Русская классическая литература

Иван Сергеевич

Тургенев

      VIII

     Павел  Петрович недолго присутствовал при  беседе брата с  управляющим,

высоким  и  худым  человеком  с  сладким  чахоточным голосом  и  плутовскими

глазами,  который на все замечания Николая Петровича отвечал:  "Помилуйте-с,

известное дело-с"  -  и  старался  представить мужиков  пьяницами и  ворами.

Недавно заведенное на  новый лад  хозяйство скрипело,  как немазаное колесо,

трещало,  как  домоделанная мебель  из  сырого  дерева.  Николай Петрович не

унывал,  но частенько вздыхал и  задумывался:  он чувствовал,  что без денег

дело не пойдет, а деньги у него почти все перевелись. Аркадий сказал правду:

Павел Петрович не  раз помогал своему брату;  не раз,  видя,  как он бился и

ломал себе голову,  придумывая,  как бы извернуться, Павел Петрович медленно

подходил к окну и,  засунув руки в карманы,  бормотал сквозь зубы:  "Mais je

puis vous donner de l'argent"* -  и  давал ему денег;  но в этот день у него

самого  ничего  не  было,  и  он  предпочел удалиться.  Хозяйственные дрязги

наводили на него тоску; притом ему постоянно казалось, что Николай Петрович,

несмотря на все свое рвение и трудолюбие, не так принимается за дело, как бы

следовало;  хотя указать, в чем собственно ошибается Николай Петрович, он не

сумел бы.  "Брат не довольно практичен,  -  рассуждал он сам с собою,  - его

обманывают".  Николай Петрович, напротив, был высокого мнения о практичности

Павла Петровича и  всегда спрашивал его совета.  "Я человек мягкий,  слабый,

век свой провел в  глуши,  -  говаривал он,  -  а ты недаром так много жил с

людьми,  ты их хорошо знаешь: у тебя орлиный взгляд". Павел Петрович в ответ

на эти слова только отворачивался, но не разуверял брата.

     ______________

     * Но я могу дать вам денег (франц.).

     Оставив  Николая  Петровича  в  кабинете,  он  отправился по  коридору,

отделявшему переднюю часть  дома  от  задней,  и,  поравнявшись с  низенькою

дверью, остановился в раздумье, подергал себе усы и постучался в нее.

     - Кто там? Войдите, - раздался голос Фенечки.

     - Это я, - проговорил Павел Петрович и отворил дверь.

     Фенечка вскочила со стула,  на котором она уселась с своим ребенком, и,

передав его на  руки девушки,  которая тотчас же вынесла его вон из комнаты,

торопливо поправила свою косынку.

     - Извините,  если я помешал, - начал Павел Петрович, не глядя на нее, -

мне хотелось только попросить вас...  сегодня,  кажется, в город посылают...

велите купить для меня зеленого чаю.

     - Слушаю-с, - отвечала Фенечка, - сколько прикажете купить?

     - Да  полфунта довольно будет,  я  полагаю.  А  у  вас здесь,  я  вижу,

перемена,  -  прибавил он, бросив вокруг быстрый взгляд, который скользнул и

по лицу Фенечки.  -  Занавески вот,  -  промолвил он,  видя,  что она его не

понимает.

     - Да-с,  занавески;  Николай Петрович нам их пожаловал; да уж они давно

повешены.

     - Да и я у вас давно не был. Теперь у вас здесь очень хорошо.

     - По милости Николая Петровича, - шепнула Фенечка.

     - Вам здесь лучше,  чем в прежнем флигельке?  -  спросил Павел Петрович

вежливо, но без малейшей улыбки.

     - Конечно, лучше-с.

     - Кого теперь на ваше место поместили?

     - Теперь там прачки.

     - А!

     Павел  Петрович умолк.  "Теперь уйдет",  -  думала Фенечка,  но  он  не

уходил, и она стояла перед ним как вкопанная; слабо перебирая пальцами.

     - Отчего вы  велели вашего маленького вынести?  -  заговорил,  наконец,

Павел Петрович. - Я люблю детей: покажите-ка мне его.

     Фенечка вся  покраснела от  смущения и  от  радости.  Она боялась Павла

Петровича: он почти никогда не говорил с ней.

     - Дуняша,  -  кликнула  она,  -  принесите Митю  (Фенечка всем  в  доме

говорила вы). А не то погодите; надо ему платьице надеть.

     Фенечка направилась к двери.

     - Да все равно, - заметил Павел Петрович.

     - Я сейчас, - ответила Фенечка и проворно вышла.

     Павел  Петрович остался  один  и  на  этот  раз  с  особенным вниманием

оглянулся кругом.  Небольшая,  низенькая комнатка,  в  которой он находился,

была очень чиста и уютна.  В ней пахло недавно выкрашенным полом, ромашкой и

мелиссой.  Вдоль стен стояли стулья с  задками в виде лир;  они были куплены

еще покойником генералом в Польше, во время похода; в одном углу возвышалась

кроватка под кисейным пологом, рядом с кованым сундуком с круглою крышкой. В

противоположном  углу   горела   лампадка  перед   большим  темным   образом

Николая-чудотворца;  крошечное фарфоровое яичко  на  красной ленте висело на

груди  святого,  прицепленное  к  сиянию;  на  окнах  банки  с  прошлогодним

вареньем,  тщательно завязанные,  сквозили зеленым  светом;  на  бумажных их

крышках  сама  Фенечка  написала  крупными  буквами:   "кружовник";  Николай

Петрович любил особенно это варенье. Под потолком, на длинном шнурке, висела

клетка с  короткохвостым чижом;  он беспрестанно чирикал и прыгал,  и клетка

беспрестанно качалась и дрожала:  конопляные зерна с легким стуком падали на

пол.   В   простенке,   над   небольшим  комодом,   висели  довольно  плохие

фотографические портреты Николая Петровича в  разных  положениях,  сделанные

заезжим художником;  тут же  висела фотография самой Фенечки,  совершенно не

удавшаяся:  какое-то безглазое лицо напряженно улыбалось в темной рамочке, -

больше ничего нельзя было разобрать;  а  над Фенечкой -  Ермолов,  в  бурке,

грозно хмурился на отдаленные Кавказские горы, из-под шелкового башмачка для

булавок, падавшего ему на самый лоб.

     Прошло минут пять;  в  соседней комнате слышался шелест и шепот.  Павел

Петрович  взял  с  комода  замасленную  книгу,  разрозненный  том  Стрельцов

Масальского,  перевернул несколько  страниц...  Дверь  отворилась,  и  вошла

Фенечка с Митей на руках.  Она надела на него красную рубашечку с галуном на

вороте,  причесала его волосики и  утерла лицо:  он дышал тяжело,  порывался

всем телом и  подергивал ручонками,  как  это  делают все здоровые дети;  но

щегольская рубашечка видимо на  него  подействовала:  выражение удовольствия

отражалось на  всей  его  пухлой фигурке.  Фенечка и  свои  волосы привела в

порядок,  и косынку надела получше,  но она могла бы остаться, как была. И в

самом деле, есть ли на свете что-нибудь пленительнее молодой красивой матери

с здоровым ребенком на руках?

     - Экой бутуз,  -  снисходительно проговорил Павел Петрович и  пощекотал

двойной  подбородок  Мити  концом  длинного  ногтя  на  указательном пальце;

ребенок уставился на чижа и засмеялся.

     - Это дядя, - промолвила Фенечка, склоняя к нему свое лицо и слегка его

встряхивая,  между  тем  как  Дуняша  тихонько  ставила  на  окно  зажженную

курительную свечку, подложивши под нее грош.

     - Сколько бишь ему месяцев? - спросил Павел Петрович.

     - Шесть месяцев; скоро вот седьмой пойдет, одиннадцатого числа.

     - Не восьмой ли, Федосья Николаевна? - не без робости вмешалась Дуняша.

     - Нет,  седьмой;  как можно!  -  Ребенок опять засмеялся,  уставился на

сундук и вдруг схватил свою мать всею пятерней за нос и за губы. - Баловник,

- проговорила Фенечка, не отодвигая лица от его пальцев.

     - Он похож на брата, - заметил Павел Петрович.

     "На кого ж ему и походить?" - подумала Фенечка.

     - Да,  -  продолжал,  как бы говоря с  самим собой,  Павел Петрович,  -

несомненное сходство. - Он внимательно, почти печально посмотрел на Фенечку.

     - Это дядя, - повторила она, уже шепотом.

     - А! Павел! вот где ты! - раздался вдруг голос Николая Петровича.

     Павел  Петрович  торопливо обернулся и  нахмурился;  но  брат  его  так

радостно,  с такою благодарностью глядел на него,  что он не мог не ответить

ему улыбкой.

     - Славный у тебя мальчуган,  -  промолвил он и посмотрел на часы, - а я

завернул сюда насчет чаю...

     И,  приняв равнодушное выражение, Павел Петрович тотчас же вышел вон из

комнаты.

     - Сам собою зашел? - спросил Фенечку Николай Петрович.

     - Сами-с; постучались и вошли.

     - Ну, а Аркаша больше у тебя не был?

     - Не был. Не перейти ли мне во флигель, Николай Петрович?

     - Это зачем?

     - Я думаю, не лучше ли будет на первое время.

     - Н...  нет, - произнес с запинкой Николай Петрович и потер себе лоб. -

Надо  было  прежде...  Здравствуй,  пузырь,  -  проговорил  он  с  внезапным

оживлением и,  приблизившись к  ребенку,  поцеловал его  в  щеку;  потом  он

нагнулся немного и приложил губы к Фенечкиной руке, белевшей, как молоко, на

красной рубашечке Мити.

     - Николай Петрович!  что вы это?  -  пролепетала она и  опустила глаза,

потом тихонько подняла их...  Прелестно было  выражение ее  глаз,  когда она

глядела как бы исподлобья да посмеивалась ласково и немножко глупо.

     Николай  Петрович познакомился с  Фенечкой следующим образом.  Однажды,

года три тому назад,  ему пришлось ночевать на постоялом дворе в  отдаленном

уездном  городе.  Его  приятно  поразила  чистота  отведенной  ему  комнаты,

свежесть постельного белья.  "Уж не немка ли здесь хозяйка?" - пришло ему на

мысль;  но  хозяйкой  оказалась русская,  женщина  лет  пятидесяти,  опрятно

одетая, с благообразным умным лицом и степенною речью. Он разговорился с ней

за чаем;  очень она ему понравилась.  Николай Петрович в то время только что

переселился в  новую свою усадьбу и,  не  желая держать при  себе крепостных

людей,  искал наемных;  хозяйка,  с своей стороны, жаловалась на малое число

проезжающих в городе, на тяжелые времена; он предложил ей поступить к нему в

дом в качестве экономки;  она согласилась.  Муж у ней давно умер, оставив ей

одну только дочь,  Фенечку.  Недели через две Арина Савишна (так звали новую

экономку) прибыла вместе  с  дочерью в  Марьино и  поселилась во  флигельке.

Выбор  Николая Петровича оказался удачным,  Арина завела порядок в  доме.  О

Фенечке, которой тогда минул уже семнадцатый год, никто не говорил, и редкий

ее видел:  она жила тихонько,  скромненько, и только по воскресеньям Николай

Петрович замечал в приходской церкви,  где-нибудь в сторонке, тонкий профиль

ее беленького лица. Так прошло более года.

     В  одно утро Арина явилась к  нему в кабинет и,  по обыкновению,  низко

поклонившись, спросила его, не может ли он помочь ее дочке, которой искра из

печки попала в глаз.  Николай Петрович, как все домоседы, занимался лечением

и  даже  выписал гомеопатическую аптечку.  Он  тотчас велел  Арине  привести

больную.  Узнав,  что барин ее  зовет,  Фенечка очень перетрусилась,  однако

пошла за матерью.  Николай Петрович подвел ее к окну и взял ее обеими руками

за  голову.  Рассмотрев хорошенько ее  покрасневший и  воспаленный глаз,  он

прописал ей примочку, которую тут же сам составил, и, разорвав на части свой

платок,  показал ей,  как надо примачивать.  Фенечка выслушала его и  хотела

выйти.  "Поцелуй же ручку у барина, глупенькая", - сказала ей Арина. Николай

Петрович  не  дал  ей  своей  руки  и,  сконфузившись,  сам  поцеловал ее  в

наклоненную  голову,   в   пробор.   Фенечкин  глаз  скоро  выздоровел,   но

впечатление, произведенное ею на Николая Петровича, прошло не скоро. Ему все

мерещилось это чистое,  нежное, боязливо приподнятое лицо; он чувствовал под

ладонями рук своих эти мягкие волосы,  видел эти невинные,  слегка раскрытые

губы,  из-за  которых влажно блистали на солнце жемчужные зубки.  Он начал с

большим вниманием глядеть на  нее  в  церкви,  старался заговаривать с  нею.

Сначала она его дичилась и  однажды,  перед вечером,  встретив его на  узкой

тропинке,  проложенной пешеходами через ржаное поле, зашла в высокую, густую

рожь, поросшую полынью и васильками, чтобы только не попасться ему на глаза.

Он увидал ее головку сквозь золотую сетку колосьев, откуда она высматривала,

как зверок, и ласково крикнул ей:

     - Здравствуй, Фенечка! Я не кусаюсь.

     - Здравствуйте, - прошептала она, не выходя из своей засады.

     Понемногу  она  стала  привыкать к  нему,  но  все  еще  робела  в  его

присутствии,  как вдруг ее  мать Арина умерла от холеры.  Куда было деваться

Фенечке?  Она наследовала от своей матери любовь к порядку, рассудительность

и степенность; но она была так молода, так одинока; Николай Петрович был сам

такой добрый и скромный... Остальное досказывать нечего...

     - Так-таки брат к  тебе и  вошел?  -  спрашивал ее Николай Петрович.  -

Постучался и вошел?

     - Да-с.

     - Ну, это хорошо. Дай-ка мне покачать Митю.

     И  Николай Петрович начал его  подбрасывать почти под самый потолок,  к

великому удовольствию малютки и к немалому беспокойству матери,  которая при

всяком его взлете протягивала руки к обнажавшимся его ножкам.

     А  Павел Петрович вернулся в свой изящный кабинет,  оклеенный по стенам

красивыми обоями дикого цвета,  с  развешанным оружием на пестром персидском

ковре,  с  ореховою мебелью,  обитой  темно-зеленым  трипом,  с  библиотекой

renaissance*  из   старого  черного  дуба,   с   бронзовыми  статуэтками  на

великолепном письменном столе,  с камином...  Он бросился на диван,  заложил

руки за  голову и  остался неподвижен,  почти с  отчаяньем глядя в  потолок.

Захотел ли  он  скрыть от  самых стен,  что у  него происходило на лице,  по

другой ли какой причине, только он встал, отстегнул тяжелые занавески окон и

опять бросился на диван.

     ______________

     * в стиле эпохи Возрождения (франц.).