Русская классическая литература

Иван Алексеевич Бунин

Холодная осень

     В  июне  того  года  он  гостил  у  нас в имении -- всегда

считался у нас своим человеком: покойный отец его был другом  и

соседом   моего   отца.   Пятнадцатого  июня  убили  в  Сараеве

Фердинанда. Утром шестнадцатого привезли с почты  газеты.  Отец

вышел  из  кабинета  с  московской  вечерней  газетой в руках в

столовую, где он, мама и я  еще  сидели  за  чайным  столом,  и

сказал:

     -- Ну,  друзья  мои,  война!  В  Сараеве  убит австрийский

кронпринц. Это война!

     На Петров день к  нам  съехалось  много  народу,  --  были

именины  отца,  -- и за обедом он был объявлен моим женихом. Но

девятнадцатого июля Германия объявила России войну...

     В сентябре он приехал к нам всего на сутки  --  проститься

перед  отъездом  на фронт (все тогда думали, что война кончится

скоро, и свадьба наша была отложена до весны). И вот настал наш

прощальный вечер. После ужина подали, по обыкновению,  самовар,

и, посмотрев на запотевшие от его пара окна, отец сказал:

     -- Удивительно ранняя и холодная осень!

     Мы  в  тот  вечер  сидели  тихо, лишь изредка обменивались

незначительными словами, преувеличенно спокойными, скрывая свои

тайные мысли и чувства. С притворной простотой  сказал  отец  и

про  осень.  Я  подошла  к  балконной  двери  и протерла стекло

платком: в саду, на черном небе, ярко и остро  сверкали  чистые

ледяные  звезды.  Отец  курил,  откинувшись в кресло, рассеянно

глядя на висевшую над  столом  жаркую  лампу,  мама,  в  очках,

старательно  зашивала под ее светом маленький шелковый мешочек,

-- мы знали какой, -- и это было и трогательно  и  жутко.  Отец

спросил:

     -- Так   ты  все-таки  хочешь  ехать  утром,  а  не  после

завтрака?

     -- Да, если позволите, утром,  --  ответил  он.  --  Очень

грустно, но я еще не совсем распорядился по дому.

     Отец легонько вздохнул:

     -- Ну,  как  хочешь,  душа моя. Только в этом случае нам с

мамой пора спать, мы непременно хотим проводить тебя завтра...

     Мама  встала  и  перекрестила  своего  будущего  сына,  он

склонился  к ее руке, потом к руке отца. Оставшись одни, мы еще

немного побыли в столовой, -- я вздумала раскладывать  пасьянс,

-- он молча ходил из угла в угол, потом спросил:

     -- Хочешь пройдемся немного?

     На  душе  у  меня  делалось  все  тяжелее,  я  безразлично

отозвалась:

     -- Хорошо...

     Одеваясь в прихожей, он продолжал что-то думать,  с  милой

усмешкой вспомнил стихи Фета:

     Какая холодная осень!

     Надень свою шаль и капот...

     -- Капота нет, -- сказала я. -- А как дальше?

     -- Не помню. Кажется, так:

     Смотри -- меж чернеющих сосен

     Как будто пожар восстает...

     -- Какой пожар?

     -- Восход луны, конечно. Есть какая-то деревенская осенняя

прелесть  в  этих стихах. "Надень свою шаль и капот..." Времена

наших дедушек и бабушек... Ах, Боже мой, Боже мой!

     -- Что ты?

     -- Ничего, милый друг. Все-таки грустно. Грустно и хорошо.

Я очень, очень люблю тебя...

     Одевшись, мы прошли через столовую на балкон, сошли в сад.

Сперва было так темно, что я  держалась  за  его  рукав.  Потом

стали  обозначаться  в  светлеющем небе черные сучья, осыпанные

минерально блестящими звездами. Он, приостановясь, обернулся  к

дому:

     -- Посмотри,  как совсем особенно, по-осеннему светят окна

дома. Буду жив, вечно буду помнить этот вечер...

     Я посмотрела, и он обнял меня в моей швейцарской  накидке.

Я отвела от лица пуховый платок, слегка отклонила голову, чтобы

он поцеловал меня. Поцеловав, он посмотрел мне в лицо.

     -- Как  блестят  глаза,  -- сказал он. -- Тебе не холодно?

Воздух совсем зимний. Если меня убьют,  ты  все-таки  не  сразу

забудешь меня?

     Я  подумала:  "А  вдруг правда убьют? и неужели я все-таки

забуду  его  в  какой-то  срок  --  ведь  все  в  конце  концов

забывается?" И поспешно ответила, испугавшись своей мысли:

     -- Не говори так! Я не переживу твоей смерти!

     Он, помолчав, медленно выговорил:

     -- Ну что ж, если убьют, я буду ждать тебя там. Ты поживи,

порадуйся на свете, потом приходи ко мне.

     Я горько заплакала...

     Утром  он  уехал.  Мама  надела  ему  на  шею  тот роковой

мешочек, что зашивала вечером, -- в нем  был  золотой  образок,

который носили на войне ее отец и дед, -- и мы все перекрестили

его  с каким-то порывистым отчаянием. Глядя ему вслед, постояли

на  крыльце  в  том  отупении,  которое  всегда  бывает,  когда

проводишь   кого-нибудь  на  долгую  разлуку,  чувствуя  только

удивительную  несовместность  между  нами  и   окружавшим   нас

радостным,  солнечным,  сверкающим  изморозью  на  траве утром.

Постояв, вошли в опустевший дом. Я пошла по  комнатам,  заложив

руки за спину, не зная, что теперь делать с собой и зарыдать ли

мне или запеть во весь голос...

     Убили  его  --  какое  странное  слово!  -- через месяц, в

Галиции. И вот прошло с тех пор целых тридцать лет.  И  многое,

многое  пережито  было  за  эти годы, кажущиеся такими долгими,

когда внимательно думаешь о них, перебираешь в  памяти  все  то

волшебное,  непонятное,  непостижимое  ни умом, ни сердцем, что

называется прошлым. Весной восемнадцатого года, когда ни  отца,

ни  матери  уже  не  было в живых, я жила в Москве, в подвале у

торговки на Смоленском рынке, которая все издевалась надо мной:

"Ну,  ваше  сиятельство,  как  ваши  обстоятельства?"  Я   тоже

занималась  торговлей,  продавала,  как многие продавали тогда,

солдатам  в  папахах  и   расстегнутых   шинелях   кое-что   из

оставшегося  у меня, -- то какое-нибудь колечко, то крестик, то

меховой воротник, побитый молью, и  вот  тут,  торгуя  на  углу

Арбата  и  рынка,  встретила  человека редкой, прекрасной души,

пожилого военного в отставке, за которого вскоре вышла замуж  и

с которым уехала в апреле в Екатеринодар. Ехали мы туда с ним и

его племянником, мальчиком лет семнадцати, тоже пробиравшимся к

добровольцам,  чуть  не  две недели, -- я бабой, в лаптях, он в

истертом  казачьем  зипуне,  с  отпущенной  черной  с  проседью

бородой,  --  и  пробыли  на  Дону и на Кубани больше двух лет.

Зимой, в ураган, отплыли с несметной толпой прочих беженцев  из

Новороссийска в Турцию, и на пути, в море, муж мой умер в тифу.

Близких  у  меня осталось после того на всем свете только трое:

племянник мужа, его молоденькая жена и их девочка, ребенок семи

месяцев. Но и племянник с женой уплыли через некоторое время  в

Крым,  к  Врангелю,  оставив  ребенка  на моих руках. Там они и

пропали без вести.  А  я  еще  долго  жила  в  Константинополе,

зарабатывая  на  себя и на девочку очень тяжелым черным трудом.

Потом, как многие, где только не скиталась я с  ней!  Болгария,

Сербия,  Чехия, Бельгия, Париж, Ницца... Девочка давно выросла,

осталась в Париже, стала совсем француженкой, очень миленькой и

совершенно равнодушной ко мне, служила  в  шоколадном  магазине

возле   Мадлэн,   холеными   ручками  с  серебряными  ноготками

завертывала коробки в атласную бумагу и завязывала их  золотыми

шнурочками;  а  я жила и все еще живу в Ницце чем Бог пошлет...

Была я в Ницце в первый раз в девятьсот двенадцатом году  --  и

могла ли думать в те счастливые дни, чем некогда станет она для

меня!

     Так  и пережила я его смерть, опрометчиво сказав когда-то,

что я не переживу ее. Но, вспоминая все то, что  я  пережила  с

тех  пор,  всегда  спрашиваю себя: да, а что же все-таки было в

моей жизни? И отвечаю себе: только тот холодный осенний  вечер.

Ужели он был когда-то? Все-таки был. И это все, что было в моей

жизни, -- остальное ненужный сон. И я верю, горячо верю: где-то

там  он  ждет  меня -- с той же любовью и молодостью, как в тот

вечер. "Ты поживи, порадуйся на свете, потом приходи ко мне..."

Я пожила, порадовалась, теперь уже скоро приду.

     3 мая 1944