Ночи на вилле

     Они  были  сладки  и томительны, эти бессонные ночи. Он сидел больной в

креслах.  Я  при  нем.  Сон  не  смел  касаться  очей  моих.  Он безмолвно и

невольно,  казалось,  уважал  святыню  ночного  бдения.  Мне было так сладко

сидеть  возле  него,  глядеть  на  него.  Уже две ночи, как мы говорили друг

другу:  ты.  Как  ближе  после  этого  он  стал  ко мне! Он сидел все тот же

кроткий,  тихий,  покорный.  Боже,  с  какою радостью, с каким бы веселием я

принял  бы  па себя его болезнь, и если бы моя смерть могла возвратить его к

здоровью, с какою готовностью я бы кинулся тогда к ней.

     Я  не  был у него эту ночь. Я решился наконец заснуть ее у себя. О, как

пошла,  как  подла была эта ночь вместе с моим презренным сном! Я дурно спал

ее,  несмотря  на  то,  что  всю  неделю проводил ночи без сна. Меня терзали

мысли  о  нем. Мне он представлялся молящий, упрекающий. Я видел его глазами

души.  Я  поспешил  на  другой  день  поутру и шел к нему как преступник. Он

увидел  меня  лежащий в постели. Он усмехнулся тем же смехом ангела, которым

привык  усмехаться.  Он  дал мне руку. Пожал ее любовно: "Изменник! - сказал

он  мне.-  Ты  изменил  мне".-  "Ангел  мой! - сказал я ему.- Прости меня. Я

страдал  сам  твоим  страданием, я терзался эту ночь. Не спокойствие был мой

отдых,   прости  меня!"  Кроткий!  Он  пожал  мою  руку!  Как  я  был  полно

вознагражден  тогда  за  страдания,  нанесенные  мне моею глупо проведенного

ночью.  "Голова моя тяжела",- сказал он. Я стал его обмахивать веткою лавра.

"Ах,  как свежо и хорошо!" - говoрил он. Его слова были тогда, что они были!

Что  бы  я  дал  тогда,  каких бы благ земных, презренных этих, подлых этих,

гадких  благ,  нет! о них не стоит говорить. Ты, кому попадутся, если только

попадутся,  в  руки  эти  нестройные  cлабые  строки, бледные выражения моих

чувств,  ты поймешь меня. Иначе они но попадутся тебе. Ты поймешь, как гадка

вся  груда  сокровищей  и  почестей, эта звенящая приманка деревянных кукол,

называемых  людьми.  О,  как  бы тогда весело, с какой бы злостью растоптали

подавил  все,  что  сыплется  от  могущего  скиптра  полночного царя, если б

только  знал, что за это куплю усмешку, знаменующую тихое облегчение на лице

его.

     "Что  ты  приготовил  для  меня  такой  дурной  май!"-  сказал  он мне,

проснувшись,  сидя  в  креслах,  услышав  шумевший  за  стеклами окоп истер,

срывавший  благовония с цвевших диких жасминов и белых акаций и клубивший их

вместе с листками роз.

     В  10  часов  я сошел к нему. Я его оставил за 3 часа до этого времени,

чтобы  отдохнуть  немного и чтобы доставить какое-нибудь разнообразие, чтобы

мой  приход  потом был ему приятнее. Я сошел к нему в 10 часов. Он уже более

часу  сидел  один. Гости, бывшие у пего, давно ушли. Он сидел один, томление

скуки  выражалось  на  лице  его.  Он  меня  увидел.  Слегка  махнул  рукой,

"Спаситель  ты  мой!" - сказал он мне. Они еще доныне раздаются в ушах моих,

эти  слова.  "Ангел ты мой! ты скучал?" - "О, как скучал!" - отвечал оп мне.

Я  поцеловал  его  в  плечо. Он мне подставил свою щеку. Мы поцеловались. On

все еще жал мою руку.

     Он  не  любил  и  не ложился почти вовсе в постель. Он предпочитал свои

кресла  и  то  же  свое  сидячее  положение.  В  ту  ночь  ему  доктор велел

отдохнуть.  Он  приподнялся  неохотно  и, опираясь па мое плечо, шел к своей

постеле.  Душенька  мой!  Его  уставший  взгляд,  его теплый пестрый сюртук,

медленное  движение  шагов  его...  Все  это я вижу, все это передо мною. Оп

сказал  мне на ухо, прислонившись к плечу и взглянувши па постель: "Теперь я

пропавший  человек".-  "Мы всего только полчаса останемся в постеле,- сказал

я ему.- Потом перейдем вновь в твои кресла".

     Я  глядел на тебя, мой милый, нежный цвет! Во все то время, как ты спал

или  только  дремал  па  постеле  и в креслах, я следил твои движения и твои

мгновенья, прикованный непостижимою к тебе сплою.

     Как  странно нова была тогда моя жизнь и как вместе с тем я читал в ней

повторение  чего-то  отдаленного,  когда-то  давно бывшего. Но, мне кажется,

трудно  дать  идею  о  ней:  ко мне возвратился летучий свежий отрывок моего

юношеского  времени,  когда  молодая  душа  ищет  дружбы  и  братства  между

молодыми  своими  сверстниками  и дружбы решительно юношеской, полной милых,

почти   младенческих   мелочей   и   наперерыв   оказываемых  знаков  нежной

привязанности;  когда  сладко  смотреть  очами  в  очи и когда весь готов на

пожертвования,  часто  даже  вовсе  не  нужные.  И  все эти чувства сладкие,

молодые,  свежие  -  увы!  жители  невозвратимого  мира  -  все  эти чувства

возвратились  ко мне. Боже! Зачем? Я глядел на тебя. Милый мой молодой цвет!

Затем  ли  пахнуло на меня вдруг это свежее дуновение молодости, чтобы потом

вдруг  и  разом я погрузился еще в большую мертвящую остылость чувств, чтобы

я  вдруг  стал  старее  целыми  десятками,  чтобы  отчаяннее и безнадежнее я

увидел  исчезающую  мою  жизнь.  Так угаснувший огонь еще посылает на воздух

последнее  пламя,  озарившее  трепетно  мрачные  стены, чтобы потом скрыться

навеки и *

     * На этом рукопись обрывается.