Мадрид. Творчество Ивана Алексеевича Бунина - Тёмные аллеи

 

Вся библиотека >>>

Содержание книги >>>

 


Мадрид

Русская классическая литература

Иван Алексеевич Бунин


 

Тёмные аллеи

  

«Мадрид»

 

     Поздним вечером шел в месячном свете  вверх  по  Тверскому

бульвару,  а  она навстречу: идет гуляющим шагом, держит руки в

маленькой муфте и, поводя каракулевой шапочкой, надетой  слегка

набекрень, что-то напевает. Подойдя, приостановилась:

     -- Не хочете ли разделить компанию?

     Он    посмотрел:    небольшая,    курносенькая,   немножко

широкоскулая, глаза в ночном полусвете блестят,  улыбка  милая,

несмелая, голосок в тишине, в морозном воздухе чистый...

     -- Отчего же нет? С удовольствием.

     -- А вы сколько дадите?

     -- Рубль за любовь, рубль на булавки.

     Она подумала.

     -- А  вы далеко живете? Недалеко, так пойду, после вас еще

успею походить.

     -- Два шага. Тут, на Тверской, номера "Мадрид".

     -- А, знаю! Я там раз пять  была.  Меня  туда  один  шулер

водил. Еврей, а ужасно добрый.

     -- Я тоже добрый.

     -- Я   так   и   подумала.   Вы   симпатичный,  сразу  мне

понравились...

     -- Тогда, значит, пошли.

     По дороге, все поглядывая на нес,  --  на  редкость  милая

девчонка! -- стал расспрашивать:

     -- Что ж ты это одна?

     -- Я  не одна, мы завсегда втроем выходим: я, Мур и Анеля.

Мы и живем вместе. Только нынче суббота, их приказчики взяли. А

меня никто за весь вечер не взял. Меня не  очень  берут,  любят

больше  полных  или  уж  чтобы  как  Анеля.  Она  хоть худая, а

высокая, дерзкая. Пьет -- страсть и по-цыгански умеет петь. Она

и Мур мужчин терпеть не можут, влюблены друг в друга ужас  как,

живут как муж с женой...

     -- Так,  так... Мур... А тебя как зовут? Только не ври, не

выдумывай.

     -- Меня Нина.

     -- Вот и врешь. Скажи правду.

     -- Ну, вам скажу, Поля.

     -- Гуляешь, должно быть, недавно?

     -- Нет, уж давно, с самой весны. Да что все расспрашивать!

Дайте лучше папиросочку. У вас, верно, очень хорошие, ишь какой

на вас клош и шляпа!

     -- Дам, когда придем. На морозе вредно курить.

     -- Ну, как хочете,  а  мы  завсегда  на  морозе  курим,  и

ничего.  Вот Анели вредно, у ней чахотка... А отчего вы бритый?

Он тоже был бритый...

     -- Это ты все про шулера? Однако запомнился он тебе!

     -- Я его до сих пор помню. У него тоже  чахотка,  а  курит

ужас  как.  Глаза  горят,  губы  сухие, грудь провалилась, щеки

провалились, темные...

     -- А кисти волосатые, страшные...

     -- Правда, правда! Ай вы его знаете?

     -- Ну вот, откуда же я могу его знать!

     -- Потом он в Киев уехал. Я его на Брянский вокзал  ходила

провожать, а он и не знал, что приду. Пришла, а поезд уж пошел.

Побежала  за вагонами, а он как раз из окошка высунулся, увидал

меня, замахал рукой, стал кричать, что скоро  опять  приедет  и

киевского сухого варенья мне привезет.

     -- И не приехал?

     -- Нет, его, верно, поймали.

     -- А откуда же ты узнала, что он шулер?

     -- Он  сам  сказал.  Напился  портвейну,  стал  грустный и

сказал. Я, говорит, шулер,  все  равно,  что  вор,  да  что  же

делать, волка ноги кормят... А вы, может, актер?

     -- Вроде этого. Ну, пришли...

     За входной дверью горела над конторкой маленькая лампочка,

никого  не  было.  На  доске  на стене висели ключи от номеров.

Когда он снял свой, она зашептала:

     -- Как же это вы оставляете? Обворуют!

     Он посмотрел на нее, все больше веселея:

     -- Обворуют  --  в  Сибирь  пойдут.  Но  что  за  прелесть

мордашка у тебя!

     Она смутилась:

     -- Все  смеетесь...  Пойдемте  за  ради  Бога скорей, ведь

все-таки это не дозволяется водить к себе так поздно...

     -- Ничего, не бойся, я тебя под  кровать  спрячу.  Сколько

тебе лет? Восемнадцать?

     -- Чудной вы! Все знаете! Восемнадцатый.

     Поднялись   по  крутой  лестнице,  по  истертому  коврику,

повернули в узкий, слабо освещенный, очень душный  коридор,  он

остановился,  всовывая ключ в дверь, она поднялась на цыпочки и

посмотрела, какой номер:

     -- Пятый! А он стоял в пятнадцатом в третьем этаже...

     -- Если ты мне про него еще хоть  слово  скажешь,  я  тебя

убью.

     Губы  у  нее  сморщились  довольной  улыбкой,  она, слегка

покачиваясь, вошла  в  прихожую  освещенного  номера,  на  ходу

расстегивая пальтецо с каракулевым воротничком:

     -- А вы ушли и забыли свет погасить...

     -- Не беда. Где у тебя носовой платочек?

     -- На что вам?

     -- Раскраснелась, а все-таки нос озяб...

     Она  поняла,  поспешно  вынула  из  муфты  комочек платка,

утерлась. Он поцеловал ее холодную щечку и потрепал  по  спине.

Она  сняла  шапочку, тряхнула волосами и стоя стала стягивать с

ноги ботик. Ботик не поддавался, она, сделав  усилие,  чуть  не

упала, схватилась за его плечо и звонко засмеялась:

     -- Ой, чуть не полетела!

     Он снял пальтецо с ее черного платьица, пахнущего материей

и теплым телом, легонько толкнул ее в номер, к дивану:

     -- Сядь и давай ногу.

     -- Да нет, я сама...

     -- Сядь, тебе говорят.

     Она села и протянула правую ногу. Он встал на одно колено,

ногу положил  на  другое, она стыдливо одернула подол на черный

чулок:

     -- Вот какой вы, ей-Богу!  Они,  правда,  у  меня  страсть

тесные...

     -- Молчи.

     И,  быстро  стащив ботики один за другим вместе с туфлями,

откинул подол с ноги, крепко поцеловал в голое тело выше колена

и встал с красным лицом:

     -- Ну, скорей... Не могу...

     -- Что  не  можете?  --  спросила  она,  стоя   на   ковре

маленькими  ногами  в  одних чулках, трогательно уменьшившись в

росте.

     -- Совсем дурочка! Ждать не могу, -- поняла?

     -- Раздеваться?

     -- Нет, одеваться!

     И, отвернувшись, подошел к окну и  торопливо  закурил.  За

двойными  стеклами, снизу замерзшими, бледно светили в месячном

свете фонари, слышно было, как, гремя, неслись мимо,  вверх  по

Тверской,  бубенцы  на "голубках"... Через минуту она окликнула

его:

     -- Я уж лежу.

     Он потушил свет и, как попало раздевшись, лег  к  ней  под

одеяло.  Она, вся дрожа, прижалась к нему и зашептала с мелким,

счастливым смехом:

     -- Только за ради Бога не дуйте мне в  шею,  на  весь  дом

закричу, страсть боюсь щекотки...

     С  час  после  того она крепко спала. Лежа рядом с ней, он

глядел в полутьму, смешанную с мутным светом с улицы,  думая  с

неразрешающимся  недоумением:  как  это может быть, что она под

утро куда-то  уйдет?  Куда?  Живет  с  какими-то  стервами  над

какой-нибудь  прачечной,  каждый  вечер  выходит  с ними как на

службу, чтобы заработать под каким-нибудь скотом  два  целковых

-- и  какая  детская беспечность, простосердечная идиотичность!

Я, мне кажется, тоже "на весь дом закричу",  когда  она  завтра

соберется уходить...

     -- Поля, -- сказал он, садясь и трогая ее за голое плечо.

     Она испуганно очнулась:

     -- Ох,  батюшки!  Извините,  пожалуйста,  совсем  нечаянно

заснула... Я сичас, сичас...

     -- Что сейчас?

     -- Сичас встану, оденусь...

     -- Да нет, давай ужинать. Никуда я тебя не пущу до утра.

     -- Что вы, что вы! А полиция?

     -- Глупости. А мадера у  меня  ничуть  не  хуже  портвейна

твоего шулера.

     -- Что ж вы мне все попрекаете им?

     Он  внезапно  зажег  свет, резко ударивший ей в глаза, она

сунула голову в подушку. Он сдернул с нее одеяло, стал целовать

в затылок, она радостно забила ногами:

     -- Ой, не щекотите!

     Он принес с подоконника  бумажный  мешочек  с  яблоками  и

бутылку  крымской  мадеры,  взял с умывальника два стакана, сел

опять на постель и сказал:

     -- Вот, ешь и пей. А то убью.

     Она крепко надкусила яблоко и стала есть, запивая  мадерой

и рассудительно говоря:

     -- А  что  ж  вы  думаете?  Может,  кто и убьет. Наше дело

такое. Идешь неизвестно куда,  неизвестно  с  кем,  а  он  либо

пьяный, либо полоумный, кинется и задушит, либо зарежет... А до

чего  у  вас  теплый  номер!  Сидишь вся голая и все тепло. Это

мадера? Вот люблю! Куда ж сравнить с  портвейном,  он  завсегда

пробкой пахнет.

     -- Ну, не завсегда.

     -- Нет,   ей-Богу,  пахнет,  хоть  два  рубля  за  бутылку

заплати, одна честь.

     -- Ну,  давай  еще  налью.  Давай   чокнемся,   выпьем   и

поцелуемся. До дна, до дна.

     Она  выпила,  и так поспешно, что задохнулась, закашлялась

и, смеясь, упала головой к нему на грудь. Он поднял ей голову и

поцеловал в мокрые, деликатно сжатые губки.

     -- А меня придешь провожать на вокзал?

     Она удивленно раскрыла рот:

     -- Вы тоже уедете? Куда? Когда?

     -- В Петербург. Да это еще не скоро.

     -- Ну, слава Богу! Я теперь только к вам буду  ходить.  Вы

хочете?

     -- Хочу. Только ко мне одному. Слышишь?

     -- Ни за какие деньги ни к кому не пойду.

     -- Ну то-то же. А теперь -- спать.

     -- Да мне нужно на минуточку...

     -- Вот тут, в тумбочке.

     -- Мне на виду стыдно. Погасите на минуточку огонь...

     -- И совсем погашу. Третий час...

     В  постели  она  легла ему на руку, опять вся прижавшись к

нему, но уже тихо, ласково, а он стал говорить:

     -- Завтра мы с тобой будем вместе завтракать...

     Она живо подняла голову:

     -- А где? Вот я раз была в "Тереме", это за  Триумфальными

воротами,  дешево  до  того,  прямо даром, а уж сколько дают --

съесть нельзя!

     -- Ну, это мы посмотрим где. А  потом  ты  пождешь  домой,

чтобы твои стервы не подумали, что тебя убили, да и у меня дела

есть,  а  к  семи  опять  приходи  ко  мне,  поедем  обедать  к

Патрикееву, там тебе понравится -- оркестрион, балалаечники...

     -- А потом в "Эльдорадо" -- правда? Там сейчас идет чудная

фильма "Мертвец-беглец".

     -- Великолепно. А теперь -- спи.

     -- Сичас,  сичас...  Нет,  Мур  не  стерва,  она   страсть

несчастная. Я бы без нее пропала.

     -- Как это?

     -- Она папина сестра двоюродная...

     -- Ну?

     -- Папа мой был сцепщиком на товарной станции в Серпухове,

ему там  грудь  раздавило буферами, а мама умерла, когда я была

еще маленькой, я и осталась одна на всем свете и поехала к  ней

в  Москву,  а  она,  оказывается, давно уж не служит по номерам

горничной, мне дали ее адрес в адресном столе, я приехала к ней

с корзинкой на извозчике на Смоленский рынок, смотрю, а  она  с

этой   Анелей  живет  и  вместе  с  ней  ходит  по  вечерам  на

бульвары... Ну и оставила меня у себя, а потом  уговорила  тоже

выходить...

     -- А говоришь, что ты без нее пропала бы.

     -- А  куда  ж бы я делась в Москве одна? Конечно, она меня

погубила, да разве она мне  зла  желала!  Ну  да  что  об  этом

говорить.  Может,  Бог  даст, место какое найду тоже в номерах,

только уж место не брошу и уж никого к себе не подпущу,  мне  и

чаевых будет довольно, да еще на всем готовом. Вот если бы тут,

в вашем "Мадриде"! Чего бы лучше!

     -- Я  об  этом  подумаю;  может,  и устрою тебе где-нибудь

такое место.

     -- Я бы вам в ножки поклонилась!

     -- Чтоб вышла уж полная идиллия...

     -- Что?

     -- Нет, ничего, это я со сна... Спи.

     -- Сичас, сичас... Я что-й-то раздумалась...

     26 апреля 1944

  

Классическая литература    Иван Алексеевич Бунин     «Тёмные аллеи»: следующая глава >>>