Отцы и дети. Роман Тургенева

 

Вся библиотека >>>

Рассказы Тургенева >>>

 


Отцы и дети

Русская классическая литература

Иван Сергеевич

Тургенев


 

Отцы и дети

 

 

      VII

 

 

 

     Павел Петрович Кирсанов воспитывался сперва дома,  так же как и младший

брат  его  Николай,  потом  в  пажеском  корпусе.  Он  с  детства  отличался

замечательною красотой;  к  тому же  он был самоуверен,  немного насмешлив и

как-то забавно желчен -  он не мог не нравиться.  Он начал появляться всюду,

как только вышел в офицеры. Его носили на руках, и он сам себя баловал, даже

дурачился, даже ломался; но и это к нему шло. Женщины от него с ума сходили,

мужчины называли его фатом и втайне завидовали ему. Он жил, как уже сказано,

на одной квартире с братом,  которого любил искренно, хотя нисколько на него

не походил. Николай Петрович прихрамывал, черты имел маленькие, приятные, но

несколько грустные, небольшие черные глаза и мягкие жидкие волосы; он охотно

ленился,  но и  читал охотно,  и  боялся общества.  Павел Петрович ни одного

вечера  не  проводил  дома,  славился смелостию и  ловкостию (он  ввел  было

гимнастику в  моду  между  светскою молодежью) и  прочел всего  пять,  шесть

французских книг.  На  двадцать восьмом году от  роду он  уже был капитаном;

блестящая карьера ожидала его. Вдруг все изменилось.

     В то время в петербургском свете изредка появлялась женщина, которую не

забыли до сих пор,  княгиня Р.  У  ней был благовоспитанный и приличный,  но

глуповатый муж и  не было детей.  Она внезапно уезжала за границу,  внезапно

возвращалась  в   Россию,   вообще  вела  странную  жизнь.   Она   слыла  за

легкомысленную кокетку, с увлечением предавалась всякого рода удовольствиям,

танцевала до упаду,  хохотала и шутила с молодыми людьми,  которых принимала

перед  обедом в  полумраке гостиной,  а  по  ночам  плакала и  молилась,  не

находила нигде покою и  часто до  самого утра металась по комнате,  тоскливо

ломая  руки,  или  сидела,  вся  бледная и  холодная,  над  псалтырем.  День

наставал,  и  она  снова  превращалась  в  светскую  даму,  снова  выезжала,

смеялась,  болтала и точно бросалась навстречу всему, что могло доставить ей

малейшее развлечение. Она была удивительно сложена; ее коса золотого цвета и

тяжелая, как золото, падала ниже колен, но красавицей ее никто бы не назвал;

во всем ее лице только и было хорошего,  что глаза,  и даже не самые глаза -

они были невелики и серы,  -  но взгляд их,  быстрый, глубокий, беспечный до

удали  и  задумчивый до  уныния,  -  загадочный взгляд.  Что-то  необычайное

светилось в  нем  даже  тогда,  когда  язык  ее  лепетал самые  пустые речи.

Одевалась  она  изысканно.   Павел  Петрович  встретил  ее  на  одном  бале,

протанцевал с  ней  мазурку,  в  течение которой она  не  сказала ни  одного

путного слова,  и  влюбился в  нее страстно.  Привыкший к победам,  он и тут

скоро достиг своей цели; но легкость торжества не охладила его. Напротив: он

еще мучительнее, еще крепче привязался к этой женщине, в которой даже тогда,

когда  она  отдавалась безвозвратно,  все  еще  как  будто оставалось что-то

заветное и недоступное,  куда никто не мог проникнуть. Что гнездилось в этой

душе -  Бог весть!  Казалось,  она находилась во власти каких-то тайных, для

нее самой неведомых сил;  они играли ею,  как хотели; ее небольшой ум не мог

сладить с  их  прихотью.  Все ее поведение представляло ряд несообразностей;

единственные письма,  которые могли бы  возбудить справедливые подозрения ее

мужа,  она  написала к  человеку почти ей  чужому,  а  любовь ее  отзывалась

печалью; она уже не смеялась и не шутила с тем, кого избирала, и слушала его

и  глядела на  него  с  недоумением.  Иногда,  большею частью внезапно,  это

недоумение  переходило  в   холодный  ужас;   лицо  ее  принимало  выражение

мертвенное и  дикое;  она запиралась у себя в спальне,  и горничная ее могла

слышать,  припав ухом к замку, ее глухие рыдания. Не раз, возвращаясь к себе

домой после нежного свидания, Кирсанов чувствовал на сердце ту разрывающую и

горькую досаду,  которая поднимается в  сердце после  окончательной неудачи.

"Чего же хочу я  еще?" -  спрашивал он себя,  а сердце все ныло.  Он однажды

подарил ей кольцо с вырезанным на камне сфинксом.

     - Что это? - спросила она, - сфинкс?

     - Да, - ответил он, - и этот сфинкс - вы.

     - Я?  - спросила она и медленно подняла на него свой загадочный взгляд.

- Знаете  ли,  что  это  очень  лестно?  -  прибавила она  с  незначительною

усмешкой, а глаза глядели все так же странно.

     Тяжело было Павлу Петровичу даже тогда, когда княгиня Р. его любила; но

когда она охладела к нему,  а это случилось довольно скоро, он чуть с ума не

сошел.  Он терзался и ревновал,  не давал ей покою, таскался за ней повсюду;

ей надоело его неотвязное преследование, и она уехала за границу. Он вышел в

отставку,   несмотря  на  просьбы  приятелей,  на  увещания  начальников,  и

отправился вслед  за  княгиней;  года  четыре провел он  в  чужих краях,  то

гоняясь за нею,  то с намерением теряя ее из виду;  он стыдился самого себя,

он  негодовал на  свое малодушие...  но  ничто не помогало.  Ее образ,  этот

непонятный,  почти  бессмысленный,  но  обаятельный  образ  слишком  глубоко

внедрился в  его душу.  В  Бадене он как-то опять сошелся с нею по-прежнему;

казалось,  никогда еще она так страстно его не любила...  но через месяц все

уже  было  кончено:   огонь  вспыхнул  в  последний  раз  и  угас  навсегда.

Предчувствуя неизбежную разлуку,  он  хотел,  по  крайней мере,  остаться ее

другом,  как  будто дружба с  такою женщиной была возможна...  Она  тихонько

выехала из Бадена и  с  тех пор постоянно избегала Кирсанова.  Он вернулся в

Россию,  попытался зажить старою жизнью,  но  уже не  мог попасть в  прежнюю

колею.  Как отравленный,  бродил он  с  места на место;  он еще выезжал,  он

сохранил все привычки светского человека;  он мог похвастаться двумя,  тремя

новыми победами;  но  он  уже не  ждал ничего особенного ни  от себя,  ни от

других и ничего не предпринимал. Он состарился, поседел; сидеть по вечерам в

клубе,  желчно скучать,  равнодушно поспорить в  холостом обществе стало для

него потребностию,  - знак, как известно, плохой. О женитьбе он, разумеется,

и не думал.  Десять лет прошло таким образом, бесцветно, бесплодно и быстро,

страшно быстро.  Нигде время так не бежит,  как в России; в тюрьме, говорят,

оно бежит еще скорей.  Однажды,  за обедом,  в клубе, Павел Петрович узнал о

смерти  княгини  Р.   Она  скончалась  в  Париже,   в  состоянии  близком  к

помешательству.  Он  встал  из-за  стола  и  долго ходил по  комнатам клуба,

останавливаясь как вкопанный близ карточных игроков,  но  не  вернулся домой

раньше обыкновенного. Через несколько времени он получил пакет, адресованный

на  его  имя:  в  нем  находилось данное им  княгине кольцо.  Она провела по

сфинксу крестообразную черту и велела ему сказать, что крест - вот разгадка.

     Это случилось в  начале 48-го  года,  в  то самое время,  когда Николай

Петрович,  лишившись жены,  приезжал в  Петербург.  Павел  Петрович почти не

видался с  братом с  тех пор,  как тот поселился в деревне:  свадьба Николая

Петровича  совпала  с  самыми  первыми  днями  знакомства Павла  Петровича с

княгиней.  Вернувшись из-за  границы,  он  отправился к  нему  с  намерением

погостить у него месяца два, полюбоваться его счастием, но выжил у него одну

только неделю.  Различие в  положении обоих братьев было  слишком велико.  В

48-м  году это  различие уменьшилось:  Николай Петрович потерял жену,  Павел

Петрович потерял свои  воспоминания;  после  смерти  княгини он  старался не

думать о  ней.  Но у Николая оставалось чувство правильно проведенной жизни,

сын вырастал на его глазах; Павел, напротив, одинокий холостяк, вступал в то

смутное,  сумеречное время,  время сожалений,  похожих на  надежды,  надежд,

похожих на сожаления, когда молодость прошла, а старость еще не настала.

     Это  время было труднее для  Павла Петровича,  чем для всякого другого:

потеряв свое прошедшее, он все потерял.

     - Я  не  зову  теперь тебя  в  Марьино,  -  сказал ему  однажды Николай

Петрович (он  назвал свою деревню этим именем в  честь жены),  -  ты  и  при

покойнице там соскучился, а теперь ты, я думаю, там с тоски пропадешь.

     - Я был еще глуп и суетлив тогда, - отвечал Павел Петрович, - с тех пор

я угомонился,  если не поумнел. Теперь, напротив, если ты позволишь, я готов

навсегда у тебя поселиться.

     Вместо ответа Николай Петрович обнял его;  но полтора года прошло после

этого  разговора,   прежде  чем  Павел  Петрович  решился  осуществить  свое

намерение.  Зато, поселившись однажды в деревне, он уже не покидал ее даже и

в те три зимы, которые Николай Петрович провел в Петербурге с сыном. Он стал

читать,  все  больше  по-английски;  он  вообще всю  жизнь  свою  устроил на

английский вкус, редко видался с соседями и выезжал только на выборы, где он

большею частию помалчивал,  лишь  изредка дразня и  пугая  помещиков старого

покроя  либеральными  выходками  и  не  сближаясь  с  представителями нового

поколения.  И те и другие считали его гордецом; и те и другие его уважали за

его отличные,  аристократические манеры,  за слухи о его победах; за то, что

он  прекрасно  одевался  и  всегда  останавливался в  лучшем  номере  лучшей

гостиницы;  за то,  что он вообще хорошо обедал,  а  однажды даже пообедал с

Веллингтоном у Людовика-Филиппа; за то, что он всюду возил с собою настоящий

серебряный несессер и  походную ванну;  за  то,  что от него пахло какими-то

необыкновенными,  удивительно "благородными" духами; за то, что он мастерски

играл  в  вист  и  всегда проигрывал;  наконец,  его  уважали также  за  его

безукоризненную честность. Дамы находили его очаровательным меланхоликом, но

он не знался с дамами...

     - Вот видишь ли,  Евгений, - промолвил Аркадий, оканчивая свой рассказ,

- как несправедливо ты судишь о дяде!  Я уже не говорю о том,  что он не раз

выручал отца из беды, отдавал ему все свои деньги, - имение, ты, может быть,

не знаешь,  у них не разделено,  - но он всякому рад помочь и, между прочим,

всегда вступается за крестьян;  правда,  говоря с ними, он морщится и нюхает

одеколон...

     - Известное дело: нервы, - перебил Базаров.

     - Может быть,  только у  него сердце предоброе.  И  он  далеко не глуп.

Какие он мне давал полезные советы...  особенно... особенно насчет отношений

к женщинам.

     - Ага! На своем молоке обжегся, на чужую воду дует. Знаем мы это!

     - Ну, словом, - продолжал Аркадий, - он глубоко несчастлив, поверь мне;

презирать его - грешно.

     - Да кто его презирает?  -  возразил Базаров. - А я все-таки скажу, что

человек,  который всю свою жизнь поставил на карту женской любви и когда ему

эту карту убили, раскис и опустился до того, что ни на что не стал способен,

этакой человек -  не мужчина, не самец. Ты говоришь, что он несчастлив: тебе

лучше знать;  но  дурь из  него не  вся вышла.  Я  уверен,  что он  не  шутя

воображает себя  дельным человеком,  потому что  читает Галиньяшку и  раз  в

месяц избавит мужика от экзекуции.

     - Да  вспомни его  воспитание,  время,  в  которое он  жил,  -  заметил

Аркадий.

     - Воспитание?  - подхватил Базаров. - Всякий человек сам себя воспитать

должен -  ну хоть как я, например... А что касается до времени - отчего я от

него зависеть буду?  Пускай же лучше оно зависит от меня. Нет, брат, это все

распущенность,  пустота!  И  что за  таинственные отношения между мужчиной и

женщиной?  Мы,  физиологи,  знаем,  какие это отношения.  Ты  проштудируй-ка

анатомию глаза:  откуда тут взяться,  как ты говоришь,  загадочному взгляду?

Это все романтизм, чепуха, гниль, художество. Пойдем лучше смотреть жука.

     И  оба  приятеля отправились в  комнату Базарова,  в  которой уже успел

установиться какой-то  медицинско-хирургический запах,  смешанный с  запахом

дешевого табаку.

  

<<< Иван Сергеевич Тургенев                  Роман «Отцы и дети»: следующая глава >>>