Военная история

Во славу отечества Российского

Глава IX. ВОЕННОЕ ИСКУССТВО РУССКОЙ АРМИИ К ИСХОДУ XVIII в. И ЕВРОПЕЙСКАЯ ВОЕННАЯ ИСТОРИЯ

В предшествующих главах нашего исследования русское военное искусство и военная система России второй половины XVIII в. рассматривались с позиций их внутренней эволюции, с точки зрения объективных факторов, обусловивших этот процесс, основные его черты и главные результаты. Одной из важнейших задач было изучение особенностей развития тактики и стратегии русской армии, специфики системы воспитания и обучения войск в России. Важнейшим выводом исследования явилось положение о том, что во второй половине XVIII в. в России завершался процесс становления национальной школы военного искусства и функционирования военной системы в широком смысле этого слова.

Зарождение передовой национальной школы военного искусства относится ко времени Петра I. Петр I, «этот действительно великий человек»1, осознал необходимость для активной внешней политики регулярной армии. Петр I и создает ее на практике в ходе Северной войны, которая имела для России прогрессивное значение.

Создание регулярной армии — только первое условие складывания национальной школы военного искусства. Весь вопрос в том, на каких принципах она построена, каким тактическим и стратегическим арсеналом она обладает. В этом отношении Петр I сделал исключительно много: при всех внешних формах заимствования черт «регулярства» на Западе русская армия строилась на национальных началах, создавала собственные принципы стратегического и тактического искусства.

Творческое, отвечающее национальным обстоятельствам применение объективно обусловленных форм линейной тактики, развитие стратегии применительно к целям внешней политики — таковым был путь развития военного искусства в России. Было бы неправильным утверждение, что русская школа с самого начала представляла собой выход за рамки линейной тактики.

Нельзя также сказать, что русская стратегия времен Северной войны была близка к стратегии Румянцева, Суворова, а на Западе — Бонапарта. Военное искусство России лишь постепенно нашло свои собственные принципы ведения боя и войны в целом. Переход к новой тактике и новым стратегическим концепциям, наиболее полное выражение получивший в деятельности Суворова, венчает этот процесс.

Особенности исторического развития страны оказывают большое воздействие на эволюцию военного искусства: сам исторический опыт народов есть также и военный опыт; в большей или меньшей мере, но всегда налицо такая связь. Уровень, сами особенности военного искусства, взятые к тому или иному временному рубежу, несут на себе неизбежный отпечаток предшествующего развития.

Становление национальной школы в русском военном искусстве второй половины XVIII столетия — явление многоплановое. Оно выступает интегральным выражением всего предшествующего военного опыта народа, закономерным следствием того большого места, которое ратное дело занимало в становлении и развитии российского государства. Корни данного явления, таким образом, глубоки во времени и основательны по прочности. Они восходят к эпохе создания древнерусского государства, возникшего по существу в окружении неславянских народов и племен и вынужденного уже в силу этого составной частью своей жизни с самого начала иметь развитую военную систему. Эти корни крепли в период разрушительного нашествия монголо-татарских орд, освобождение от которых, заметим, военное прежде всего освобождение, требовало от народа величайших жертв и постоянной готовности к вооруженному противоборству. Не менее характерны с этой точки зрения и последующие века истории, когда по крайней мере раз в столетие русская земля подвергалась опустошительному нашествию. Постоянное «сверхвысокое давление извне», как пишет советский исследователь Ф. Нестеров, явилось одним из объективных факторов, обусловивших столь важную роль военного начала в государственном развитии России. «Возникшее на этой земле государство, чтобы отбиться от наседавших врагов, должно было властно требовать от своего народа столько богатства, труда и жизней, сколько нужно было для победы, а последний, коль скоро хотел отстоять свою политическую независимость, должен был отдавать все это не считая. Так-то складывались от усиленного повторения некоторые национальные привычки, давшие в совокупности народный характер»2. Характер народа — это его историческая судьба. Составной частью народного характера стала способность и готовность быть не только хлебопашцем или мастеровым, но и «человеком с ружьем». Принципиально важно подчеркнуть, что эта роль русского военного человека в деле защиты Отечества являлась в самом прямом смысле слова жизненной необходимостью, своего рода непременным условием существования государства и жизни народа.

Вряд ли можно сомневаться в прямой связи между отмеченными выше особенностями исторического развития России и уровнем военного искусства ее армии. По отношению к этому уровню военное прошлое русского народа было наиболее важным основанием. Однако именно во второй половине XVIII в. на эту общую предпосылку наложилось действие целого ряда факторов, которые анализировались нами в первой главе настоящей работы.

Прогрессивные основы, заложенные при создании русской регулярной армии в начале XVIII в., и жизненно важные задачи, которые Россия решала во внешней политике второй половины XVIII в., явились необходимыми предпосылками для развития русского военного искусства и военной мысли во второй половине столетия по восходящей линии. Осознанию данных предпосылок и внедрению на их основе позитивных достижений в практику способствовала деятельность выдающихся полководцев и военных мыслителей Румянцева и Суворова, крупного организатора вооруженных сил Потемкина.

Какие же идеи и направления в воспитании и обучении войск, тактике и стратегии, зародившиеся и применявшиеся в русской армии во второй половине XVIII в., в той или иной мере легли в основу норм военного искусства последующего времени? Каков был вклад русской военной мысли изучаемого пятидесятилетия в развитие отечественной и европейской военной мысли периода наполеоновских войн?

Одним из принципиальных положений, выдвинутых прогрессивными деятелями русской армии второй половины XVIII в. — Румянцевым, Потемкиным, Кутузовым (тогда командиром Бугского егерского корпуса) и особенно Суворовым, было понимание высокого значения морального фактора, признание человека с его моральными качествами ведущим элементом в бою и на войне. Суворовский подход к воинскому воспитанию, разработанная им методика воинского воспитания, умение воодушевить войска перед боем явились наиболее полным теоретическим изложением и практическим воплощением учения о роли морального фактора в войне не только для XVIII столетия, но фактически и для всего XIX в.

Ничего похожего в европейских армиях рассматриваемого периода вплоть до Французской буржуазной революции не было. Вспомним догму Фридриха II, верхом теории воспитания для которого оставалось положение о том, что солдат должен больше бояться палки капрала, чем неприятеля. В европейские армии понимание важности морального фактора прокладывало себе дорогу в значительной мере под влиянием России. Характерно огромное впечатление, производимое победами русских войск во второй половине XVIII в. и особенно в 1799 г. на всю Европу. Отсюда происходило возникшее в это время и в последующие годы усиленное внимание за рубежом к показанному русскими войсками боевому духу и к суворовской системе воспитания. Эти вопросы занимают одно из центральных мест в вышедших в Западной Европе спустя 9—10 лет после похода Суворова книгах Гильоманш-Дюбокажа и Лаверна3. Военная мысль республиканской французской армии—армии нового, передового типа—признала высокие моральные качества русских войск. Военный министр Директории Бернадотт незадолго до начала Швейцарского похода Суворова писал командующему французской армией в Швейцарии Массене, что русская пехота «отличается стремительностью в натиске и стойкостью в огне»4. Поэтому можно уверенно предполагать, что Наполеон учитывал опыт русской армии, когда высказывал свое известное положение: «Во всяком военном предприятии успех на три четверти зависит от данных морального порядка и только на одну четверть от материальных сил»5. В основе этого тезиса лежало, конечно же, изучение боевого опыта не одной лишь французской армии, но и противников французов, в том числе русской армии.

Бесспорное первенство русской армии в этой области представляется глубоко закономерным, русский народ в прямом смысле этого слова выстрадал глубокое понимание всей значимости отношения к ратному делу как к тяжелой, но необходимой работе.

Почему же Россия, а не более культурная в целом Западная Европа? Начать с того, что линейная система в ее чистом виде, в классическом исполнении, просто-напросто не нуждается в моральном факторе в том его понимании, который характерен для русской национальной школы. Не нуждается потому, что в рамках европейской армии, создаваемой на основе наемничества и насильственной вербовки, солдат удерживался в повиновении только, по выражению Ф. Энгельса, «принуждением и суровым обращением...»6. В свою очередь такое положение было обусловлено качеством человеческого материала, из которого складывались европейские армии в XVIII в. Полное отсутствие какого-либо отождествления себя с целями династической войны, чему, конечно же, способствовал этот далекий от интересов народа характер войн, приводило к тому, что армия такого рода была оторвана от народа, представляла собой не «продолжение» данного общества, а полностью чуждое по отношению к нему образование. Возникло противоречие между профессиональной подготовленностью вооруженных сил и моральным состоянием их. На это обращает внимание Ф. Энгельс, констатируя, что в условиях линейной системы моральный облик солдата существенно снизился7. Как только заботливо сколоченный линейный порядок на поле боя ломался, как только условия боя отклонялись от предусмотренных диспозицией, войско делалось практически неуправляемым. Естественным итогом становилось поведение солдат под действием инстинкта самосохранения.

Иными словами, на Западе в период до начала Французской буржуазной революции не было ни объективных условий, ни субъективных предпосылок для возникновения учения о моральном факторе и тем более для его систематического использования в бою.

Русская армия строилась и действовала в совершенно иных условиях. Объективной предпосылкой своеобразной роли морального фактора в русской армии следует считать тот факт, что развитие капитализма в русской деревне еще не привело к разрушению крестьянской общины. Недостаток капиталистического развития в сельском хозяйстве оборачивался своего рода благом для армии: комплектование ее посредством рекрутского набора приводило к перенесению в вооруженные силы многих черт общинной психологии того мира, который являлся привычным для крестьянина. Ведь крестьянин не отделял себя от общины, которая была и фискальной единицей, и. средством обретения дополнительных жизненных средств (общинный луг для выпаса скота, лес для сбора диких продуктов). Общность объективных условий жизни и рождала ощущение психологической общности. Значение данного фактора мы рассматривали в первой главе. Здесь достаточно подчеркнуть, что перенесенное в армию чувство взаимной зависимости, ощущение жизненной необходимости сплоченности превращались в бою в качества взаимной выручки, товарищества, взаимопомощи. Именно эта сторона всегда рассматривалась Ф. Энгельсом как главнейшая особенность русской армии8. Он, в частности, указывает на широко распространенное в Европе мнение о том, что «легче русских перестрелять, чем заставить их отступить»9.

Осознанную общность солдатской судьбы в качестве предпосылок совместных сплоченных действий в бою мы рассматриваем как социально-психологическую составляющую морального фактора боевых действий. Но наряду с ней существовала и еще одна предпосылка: характер войн, которые вела Россия во второй половине XVIII в., существенно отличался от тех вооруженных столкновений, которые составляли военную сторону династической или захватнической внешней политики западноевропейских держав.

Нет сомнений, внешняя политика России и в рассматриваемый период вдохновлялась интересами русских дворян и помещиков, интересами нарождавшейся буржуазии. Именно эти интересы были движущей силой стремления России присоединить причерноморские степи, Крым, расширить территорию на западных рубежах. Однако мы были бы теми самыми «Иванами, не помнящими родства», если бы не учитывали, что безотносительно к алчности русского дворянства и великодержавным амбициям царизма движение на «юг» и «запад» не только соответствовало интересам национального развития России, но объективно представляло собой борьбу за воссоединение земель, исторически принадлежавших России и насильственно отторгнутых от нее в различные эпохи. К. Маркс в своей известной работе, специально посвященной выявлению предпосылок агрессивности русского царизма, тем не менее подчеркивал: «Уже говорилось, что ни одна великая нация не существовала когда-либо, да и не могла существовать в таком удалении от всех морей, в каком пребывала вначале империя Петра Великого... Россия не могла оставить в руках шведов устья Невы, которое являлось естественным выходом для сбыта продукции, так же как устьев Дона, Днепра, Буга и Керченского пролива в руках кочующих и разбойничающих татар» 10.

Таким образом, складывается еще одна составляющая высокого боевого духа русской армии, еще одна предпосылка успешного использования морального фактора в действиях русской армии. Солдатская масса не столько умом, сколько сердцем ощущала историческую справедливость собственного участия в этих событиях. Она не могла относиться к войнам, которые вела Россия, как к безразличным для нее «барским» делам. Напротив, для русской армии смысл происходящих войн уже чуть позже отливался, например, в формулу «братья-славяне», во имя защиты которых русский солдат рисковал жизнью в бою, подвергался лишениям в походе и обрел в конце концов славу непобедимого чудо-богатыря.

Заслугой русских полководцев и военачальников рассматриваемого периода—-Суворова, Румянцева, Потемкина, Кутузова являлось то, что они в меру возможного тогда уровня понимали это явление и сделали все, что было в их силах, чтобы превратить данный субъективный фактор военной деятельности в одно из реальных оснований российской военной системы.

Высокий моральный дух русского войска не только превратился в одну из устойчивых причин боеспособности армии, но и обусловил возможность выхода за жесткие рамки линейной тактики, который и был осуществлен не изменением боевого строя, а перестройкой сущности боя.

Важнейшее в процессе перехода к новой тактике пехоты состояло в изменении самого характера ведения пехотного боя. Возрождение в новых условиях роли холодного оружия — штыкового удара, подготовленного огнем, т. е. как бы восстановление нарушенного в эпоху линейной тактики равновесия важнейших элементов боя,— вот сущность тактики пехоты, разработанной Суворовым, внедрявшейся им с неизменным успехом в практику и показавшей свое преимущество и перед «огневой» тактикой XVIII в., и перед стрелковым боем республиканских французских войск. Ясно, что это положение непосредственно базируется на высоких моральных качествах русской пехоты: одно дело, когда главная нагрузка на солдата в бою складывается из максимально скорой стрельбы, и совсем другое, когда непременным моментом боя становится штыковая атака под огнем неприятеля.

Огневая подготовка в XVIII в. в связи с недостаточной подвижностью полевой артиллерии и сравнительно небольшой дальностью картечного выстрела возлагалась прежде всего на саму пехоту. Суворов учитывал это: именно отсюда вытекало характерное для него стремление к использованию развернутого трехшереножного строя в качестве необходимой тактической формы, обеспечивающей максимальное использование огня. Но и переход от огня к штыковой атаке обеспечивался здесь достаточно эффективно. То, что у французов совершала колонна (штыковую атаку), в то время как цепь изымала из этого действия часть сил, у Суворова осуществляла вся масса, участвующая в бою.

Новые формы боевого построения пехоты — колонны,, рассыпной строй и сочетание их — в русской армии второй половины XVIII в. уже возникали, но не сразу стали играть основную роль. И главное было не в этих формах строя. Когда в начале XIX в. возможности артиллерии достигли такого уровня, при котором основные задачи огневой подготовки атаки она могла принять на себя, роль ружейного огня соответственно снизилась и наиболее целесообразным построением для ведения атаки или контратаки сделалась колонна, а развернутый строй отошел на второй план.

На Западе процесс изменения соотношения между ударной и огневой тактикой пехоты вплоть до середины наполеоновских войн шел в противоположном направлении. Французская буржуазная революция, положив начало ликвидации линейных тактических форм, привела в то же время к усилению огневой тенденции. Ударная тактика проникала в пехоту французской, а затем и других западноевропейских армий под влиянием русской. Свидетельством того, что процесс протекал именно так, является,- например, приказ Наполеона от 24 ноября 1805 г., отданный после первых в данной кампании столкновений с русскими войсками и в предвидении генерального сражения с ними. Поскольку обнаружилось, что солдаты, привыкшие в боях е австрийцами к преимущественно огневому бою, бросают штыки, император предписал «каждому солдату иметь при себе штык, оружие, всегда предпочитаемое французской армией» " (в последних словах скорее Наполеон выдает требуемое за существующее). В дальнейшем, когда ударная тенденция была воспринята пехотой западноевропейских армий, а с другой стороны, повысилась действенность артиллерии, колонна сделалась основной формой боевого построения пехоты и такая тактика приобрела всеобщее распространение.

Значение артиллерии в сражениях периода после 1789 г. было показано и подчеркнуто выше. Роль русской военной мысли и боевых дел русских артиллеристов в процессе развития организации, материальной части и тактики артиллерии, который привел ее к такому высокому уровню, трудно переоценить. Истоки всех основных направлений этого процесса лежали в русском военном искусстве второй половины XVIII в.

Бесспорным фактом является то, что систематическая и плодотворная работа над организацией артиллерии, направленная на превращение ее в полноценный род войск, т. е. в совокупность строевых единиц, включающих материальную часть, людской и конский состав, была начата в русской армии еще в первой четверти XVIII в., на десятилетия раньше, чем в других армиях. Преобразования пятидесятых годов XVIII в. («шуваловские реформы») создали новый импульс в этой работе и подвели отечественную артиллерию близко к завершению данного процесса. Западноевропейские государства следовали России по-прежнему с большим отставанием.

В реализации идеи повышения подвижности артиллерийских систем — основной идеи развития материальной части артиллерии на протяжении всего периода вплоть до введения нарезных орудий — крупный сдвиг был осуществлен в России в первой четверти XVIII в. Сосредоточение усилий русских артиллеристов и конструкторов оружия на решении этой проблемы в середине столетия, достигнутые ими результаты сделали русскую артиллерию того времени' образцом для других армий. В числе перспективных направлений шуваловских преобразований следует отметить и стремление повысить эффективность использования картечи в бою.

Важнейшие принципы, на которых основывалось боевое использование артиллерии в наполеоновских войнах: маневр колесами по фронту и из глубины, массирование на направлении главного удара, образование сильного артиллерийского резерва — прослеживаются уже в практике русской артиллерии, а также в тактических указаниях и инструкциях второй половины XVIII в. и получают полное выражение в русском военном искусстве начала XIX в. При Кунерсдорфе и Ларге русская полевая артиллерия показала первые образцы маневрирования на поле сражения. Инструкция Глебова 1760 г. впервые выдвинула требование создания артиллерийского резерва. Преемственность между действиями русской артиллерии в сражениях второй половины XVIII в. и маневром конно-артиллерийских рот Кутайсова при Прейсиш-Эйлау, упомянутым ранее, очевидна. Это выдающееся достижение явилось развитием традиций боевого мастерства русских артиллеристов и результатом целенаправленной работы отечественной военной мысли.

Когда же принципы новой артиллерийской тактики утвердились в западноевропейском военном искусстве? О какой-либо прогрессивной тактике артиллерии западноевропейских феодально-монархических армий XVIII в. говорить не приходится. Во французской республиканской армии идея массирования артиллерии проявилась один раз в специфических условиях и в зачаточном виде (у Бонапарта при Лоди в 1796 г.), вообще же численно слабая артиллерия французов периода Республики не играла заметной роли на полях сражений. В кампаниях 1805 и 1806 гг. в войсках Наполеона роль артиллерии становится сравнительно более высокой, но усмотреть что-либо существенно новое в ее действиях в сражениях при Аустерлице и Иене нельзя 12. Событием, которое привело Наполеона к полному осознанию значения артиллерии и переходу к новым способам ее боевого использования, были именно действия русской артиллерии при Прейсиш-Эйлау13. Жомини свидетельствует о первом из этих моментов вполне определенно. Он пишет, что доказательством большого значения установления правильного соотношения между родами войск «является то, которое было дано Наполеоном после сражения при Эйлау. Потери, причиненные его войскам огнем многочисленной русской артиллерии, заставили его почувствовать необходимость увеличить свою артиллерию»14. Уже при Фридланде французская артиллерия действовала массированно и искусно маневрировала, а при Ваграме ею был показан общеизвестный классический образец массированного применения (подготовка атаки корпуса Макдональда). Нет необходимости останавливаться на дальнейших этапах совершенствования артиллерийской тактики. Совершенно очевидно, что без учета того вклада, который внесла в развитие форм использования артиллерии русская армия, вся картина эволюции данного рода войск выглядела бы существенно обедненной.

В общей тактике, т. е. тактике ведения боя всеми родами войск, господствующими прогрессивными идеями развития на протяжении последней трети XVIII — начала XIX в. были преодоление сковывающей сомкнутости и линейной равномерности распределения сил по фронту боевого порядка и разработка глубокого боевого порядка с сильными резервами, с наличием сосредоточенной группировки на направлении главного удара.

Большая часть указанных тенденций получила ярко выраженное практическое осуществление у Румянцева в сражениях при Рябой Могиле, Ларге и Кагуле 1770 г., в то время когда в Западной Европе еще не было никаких сдвигов в данном направлении. Румянцев расчленил боевой порядок на способные к самостоятельным действиям крупные каре (составом от двух дивизий до бригады) с присоединенными к ним кавалерийскими частями и с включением полевой артиллерии. В соответствии с замыслом сражения— главный удар по фронту противника с охватом одного или обоих флангов или фланговый удар в сочетании с вспомогательным фронтальным — в боевом порядке создавались из каре группировки различной силы, например, при Ларге — главные силы, наносившие удар по правому крылу противника, и группа Племянникова, наступавшая на его центр.

На Западе перелом в процессе ликвидации линейного боевого порядка совершился в сражениях войны Французской республики с первой коалицией. Но распадение линейного боевого порядка привело на данном этапе не к увеличению глубины и плотности построения, а, напротив, к разрежению его, причем тактическая глубина не увеличивалась. Флерюс — единственное сражение, в котором французы имели значительный резерв,— представляет исключение. Развитие идеи резерва не произошло в полной мере вплоть до начала наполеоновских войн.

Подлинно глубокий тактический боевой порядок с резко выраженным сосредоточением и эшелонированием на направлении главного удара был разработан впервые Суворовым. Мы имеем в виду диспозицию к сражению на Треббии 7 (18) июня 1799 г. В группировку на правом крыле были включены поставленные друг за другом авангард Багратиона, дивизии Повало-Швейковского и Фрелиха— 57% сил! пехоты и приблизительно половина конницы союзников. Идея питания боя резервами из глубины обнаруживается у Суворова и при Нови, хотя здесь она осложнена специфическими условиями обстановки.

Полное непонимание, которым был встречен австрийцами замысел Суворова на Треббии и которое свидетельствует, насколько русский полководец опередил свое время, привело к тому, что замысел остался нереализованным. Непонимание продолжалось и дальше; оно нашло свое отражение в печально знаменитой диспозиции Вейротера к Аустерлицкому сражению. Задумав удар левым крылом (что само по себе не заключало ничего порочного), австрийский теоретик построил его в один эшелон. После прорыва Наполеоном центра союзников это левое крыло попало в критическое положение, которое можно было бы избежать при наличии второго эшелона (используя последний как резерв для парирования удара центральной группировки французов). Другой тяжелейшей ошибкой Вейротера была крайняя слабость общего резерва (русская гвардия—7400 человек, приблизительно 8% от общей численности)15 и неправильное расположение его за правым крылом боевого порядка. Расположенный за центром сильный резерв мог бы изменить ход сражения.

Таким образом, завершить процесс эволюции тактики в указанном направлении было суждено в большей мере Наполеону, чем Суворову. В том самом сражении при Аустерлице, в котором союзники действовали на основе пагубной диспозиции Вейротера, Наполеон создал боевой порядок с сильной глубоко построенной центральной группировкой, удар которой по крайне ослабленному (в соответствии с диспозицией) центру союзников предопределил исход сражения. После этого идея глубокого построения боевого порядка и сосредоточения сил на направлении главного удара получает постепенно всеобщее признание. Однако заслуга Суворова, указавшего этот путь и первым вставшего на него, остается заслугой первооткрывателя.

Необходимо коснуться еще одной весьма существенной стороны процесса преодоления линейной тактики — развертывания из походного в боевой порядок и тесно связанной с ним проблемы встречного боя. Целенаправленная работа по внедрению в практику развертывания по головам колонн—деплояды (вместо трудного вблизи противника развертывания захождением) особенно настойчиво велась в русской армии Суворовым. Суворов показал и первый образец ведения встречного сражения с развертыванием в ходе его из походных колонн (Козлуджи). В войнах Французской республики против коалиций встречное сражение сделалось нередким явлением (Туркуэн в 1794 г., Штоках и Маньяно в 1799 г. и др.). Это заставило Суворова в 1799 г. в Италии заострить свое внимание на вопросе развертывания. Результаты его усилий в этом направлении ярко проявились в сражении на Тидоне — Треббии. Следует подчеркнуть при этом не только быстрое и искусное развертывание Суворовым войск из походных колонн, но и его борьбу за обладание инициативой— важнейшее условие успеха во встречном бою. Первый день указанного сражения является не только лучшим образцом встречного боя в полководческом творчестве Суворова, но и одним из классических образцов в истории мирового военного искусства. Уже сама идея встречного боя, столь мастерски обоснованная и внедренная Суворовым, показывает глубокий отход русской армии от догматов линейной тактики, которая в принципе избегает сражений «случайных», без подготовки и непременного тщательного, выверенного построения, да еще на специально подобранном месте.

Если на Треббии Суворов показал более высокий уровень понимания специфики встречного боя, чем его противник, то в целом французские республиканские войска шли также вперед по пути развития этой области тактики; взаимопроникновение достижений обеих армий здесь очевидно. Как безнадежно отстала в этом вопросе прусская армия, в 1806 г. еще носительница обветшавших канонов линейной тактики XVIII в., показывает сражение при Ауэрштедте, типичное встречное сражение, в котором главные силы прусской армии при двукратном численном превосходстве и более чем четырехкратном превосходстве в артиллерии были наголову разбиты корпусом Даву |6.

Не менее существенным было значение русского военного искусства в развитии стратегии во второй половине XVIII в.

Центральным звеном нового способа ведения войны становится быстрое действие сосредоточенными силами против живой силы противника и его жизненно важных центров. В принципе это был более решительный способ ведения войны, основывающийся прежде всего на активных наступательных действиях. В противовес стратегии на истощение, действиям против крепостей и коммуникаций, которые лежали в основе маневренного, а позднее кордонного способа военных действий, возникающая теперь стратегическая система была направлена на уничтожение. Установка на генеральное сражение в благоприятных условиях, способное решить исход войны, определяет сущность этого нового способа военно-стратегического мышления и боевой практики. В русской армии постепенно проявляется именно такая тенденция.

Уже поход П. С. Салтыкова к Одеру и его решение принять Кунерсдорфское сражение, ряд положений, содержащихся в документах Конференции, показывают, что русскому военному искусству даже в период Семилетней войны были чужды принципы западноевропейской стратегической школы маневренной борьбы за коммуникации и, напротив, близки идеи решительной стратегии, направленной на сокрушение живой силы противника.

Большой интерес представляет с этой точки зрения деятельность П. А. Румянцева. Черты нестандартного стратегического мышления проявились в его деятельности уже в начальный период русско-турецкой войны 1768— 1774 гг. Румянцевская кампания 1770 г. была характерна установкой на уничтожение живой силы в генеральном сражении и с точки зрения классической западноевропейской системы отличалась не вполне осторожным отношением к коммуникациям. В трех последовательных сражениях, при Рябой Могиле, на р. Ларге и р. Кагул, Румянцев разбивает поочередно вводимые силы турок и блестяще заканчивает кампанию.

Возникновение новых стратегических идей в русской армии в этот период происходит, образно говоря, снизу, со стороны отдельных генералов. Что касается официальной доктрины, то высшее военное руководство, отягощенное придворной «политикой», как правило, придерживалось традиционного подхода к вопросам ведения войны. Возникновение новых идей имело место не благодаря, а именно вопреки взглядам военно-политической камарильи, для которой оставалась камнем преткновения необходимость увязывания национальных целей войн, ведущихся Россией, и решительной стратегии как средства их реализации.

Наиболее точно новые стратегические воззрения проявились в военном творчестве А. В. Суворова. В своем плане войны с Турцией, разработанном в 1793 г., он подвел итоги опыта двух турецких войн с позиций передовой отечественной военной мысли и предложил новую в стратегическом плане концепцию борьбы с Оттоманской империей, направленную на полное подавление противника. Идеи Суворова, содержавшиеся в этом документе, не только предваряли, но в некоторых отношениях и опережали основы стратегии Наполеона. Содержание данного документа, видимо, не было известно на Западе и поэтому не оказало влияния на западноевропейскую военную мысль.

В 1794 г., во время скоротечной, но упорной Польской кампании, Суворов осуществил на практике принципы нового способа ведения войны, показав преимущества их и своим идейным противникам в России, и представителям старой военной школы XVIII в. в Западной Европе. Незамеченным за рубежом успех Суворова не мог остаться, тем более что он был достигнут на фоне полной беспомощности, проявленной в этой войне пруссаками. Бонапарт в 1796—1797 гг. выступил на основе тех же самых стратегических принципов два года спустя.

Деятельность Суворова в стратегическом отношении в 1799 г. состояла в борьбе не только с французской армией, но в значительной мере и с венским гофкригсра-том и представителями австрийской военной школы в подчиненных Суворову войсках. В этом противоборстве играли роль как корыстные устремления австрийской политики, так и консервативные стратегические воззрения, прочно утвердившиеся в руководящих кругах австрийской армии. Перевес в данной борьбе был на стороне противников Суворова. Нельзя после этого удивляться тому, что наиболее значительные и широкие стратегические замыслы фельдмаршала, теоретически вполне созревшие, на практике в большинстве случаев были сорваны. Удивляться следует тому, как Суворову в этих условиях все же удалось добиться в Италии крупного стратегического успеха.

Каково же было влияние Итальянского похода Суворова на дальнейшее развитие стратегии? Различие между действиями Суворова в Италии в стратегическом разрезе (как бы ни отличался фактически их ход от намерений полководца) и традиционными методами было весьма разительным. Более того, стратегические принципы Суворова и основанные на них его замыслы были известны на Западе в некоторой части военных кругов и привлекали к себе внимание их представителей |7.

Но сказать, в какой мере стратегические идеи Суворова были учтены руководителями войны в западноевропейских феодально-монархических государствах, очень трудно. Судя, например, по австрийскому развертыванию в 1800 г., ходу кампании и плачевному для австрийцев ее результату, не приходится утверждать, что уроки Суворова были усвоены ими.

В западной историографии рассматриваемый период анализируется только под углом зрения выявления генезиca военного искусства Наполеона. Надо сказать, что в русской дореволюционной историографии оценка стратегических идей Суворова не получила необходимого развития. Преобладающим в толковании русского опыта долгое время оставалось наследие, оставленное военными теоретиками начала XIX в.—Жомини и Клаузевицем. Крупные военные мыслители, современники событий, хотя и писавшие о них позднее, Жомини и Клаузевиц, признавая достижения Суворова в ведении отдельных стратегических операций (на Адде и в особенности на Тидоне и Треббии), дали в целом стратегии русского полководца в Италии сравнительно невысокую оценку. Поскольку замыслы Суворова были им неизвестны, ибо материалы, их раскрывающие, опубликованы позднее, уже поэтому признать их суждения достаточно обоснованными нельзя. Заметим, что во всяком случае Клаузевицу недостаточность имевшейся в его распоряжении информации о политической обстановке, в которой разрабатывалась стратегия союзников в ходе Итальянской кампании, была очевидна "\ Основное же, почему вклад Суворова в развитие стратегической мысли, внесенный его действиями в Италии, остался в значительной мере вне поля зрения Жомини и Клаузевица, заключалось в том, что военное искусство Наполеона императорского периода заслонило в их представлении значение этого вклада. Ретроспективная оценка ими процесса развития стратегии в конце XVIII — начале XIX в., сложившаяся под влиянием успехов Наполеона в 1805 —1809 гг., сводилась к утверждению единственной доминирующей линии, соединяющей кампанию 1796—1797 гг. генерала Бонапарта с походами французского императора в годы расцвета его военного дарования; наличие же другой прогрессивной линии — в русском военном искусстве — ими просто игнорировалось. С легкой руки этих теоретиков такая трактовка на долгие десятилетия утвердилась в мировой военной литературе.

Критика позиций Жомини и Клаузевица в данном вопросе не наша задача. Отметим и подчеркнем здесь один момент. В развитии военного искусства Наполеона в целом и его стратегии в частности имел место скачкообразный подъем, связанный с овладением им полнотою власти в 1804 г. Абсолютное совмещение политической власти и военного руководства создало небывало благоприятные условия, в которых никогда не был ни один из русских полководцев, для осуществления в законченном виде новой системы ведения войны (сосредоточение сил на главном стратегическом направлении, наступление на жизненно важные центры неприятельской страны, сокрушение его главных сил в генеральном сражении). Предшествуюшие кампании Бонапарта (генерала и Первого консула)— 1796—1797 и 1800 гг., хотя и характеризуются отказом от маневренных методов XVIII в. и от кордонной стратегии, не дают картины последовательного проведения указанной новой стратегической концепции.

Ни Суворов в 1794 и 1799 гг., ни Бонапарт в 1796—1797 и 1800 гг. не смогли осуществить в полной мере реализацию на практике идей новой стратегии в силу отсутствия полновластия. Но и тот и другой своими действиями в указанных кампаниях расшатали устаревшие стратегические методы XVIII в. и подготовили почву для последующего развития стратегии. Это последующее развитие, как было отмечено, привело не только к общепризнанным достижениям Наполеона, но и к еще более высокому уровню в полководческом искусстве Кутузова.

Особый интерес представляет план Швейцарского похода Суворова. Он явился моментом зарождения нового направления в военном искусстве. Дальнейшее развитие этого направления ведет далеко за границы периода наполеоновских войн.

В основе замысла Суворова лежали следующие идеи. Ведущей идеей было намерение упредить переход Массе-ны в наступление ударом по правому флангу расположения противника. Логически с этой идеей было связано решение перейти в общее наступление на всем фронте в Швейцарии, без чего удар группы Суворова не мог быть достаточно эффективным. Из этого вытекала необходимость концентрического наступления Суворова с использованием внешних операционных линий, на которых находились войска союзников. Наконец, план Суворова был построен на согласованных по цели, времени и месту действиях первоначально разобщенных групп его войск.^

Первая из перечисленных идей не представляла собой чего-либо нового. Подобного рода мотивы можно отыскать в ряде решений, принимавшихся другими полководцами в различные периоды военной истории. Но Суворов пошел дальше: не просто упредить противника, а организовать концентрическое наступление. Идея концентрического наступления с использованием внешних операционных линий в неявном виде также встречалась до Суворова (у Карно в 1794 г., у Макдональда и Моро в июне 1799 г. и в других случаях), но четко согласованное взаимодействие групп войск, разъединенных на стратегическом фронте значительного протяжения, представлявшее отличительную черту плана Суворова, было совершенно новым явлением в военном искусстве.

Русский план окружения главных сил армии Наполеона на Березине в 1812 г. покоился именно на двух последних положениях замысла Суворова в 1799 г.: согласованные действия отдельных групп войск, находящихся на внешних операционных линиях, для наступления по сходящимся в тылу противника направлениям. В план 1812 г. была внесена идея окружения с четко поставленной целью уничтожения окруженной группировки противника 19, что является дальнейшим развитием суворовского плана, выдвинутого во время Швейцарского похода. Суворов в Швейцарии не имел реальных шансов окружить французские войска, но мысль о стратегическом окружении противника была присуща ему в 1799 г. Наличие совокупности указанных идей в стратегическом мышлении Суворова в 1799 г. и в плане 1812 г. дает основание предполагать преемственность планов.

Сказанное убеждает в том, что идея концентрического наступления, осуществляемого расположенными на внешних операционных линиях разобщенными группами войск при соблюдении взаимодействия между ними в качестве основного условия и имеющего целью разгром противника, была выдвинута русским военным искусством еще в 1799 г. и получила развитие в крупнейших по масштабу кампаниях наполеоновских войн. В этом не только обнаруживается новое явление в развитии стратегии, но и угадывается зарождение новой области военного искусства — оперативного искусства. Начинают складываться контуры оперативных маневров, которые сделаются наиболее типичными, наиболее результативными формами боевых действий спустя сто и более лет.

Таким представляется роль и место русского военного искусства в развитии стратегии и тактики, его вклад в тот переход к новым формам ведения войны, который совершился в конце XVIII-—начале XIX столетия. Как мы видим, на протяжении второй половины XVIII в. в развитии всей военной системы России произошли существенные сдвиги. Они затронули буквально все стороны вооруженных сил: организацию, обучение и воспитание, сферу тактики и область стратегии. Совокупным результатом этих сдвигов было превращение русской армии к концу XVIII в. наряду с французской в сильнейшую и наиболее боеспособную армию мира. Это последнее обстоятельство история подтвердила крахом наполеоновской военной машины, важнейшей причиной которого было военное противостояние с русской военной системой. Этот результат был подготовлен блестящим предшествующим пятидесятилетием военной истории России.

Чем же объяснить, что в развитии военного искусства Россия второй половины XVIII столетия опередила Западную Европу, в сопоставлении с которой наиболее расхожим термином для характеристики России на Западе, да отголоском и в нашей литературе остается «отсталость»?

Для исследователя-марксиста является аксиомой зависимость армии от общих условий производства, экономической жизни, развития техники. Армия — социальный институт, и его развитие задано уровнем общественного развития в целом. Однако это верное положение каждый раз проявляется в конкретных условиях конкретной страны, создающих специфическую картину и особенный результат общего и бесспорного соотношения армии и общественного развития, того или иного социального института и общества в целом.

Особенности исторического развития страны — это всегда своеобразное, присущее только данному обществу и народу соотношение сфер жизни. При этом одни стороны, одни институты в своем развитии могут получить преимущественное значение. В том же XVIII в. для Испании было примечательно резкое преобладание религии как социального института, для Франции (мы не имеем в виду только 1789 г.) — бурное развитие политической жизни, а для Польши — гипертрофированное, но односторонне направленное национальное самосознание. Очевидны причины, обусловившие преобладание в системе вооруженных сил Англии флота, а в США первой половины XIX столетия — отсутствие сколько-нибудь значительной постоянной армии. Примеров такого рода множество. Все они как раз и выражают собой неповторимую ткань реального исторического процесса.

Нечто подобное имело место и с русской армией, точнее, со всей системой вооруженных сил России. Целый ряд особенностей исторического прошлого сделал совершенно необходимой для государства постоянную заботу о защите своих границ, о борьбе с тем самым сверхвысоким «давлением извне», которое практически всегда ощущалось и превратилось в реальный фактор самого существования России. Но тем самым постоянно ощущалась нужда в вооруженных силах, в армии.

Как мы уже говорили, в XVIII в. русская армия явилась институтом внешней политики страны, при проведении которой Россия могла осуществить принципиальные цели национального характера — воссоединить белорусские и украинские земли, присоединить древнерусские земли Причерноморья, окончательно утвердиться на берегах Балтики. Необходимо помнить, что к достижению этих целей Россия стремилась длительный исторический период. Однако военные и внешние политические условия наиболее благоприятным образом сложились именно в рассматриваемое время. Деятельность русской армии во имя решения жизненно важных целей не могла не воздействовать на ее боевые качества, не могла не повышать ее способность противостоять противнику на поле боя. Вместе с тем бесспорно и другое: благоприятные условия, сложившиеся во второй половине XVIII в. для решения исторических задач, оказали стимулирующее воздействие на состояние вооруженных сил, оказались действительной предпосылкой для более быстрого развития армии как социального института.

Анализируя факторы, обеспечившие превосходство русского военного искусства над военным искусством Запада в период, предшествующий Французской революции, равно как и его вклад в полный переворот в тактике и стратегии, происшедший в конце XVIII — начале XIX в., мы не можем не учитывать того принципиально важного положения, которое сформулировал при оценке русской армии Ф. Энгельс, указавший, что она «носит на себе печать института, обогнавшего общий уровень развития цивилизации в стране...»20.

Поддержание состояния вооруженных сил на таком высоком уровне не могло бы иметь места, если бы Россия не обладала для этого определенными экономическими предпосылками.

Производительные силы страны являлись достаточными для обеспечения вооруженных сил как оружием, так и продовольствием, фуражом и т. д. Во всяком случае артиллерийское и стрелковое вооружение русской армии не только не уступало западноевропейским образцам, но в ряде аспектов и превосходило их.

Таким образом, экономический уровень развития страны отнюдь не исключал того состояния вооруженных сил, в котором они оказались к началу XIX столетия. Мы разделяем точку зрения упоминавшегося уже Ф. Нестерова, который четко ставит проблему: «Уровень развития производительных сил в Российской империи второй половины XVIII века был не ниже того, который оказался достаточным для Великой французской революции, и, несомненно, был выше, чем тот, который послужил основой для английской революции XVII века»21. Очевидно, что это обстоятельство создавало возможность иметь армию высокого уровня. Однако превращение такой возможности в действительность есть результат многих иных факторов, анализированных нами выше.

Если упорядочить, определенным образом синтезировать совокупность причин, сделавших фактом прогрессивный характер развития военного искусства России во второй половине XVIII в., то необходимо выделить следующее:

1. Важным объективным основанием этого следует

считать достаточный для содержания и оснащения воору

женных сил уровень экономического развития страны. Ни

по одному из сколько-нибудь важных видов снабжения

армии в наиболее напряженное время у России не было

нужды прибегать к помощи извне.

2. Фактором, обусловившим высокий уровень развития

военного искусства, явилась внешняя политика страны.

Она носила активный, целеустремленный характер. Но не

меньшее значение имел и тот факт, что это была

политика, в существенной своей части направленная на

восстановление исторической справедливости. Главное со