|
|
Русская классическая литература |
|
Николай Семенович Лесков |
|
|
|
|
Разбойник
|
Еврей в России (сокращенный вариант)
Повесть о богоугодном дровоколе
Последняя встреча и последняя разлука с Тарасом Шевченко
Сказание о Федоре-христианине и о друге его Абраме-жидовине
|
Ехали мы к Макарью на ярмарку. Тарантас был огромный, тамбовский. Сидело нас пятеро: я, купец из Нижнего Ломова, приказчик одного астраханского торгового дома, два молодца, состоящие при этом же приказчике, да торговый крестьянин из села Головинщины. Я, купец и приказчик сидели сзади, под будкою, молодцы насупротив нас, а крестьянин на облучке с ямщиком. Хотели мы ехать на почтовых, да побоялись задержек по П-ской губернии, где на ту пору почтовые станции держал генерал Цыганов (вымышленная фамилия). Он служил предводителем и все больше охотился за лисицами да за разным красным зверем, до дел не доходил, а люди его, надеясь на барскую защиту, творили что хотели. В ярмарочную пору им была лафа; проезжих много, и все больше купечество, народ капитальный и незадорный; твори с ним что хочешь, он за рубль дорогою не стоит, потому всегда наверстать его надеется. Да и задору-то на цыгановских станциях не боялись. "Нам, бывало, говорят, что книжка? Плевать мы хотим в эту книжку-то. Пиши, что душа пожелает. Три рубля - да вот тебе " новую книжку к столу прилепят". Зная все это, мы порешили ехать на сдаточных. Езда была тоже пускай не сахарная, однако все лучше; по крайней мере неприятностей ожидалось меньше. Погода стояла ясная и сухая, дорога - что твое шоссе, только колеса постукивают. По обыкновению, все мы скоро между собой перезнакомились и сблизились, как способны сближаться в дороге только русские люди. Разговоры у нас ни на минуту не прекращались, так что купец, который постоянно укладывался спать и закрывал лицо синим бумажным платком, крепко на нас сердился и что-то бурчал себе под нос. Впрочем, сердился он только на езде, а как до привала, так сейчас и сам вступал в разговор. Из всего нашего дорожного общества более всех болтал и даже надоедал своею болтовнею один из ехавших с астраханским приказчиком молодцов, Гвоздиковым звали. Превеселый был парень, и лицо такое хорошее, не то чтоб очень умное, а так, открытое, веселое, словом, хорошее лицо. Он поминутно болтал и все больше подтрунивал над своим товарищем. Глаза у него были такие чистые и смех такой задушевный, что даже становилось досадно, глядя на его беспечную веселость. Другой молодец, товарищ Гвоздикова, был человек лет сорока, с лицом, заросшим черными волосами до самых глаз. Над глазами волосы у него были подстрижены и придавали ему типический вид русского сектанта. Впрочем, он и сам говорил, что живет "по древлему благочестию". Он смеялся над выходками своего товарища как будто нехотя и сбивал все больше на ученый разговор насчет писания и нравственности. Гвоздиков звал его "желтоглазым тюленем". Сам приказчик, толстый, рослый человек, с широкою, окладистою бородою, остриженный также по-русски, был человек, что называется, не пущий, но добрый и снисходительный. Крестьянин же, сидевший на козлах, молчал почти целую дорогу и только изредка предлагал безотносительные вопросы, на которые веселый молодец спешил отвечать какою-нибудь забористою шуткой. В Арзамасе мы пробыли почти целый день и выехали только под вечер; сделав верст пятнадцать, осмеркли, а в деревне, где нужно было переменить лошадей, стало совсем темно. Заказали первым делом вышедшей к нам на крыльцо бабе самовар, а потом потащили кто саквояж, кто сверток, кто связку с баранками, а "желтоглазого" оставили в тарантасе, на дозорном пункте. Вошли в избу - духота страшная. Перенесли стол в сени, присели к нему на скамейках и разложили провизию. Через час та же баба подала бурый самовар с зелеными пятнами и капающим краном. - Вам запрягать, што ли? - спросила баба, поставив деревянную чашечку под капавший кран. - Запрягать, запрягать, краля моя червонная! - отвечал Гвоздиков. - Да где мужики-то? Аль одна дома? - спросил купец. - Одна! зачем одна? не одна, а с богом, - Тебя, значит, бог бережет. - А то кто ж? знамо бог. - Да мужики-то кто ж у вас? - Мужики-то? - Да. - Кто? свекор, хозяин мой да братенек у него, молодой мальчик. - А баба-то ты одна? - Одна. Свекруху весной схоронили, а парня еще в осень женить будем. - Да где ж они, мужики-то? - А! - да парнишка в гон еще утресь поехал, тоже купцов повез, да вот не бывал, свекор с хозяином тут, у суседа, на следство к становому пошли. - На какое следствие? - Да вот тут намедни у какого-то проезжего в лесу чумадан срезали. - Кто срезал? - Кто ж его знает? неш мало всякого народа теперь по дороге болтается? теперь ярманка. - А скоро они придут от чиновника-то? Баба плюнула на два пальца и сорвала имя нагоревшую светильню у свечки. - Должно, скоро будет. Даве еще, где светло, пошли. Выпили по чашке, по другой, на дворе скрипнули ворота и послышался говор. Через минуту в сени вошел высокий мужик с лицом не столько суровым, сколько раздосадованным и сердитым. Он нам не поклонился и прошел прямо в избу. - Мякитка еще не был? - спросил он у бабы как-то нетерпеливо и раздражительно, - Не был. - А ты чего огня-то не зажжешь? Собирай вечерять. Он снова показался в дверях избы и, не говоря нам ни одного приветственного слова, прямо сказал; - Тарантас-то на двор бы втянуть, - Чего на двор? Мы хотим ехать. - Самая теперь езда! - проговорил он вполголоса и, обернувшись к бабе, закричал громко: - Собирай ужинать-то! Аль оглохли? Из избы послышалось: "Полно горло-то драть, неш не видишь, собираю". Мужик пошел на двор, и там опять послышался говор. Через несколько минут у самой сенной двери старческий голос сказал: "Усыпал, аль не слышишь? ведь сказал, что усыпал, едят". Вошел старик, белый как лунь и немножко сгорбленный. - Чай-сахар, купцы почтенные! - сказал он. - Просим покорно, дедушка! - ответил ему приказчик, но он, очевидно, счел это приглашение за самую обыкновенную фразу и не обратил на него никакого внимания. - Ехать хотите? - спросил он, опершись руками о наш стол. - Хотим ехать. - Нужно, видно, очень? - Да, нужно. - На ярманку? - Да. - Ехать-то не ладно, - сказал он, подумавши, смотря попеременно всем нам в глаза. - Что так? - Да ишь вон все шалят. - Шалят? - Да, баловают, пусто им будь. Теперь вот третий день казаков расставили. Бекет у лощинки поставили, а вчера тут вот сусед вез баринка в своем тож кипаже: весь задок-то истрошили. - Кто ж это? - А господи его ведает. - И никто не видал? - Барин, знамо, в задку сидел, и с барыней; да не чуяли, а лакей, знать, клевал на козлах. Кому видеть-то? - А ямщик? - Да и ямщик, може, не видал. - А може и видел? - спросил Гвоздиков. - Кто ж его знает? може и видел. Что поделаешь-то с врагом-то с этаким?... - Отчего? - От праздника, - тем же нервным голосом ответил внезапно вошедший с фонарем и с уздою в руках муж принявшей нас бабы. Никто не отвечал. Всем было очень неприятно. - Едут как оглашенные, - продолжал, ни к кому не обращаясь, мужик. - Говоришь: обожди, повремени: где тебе! слушать не хотят, а там тягают нашего брата да волочат. - Да чего ж тягают? - спросил приказчик. - Спроси их чего. - Ну, не видал ли? не слыхал ли чего? спрашивают, - проговорил ласково старик. - Что ж! сказал, да и к стороне. - Чего не к стороне. - Все пытают тебя и так и этак, - прибавил старик, - все добиваются того, чего, може, и не видал. - Ну и скажи. - Что сказать-то? - спросил опять молодой. - Правду. - Правду! правда-то нонче, брат, босиком ходит да брюхо под спиной носит. Баба вынесла большую чашку с квасом, в котором что-то плавало, поставила ее около нас на конце стола, положила три деревянные ложки и краюшку хлеба. Оба мужика и баба перекрестились на дверь, в которую глядел кусок темного неба, и начали ужин; старик присел около купца, а молодой и баба ели стоя. Гвоздиков опрокинул чашку и пошел на смену желтоглазому. Вошел желтоглазый, сел, налил чашку, откусил сахару и, перекрестившись двумя перстами, начал похлебывать. - А ехать теперь не годится, - сказал он, допив первую чашку и протягивая руку к чайнику. - Чего так? - спросили мы почти все. Хозяева продолжали ужинать и, невидимому, не обращали на наш разговор ни малейшего внимания. - Говорят, очень уж шалят по ночам. - Нас пятеро. - Так вас и побоялись, пятерых-то, - вставил крестьянин. - А ты-то шестой будешь. - А я что? Мне неш видно? Мое дело знай гляди дорогу. - Ямщику где, батюшка, ваше степенство? - говорил старик. - Ямщик порой что и видит, так не видит. - Отчего ж так? - Да так. - Да отчего же не крикнуть седокам-то? - А как назад-то поеду, тогда кому крикну? - спросил опять молодой. - А тогда чего кричать? - Да того ж самого. - И-и, - нельзя, купцы честные, - сказал старик. - Вас-то сдашь, надо вертаться, а он те тут где-нибудь со слягой и караулит, да, гляди, с товарищем. Животов отнимет, а то и веку решит! - Ну, вздор! - Чего вздорить-то. Неш не бывальщина? - встрел опять молодой. - Нельзя, родной, никак нельзя нам ничего с ними поделать, - сказал старик. - Храбрые вы уж такие, видно. - Вот те и храбрые. Храбрись не храбрись, а храбрее мира не будешь, - опять заметил молодой. - Да миру-то что? - Миру-то? - Да. - Ловко рассуждаешь! Што миру? Он теперича по злобе мой двор зажжет да всю деревню спалит. Миру што? - Ну, так, гляди, и спалит! - Да неш тебе говорят небывальщину, што ли! - Ну, а казаки? - А казаки што? Они свое дело знают: кур ловят да, за бабами гоняются; а може и сами тут же. - С ворами-то? Молодой не ответил. - Кто ж их ведает? - сказал вместо него старик. - Болтают, а мы - господи их знает. Про то знает начальство, каких оно людей приставляет. - Ночевать, видно, господа! - обратился к нам приказчик. - Что ж? ночевать так и ночевать, - проговорили все чуть не в один голос. Ехать у всех отшибло охоту. Хозяева как будто не обратили на это никакого внимания, только молодой как будто успокоился и, хлебнув две-три ложки, сказал совсем не тем голосом, каким говорил до сих пор. - Ему, вору-то, что тебя загубить али село спалить? Ему все одно, одна дорога; а ты поди, там пойдут тебя водить да тягать, чего не держал да чего не ловил? а тут мир, - за всю беду ты и в ответе. - А видите вы этих мошенников когда-нибудь? - Хоть и видишь, так што ж? - Нет, я так: можно ли их видеть? - Чего не видеть? Ведмедь зверь, да и того видают, а то чтоб человека да не видать. - А ты видал когда? Мужик помолчал и положил ложку. Баба взяла чашку и пошла за кашей. - Годов с шесть, али больше, пожалуй, - сказал он, - раз такого страху набрался, что и боже мой. Мы стали слушать. - Верстах в десяти тут от нас, сбочь большака-то, есть село, - мимо, почитай, завтра поедем, большое село, - и продавал в этом селе один мужик лошадь. Нашинские мужики баили - добрый мерин, гонкий и здоровый. У нас на ту пору лошадь, знаешь, охромела, а время тож вот как теперь - ярмачно, езды много. Вот я встал этак еще где тебе до зорьки, взял денег рублев сорок, али побольше, да и пошел в то село. Иду по леску-то, да и думаю: дай срежу дубину; не ровен, думаю, час. Гляжу по кустам-то и вижу, важная растет хворостина, с комельком, знаешь, - ну я ее и срезал. Срезал, иду да веточки ножом и опускаю, ловкая вышла дубинка. Вот, думаю себе, если кого перекрестить, - почухается, а сам все иду. Прошел этак еще версты с три, гляжу, впереди под самой под опушкой, к дороге-то впереди меня шагов этак за тридцать, сидит человек, ноги свесил в канаву, шапки на голове нет, волоса длинные, как быть, к примеру, у дьячка молодого, в портишках, а плечи голые. На коленях у него лежат какие-то лохмотенки суконные, и он в них пальцами-то перебирает, ищется, стало. Глянул я назад и по сторонам - народушку ни единой души нигде не видать, Спужался я. Думаю, назад вернуться-погонится, вперед тоже боязно. А! думаю, что господи даст: бог не выдаст, свинья не съест. Сотворил молитву и пошел вперед. Подхожу это к нему, а он стряхнул свои лохмотенки-то, дыра на дыре, вижу, а знать, что одежа солдатская. Иду, сердце захолонуло, а все иду ближе. Поровнялся с ним; а он стоит. В руках, вижу, ничего нет. Баба принесла чашу с кашей и поставила на стол. Мужик опять перекрестился и, съев несколько ложек, стал досказывать: - Стоит, а я совсем уже к нему подошел. Гляжу: жалкий такой, сапожонки подвязаны обрывком, а штанишки черные, нанковые с кантиком, совсем как не свалятся, рубашонки совсем нет, только те лохмотья на плечах накинуты. Сукно, знаешь, солдатское, а воротник оторван. - Ну. - Ну и ну. Плохонький, думаю, ты человек. Жаль мне его стало крепко. В бегах, должно, скрывается, а у меня тоже братенек середний в службе. Жаль таково-то. Подхожу я к нему, а он озирается да таково-то тихо говорит: "Дай, говорит, за ради господа бога ты мне кусочек хлебушка. Четвертый день, говорит, маковой росинки во рту не было". - "Эх, говорю, милый! кабы знатье, а то нет с собой хлебушка-то". - "Ну дай, говорит, грошик". Думаю себе - грошика не жаль, и не грошик дал бы, а страшно. Деньги эти у меня все в сапоге да в тряпице связаны, станешь разбирать, он человек в нужде, кто его знает! Враг, думаю, силен, и не в такой беде - да и то смущает человека. "Нету, говорю, милый, и грошика, не прогневайся". - "Врешь, говорит, дай: пожалей душу христианскую". Раздумье, знаешь, меня взяло, и хочу деньги достать, и оторопь берет; а его на ту пору словно враг дернул за язык, - "давай, говорит, а то своих кликну"; а сам нагнулся, да руку за голенищишко и сует. Спину-то, как доску, так всю, знаешь, мне и выставил. Страх меня обуял смертный, некогда, вижу, думать-то, поднял дубину-то да как свистну его вдоль по хрипу, со всего, знаешь, с размаху. Так он и повалился, и руки в стороны растопоршил. Лежит ничком, словно лягушка какая. Хоть бы он вскрикнул али повернулся - ничего. Только екнул да разочек вздохнул, а я ударился что есть поры мочи. Насилу добег до села. Страсти такой набрался, что и не приведи ты мать царица небесная злому татарину, Мы посмотрели на атлетическое сложение хозяина и переглянулись. - Что ж, назад-то как шел: не было его? - Не было. Должно, уполоз в лес. - А не прикончил ты его часом? - Когда? Опосля? - Нет. Как ударил-то? - Господи знает. На моей душе грех, коли что сталось. Только я не хотел; я и старикам сказал и попу каялся. Старики велели в те поры молчать, а поп разрешил причастие. "Ты, говорит, этому не причинен" - питинью, одначе, наложил. Ну, только тела тут нигде не находили, - прибавил он, помолчав. - Я года с два все опасовался, думал, на вину опять как бы не оказался где; нет. Так и сгинул. Теперя уж, сла-те господи, ничего. - Где ж бы ему деться? - проговорил наш торговый крестьянин. - А кто его знает, може товарищи справди были, убрали, должно, - ответил старик. Ужин кончился, мы чай тоже отпили. - Пойдем, вдвинем тарантас, - сказал сын отцу, и вышли. - Где будете спать? - спросила баба, - в избе аль на дворе? - Где там на дворе-то у вас? - Да все вон больше на сене ложатся проезжие. - А! ну и ладно. Мы вышли на двор. На небе показались звезды, ночь была теплая. По двору ходила корова, в углу отфыркивались лошади. Мужики двинули тарантас и заперли ворота. - На сено, купцы? - спросил молодой хозяин. - На сено. - Идите вот сюда. - Он отворил маленькую дверку в плетневой сарайчик, полный доверху ароматическим сеном. - Вот вам и упокой, полезайте. Из кипажи, может, что вынесть? Впрочем, вы будьте благонадежны, здесь на дворе, - прибавил он, - вашей нитки не пропадет. Я сам вот тут сплю, - Он указал нам на высокую короватку, смещенную на столбиках под сараем, почти у самых ворот. Мы взяли одни подушки да коврик. Через пять минут в сарайчике только раздавалось носовое посвистыванье да похрапыванье. Точно квартет разыгрывали. Купец ранее всех начал соло на контрабасе, и Гвоздиков назвал его "туеском", а вслед за тем сам начал выделывать разные колена. Однако ничего. Укаченные ездою, все спали прекрасно, только мне все снился солдатик, о котором говорили с вечера. Ползет будто он к лесу, а голова у него совсем мертвая, зеленая, глаза выперло, губы синие, и язык прикушен между зубов, из носа и из глаз сочится кровь; язык тоже в крови, а за сапожонком ножик в самодельной ручке, обвитой старой проволочкой, кипарисный киевский крестик да в маленькой тряпочке землицы щепотка. Должно быть, занес он ту земельку издалека, с родной стороны, где старуха мать с отцом ждут сына на побывочку, а может быть, и молодая жена тоже ждет, либо вешается с казаками, или уж на порах у бабки сидит. Ждите, друзья, ждите.
|
<<< Повести и рассказы Лескова >>>