Русская классическая литература

Иван Алексеевич Бунин

Второй кофейник

     Она и натурщица его, и любовница, и хозяйка -- живет с ним

в его  мастерской  на  Знаменке:  желтоволосая,  невысокая,  но

ладная,  еще  совсем  молодая,  миловидная, ласковая. Теперь он

пишет ее по утрам "Купальщицей": она, на маленьком помосте, как

будто возле речки в лесу,  не  решаясь  войти  в  воду,  откуда

должны    глядеть   глазастые   лягушки,   стоит   вся   голая,

простонародно развитая телом, прикрывая рукой золотистые волосы

внизу. Поработав с час, он отклоняется от мольберта, смотрит на

полотно и так и этак, прищуриваясь, и рассеянно говорит:

     -- Ну, станция. Подогревай второй кофейник.

     Она  облегченно  вздыхает  и,  топая  босыми   ногами   по

циновкам,  бежит в угол мастерской, к газовой плитке. Он что-то

соскребает с  полотна  тонким  ножичком,  плитка  шумит,  кисло

пахнет   своими  зелеными  рожками  и  душисто  кофием,  а  она

беззаботно запевает на всю мастерскую звонким голосом:

     Начинала ту-учка, ту-учка золота-ая...

     На груди-и утеса велика-ана...

     И, повернув голову, радостно говорит:

     -- Это мине художник Ярцев выучил. Вы его знавали?

     -- Знал немного. Долговязый такой?

     -- Он самый.

     -- Даровитый малый был, но  дубина  порядочная.  Он  ведь,

кажется, помер?

     -- Помер,  помер.  Спился. Нет, он добрый был. Я с ним год

жила, вот как с вами. Он  и  невинности  меня  лишил  всего  на

втором  сеансе.  Вскочил  вдруг  от мольберта, бросил палитру с

кистями и сбил мине с ног на ковер. Я испужалась до того, что и

крикнуть не смогла. Вцепилась ему в грудь, в  пинжак,  да  куда

тебе! Глаза бешеные, веселые... Как ножом зарезал.

     -- Да,  да,  ты  мне  это  уж  рассказывала. Молодец. И ты

все-таки любила его?

     -- Конечно, любила. Очень боялась. Надругался  надо  мной,

выпимши, не приведи Господи. Я молчу, а он: "Катька, молчать!"

     -- Хорош!

     -- Пьяный.  Кричит на всю студию: "Катька, молчать!" А я и

так молчу. Потом как зальется, зальется: "Начивала тучка..."  И

сичас  же  подхватит  на  иные  слова:  "Начивала  сучка, сучка

молодая" -- это я-то, значит. Со смеху помрешь! И опять -- трах

ногой в пол: "Катька, молчать!"

     -- Хорош. Но постой, я забыл: ведь тебя какой-то твой дядя

привез в Москву?

     -- Дядя, дядя. Осталась я сиротой по шашнадцатому году,  а

он  мине  и привез. Это уж к моему другому дяде в его извощичий

трактир. Я там посуду мыла, белье хозяйское стирала, потом тетя

вздумала в бордель меня продать. И продала  бы,  да  Бог  спас.

Приехали  раз  под  утро  из  "Стрельни" опохмеляться Шаляпин с

Коровиным, увидали, как я тащила на  стойку  с  Родькой-половым

кипячий ведерный самовар, и давай кричать и хохотать: "С добрым

утром,  Катенька!  Хотим,  чтоб бссприменно ты, а не этот сукин

сын половой подавал нам!" Ведь  как  угадали,  что  меня  Катей

зовут!  Дядя  уж  проснулся,  вышел,  зевает, насупился -- она,

говорит, не к этому делу  приставлена,  не  может  подавать.  А

Шаляпин как рявкнет: "В Сибири сгною, в кандалы закую -- слушай

мой   приказ!"  Тут  дядя  сразу  испужался,  я  тоже  насмерть

испужалась, уперлась было, а дядя шипит: "Иди подавай, а  то  я

потом  шкуру  с  тебя  спущу, это самый знаменитыи люди во всей

Москве". Я и пошла, а Коровин  оглядел  мине  всю,  дал  десять

рублей  и велел к нему завтра притить, писать мине вздумал, дал

свой адрес. Я пришла, а  он  уж  раздумал  писать  и  послал  к

доктору   Голоушеву,   он   был   страшный  приятель  со  всеми

художниками, пьяных и мертвых свидетельствовал  при  полиции  и

тоже  немножко  писал.  Ну, он и пустил мине по рукам, не велел

ворочаться в трактир, я так и осталась в одном платьишке.

     -- То есть как это пустил по рукам?

     -- А так. По мастерским. Сперва я позировала вся одетая, в

желтом  платочке,  и  все  художницам,  Кувшинниковой,   сестре

Чехова,  --  она, по правде сказать, совсем никуда была в нашем

деле, дилитанка, -- потом попала аж к самому Малявину: он  мине

посадил  голую на ноги, на пятки, спиной к себе, с рубашкой над

головой, будто я ее надеваю,  и  написал.  Спина  и  зад  вышли

отлично, сильная лепка, только он испортил пятками и подошвами,

совсем противно вывернул их под задом...

     -- Ну, Катька, молчать. Второй звонок. Давай кофейник.

     -- Ой, батюшки, заговорилась! Даю, даю...

     30 апреля 1944