Современники о Сомове

С. Яремич

21 ноября 1911 г.

Года три тому назад в один из моих приездов в Мартышкино, на дачу к Сомовым, мы с К. А. Сомовым отправились бродить в лесу и по полям. Зашли и на старое кладбище, чтобы посмотреть прекрасную полуразрушенную гробницу начала прошлого столетия. Возвращались мы домой по тропинке мимо часовни, в окне которой была видна группа людей — издали нельзя было различить, чем они заняты. Мы подошли ближе, совсем близко, и увидали внутри часовни гроб, в гробу воскового с жидкой растительностью покойника, вокруг умершего в совершенно неподвижных позах стояло несколько деревенских женщин, резко обрисовывавшихся в просвете другого окна на ярком небе июльского солнечного утра. Мы молча смотрели на эту обыденную картину, которая, несмотря на свою обыденность, всегда производит болезненное впечатление; мой спутник от усиленного внимания привстал даже на цыпочки. Уже когда мы вышли опять на тропинку, Константин Андреевич сказал: “В подобном зрелище есть что-то отвратительное, но в то же время и притягивающее, — я никогда не могу удержаться, чтобы не посмотреть”. Это мимолетное замечание осветило для меня одну из основных сторон характера Сомова. У меня в памяти мелькнула та или иная черта, тот или иной штрих в его произведениях, ясно говорящие о неумолимых Парках, о грозном Сатурне, и нередко лезвие острой косы беспощадного бога мелькает среди самой радостной обстановки. Смех, выражение нежности, удивление, порыв страсти, самые разнообразные ощущения поглощены у него желанием заглянуть по ту сторону существования.

А между тем Сомов по своей природе мощный реалист, родственный Вермеру-ван-Дельфту или Питер-де-Гоху, и драматизм его положения заключается в раздвоении, в которое попадает каждый выдающийся русский живописец. С одной стороны, его влечет и манит жизнь, как самое ценное и восхитительное, с другой стороны, несоответствие общей жизни с жизнью художника отвлекает его от современности в иные области, более далекие, где художник предоставлен самому себе. Едва ли есть другой художник, настолько одаренный способностью самого острого и проникновенного наблюдения, как наш Сомов, который бы уделял так много места в своем творчестве чисто декоративным задачам и прошлому.

Судьба русской живописи совершенно исключительная. В силу каких условий, самые пытливые и зрячие наши живописцы намеренно закрывают глаза на окружающую их жизнь <...> Где на наших картинах хоть часть той теплоты и необыкновенного совершенства формы, которыми проникнуты описания русской природы и русских нравов у лучших наших писателей? <...>

Мало кто не только среди публики, но даже среди художников останавливал внимание на тех вещах Сомова, в которых в высокой степени проявляется способность одухотворения обыденной жизни. У Сомова была короткая, но дивная пора, обнаружившая в нем способность тончайшего и совершеннейшего бытописателя. В ранних своих произведениях он проявил необыкновенно пытливое внимание к окружающему. Хотя бы такая картина, как “В детской”. Сюжет крайне прост. В комнате сундук, на полу игрушечная лошадь, на ящике у сундука детские игрушки, в окно видна аллея в сад. Сколько блаженства и радости! Присутствие детей легко отмечено в отражении зеркала, а остановившиеся часы говорят о безмятежном детстве и о сладостном увлечении художника, всецело поглощенного своим мотивом. Есть еще другая картинка, в которой с таким же совершенством выражена жизнь. Представлена стеклянная дверь, выходящая на дачный балкон; сквозь стекло закрытой половинки двери видна у края картины сидящая в раздумье пожилая женщина — мать художника; в глубине, за второй дверью, видна аллея и гладкая дорожка, испещренная пятнами прорывающегося сквозь листву солнечного света. Вот и все. Но сколько здесь проникновения, сколько жизни, волшебного света <...> Существует такое убеждение у многих, кто знает Сомова поверхностно, что у него спокойный и уравновешенный характер. Нет ничего ошибочнее этого взгляда. Ум Сомова, мятущийся и тревожный, находится в беспрерывном напряжении, у него заметна склонность к неслышным, тихим, но в то же время стремительным движениям. Охваченный какой-либо идеей или под влиянием какой-либо властной мысли, может быть иногда и не вполне выясненной, он освещает свой путь вспышками тихого смеха. Впрочем, смех не есть стихия Сомова. Он как бы прикрывает смехом другие чувства. Боязнь быть смешным — этой болезни века не чужд и Сомов. И, быть может, поэтому художник так редко отдается целиком поэтическим порывам. У него есть одно произведение среди многих, в котором выражено во всем объеме богатство поэтических ощущений. Посреди картины пруд, у пруда наклоненные сильным порывом ветра деревья. На лужайке первого плана, прямо на траве, сидит молодой человек и держит в объятиях крошечную женщину, почти ребенка. Эта картина напоминает мне замечание отца художника, брошенное однажды вскользь в разговоре со мной: “Костя в детстве любил играть больше один и очень часто играл в куклы, как девчонка”. И именно в этой вещи вложена особая черта, как бы живое воспоминание и, может быть, прощание с толпой детских призраков и с детским абсолютизмом. [Речь идет о картинах “В детской”, “На балконе”, “В августе”.] Теперь он становится все более и более склонным к вещам и чувствам иного порядка. Доминирующее настроение его произведений, поддающееся определению словом, — странное выражение лица — не то оттенок удивления, не то испуга или скрытого недуга, жгучие мысли, плотское томление <...>

“Я спать лягу — мне не хочется,

Живот скорбью осыпается,

Уста кровью запекаются”...

Никакое слово не выражает так близко оттенка придаваемого Сомовым своим лицам, как этот таинственный стих одной из самых загадочных русских сект.

Интересно проследить, хоть в общих чертах, путь художественного развития Сомова, насколько позволяют мимолетные замечания, схваченные мною на лету в разное время в разговоре <...> В семье Сомовых прочно держались старинные помещичьи традиции. В их доме веяло почти деревенской простотой, прелестью радушия и гостеприимства. Я знал А. И. Сомова в последние годы жизни, и, несмотря на свой преклонный возраст, он обладал свойством пленять слушателя своими рассказами о деревенской жизни, помещичьих нравах 30-х н 40-х годов — барские усадьбы у тихих прудов, охоты, помещичьи пирушки, переезды на перекладных по пустынным дорогам, особенности петербургской жизни времен Николая I — все это воскресало и дышало жизнью <...>

В тесном дружеском кругу <К. А. >Сомов прекрасный собеседник. В разговоре он свободно и смело, без рисовки, выражает свои мысли и чувства, мнения о лицах и предметах. О своих работах говорит также просто и редко бывает ими доволен. Он часто говорит: “Работая над портретом, часто думаю во время мучительных неудач о второстепенных мастерах — Энгр, Рослен, Г. Моро стоят у меня перед глазами”. Это его страсть находить точки необыкновенного совершенства у второстепенных мастеров <...> Общепризнанные великие мастера оставляют Сомова равнодушным. Теперь он совершенно охладел и к XVIII веку и находит, что увлечение это было вызвано в нем литературой; общий тон этого стиля он находит “скучным, чопорным и вообще fade” [пресный — франц ].

Современные течения в живописи не оставили почти никакого следа на творчестве и манере Сомова. Слабый след симпатии к импрессионистам заметен, но лишь в очень раннюю пору. Более живое воздействие принадлежит Кондеру, Т.-Т. Гейне и Бердсли — в особенности последний сильно поразил Сомова с самых первых шагов своего появления. Владыки вчерашнего и сегодняшнего дня — Сезанн, Гоген и Матисс — неприятны ему не своей резкостью и новизной <...> Он не находит в них элементов новизны, “они не производят впечатления нового”. Художник, видавший и перевидавший бесчисленное множество картин и груды драгоценных предметов, у которого в памяти встают в лучших образцах китайцы, японцы, персы, индусы, примитивы всевозможных оттенков — Гоген и Матисс — не говорят ничего нового <...>

Сомов специалист чистейшей воды. Его интересует лишь то, что имеет близкую связь с его искусством. Этим можно объяснить отвращение Сомова к метафизическим вопросам. Он “не тратит” времени на чтение Канта, Шопенгауера, и даже Ницше оставил его равнодушным. Для художника все их силлогизмы “постройка ни на чем”, и он их иначе не называет, как “кропателями на несуществующем”, которых не может даже отрицать, и если и говорит о них, то постольку, поскольку может судить по “нюху”. “Может быть, — говорит он, — я и пользуюсь иногда для выражения своей мысли терминами философов, имеющих влияние на наше время, то это против моей воли, так как никогда их не читал и совершенно их не знаю”.

Равным образом, и Толстой в самом зените своей реформаторской славы не произвел на Сомова ни малейшего воздействия. Единственно, что ему нравилось и что он прочел в юности несколько раз, это “Детство и отрочество”, но он не считает это произведение для Толстого типичным; в общем же, Толстой по духу своему совершенно чужд Сомову. В разгар толстовства он прочел из любопытства “Крейцерову сонату” — это произведение нисколько его не испугало, но “своей квакерщиной неприятно поразило”. Из русских-писателей Достоевский наиболее сроден Сомову. К стихам он совершенно равнодушен, это его идиосинкразия; исключение составляет пушкинский стих, и действие его неотразимо. Эта особенность роднит Сомова с его другом и товарищем детства Александром Бенуа .

Самое сильное увлечение художника последних лет — это “Тысяча и одна ночь” в французском переводе Мардрюса. В этом произведении увлекают его необычайные красоты рассказа, пышность фантазии и в особенности эротическая сторона, так как, по мнению Сомова, главная сущность всего — эротизм. Поэтому и искусство немыслимо без эротической основы <...>

“Драгоценный материал” — вот любимое слово Сомова. Сколько раз и на сколько ладов он его употребляет в разговоре. У него органическая потребность в драгоценном материале. И с годами потребность эта усиливается все больше и больше. Все должно быть драгоценным: обстановка, картины, украшающие стены, кисти, краски, всякий предмет, всякая мелочь. Раньше, лет десять назад, его занимали курьезы, он рад был каждой редкостной нелепости, лишь бы в ней так или иначе отразилась улыбка, жеманная поза, остроумие и неожиданность вымысла, смешная комбинация форм и цветов. Это была своего рода художественная кунсткамера. Теперь он совершенно охладел к такого рода предметам, но зато влечение к первосортным вещам постоянно усиливается и крепнет. И они у него действительно все, как на подбор, самого высокого достоинства. Его статуэтки, картины старых мастеров, мебель, зеркала, люстры — все замечательного совершенства. И это передается и посетителю. От квартиры Сомова веет чуть-чуть музеем или дворцом <...>

Для Сомова не безразлично, какое вино, какие духи, и в одежде он так же разборчив, как и во всем остальном. Разборчивость его распространяется и на общество, среди которого он вращается. Он не прощает никому смешных претензий, ходульности, самохвальства, чванства. К женщинам и их слабостям он еще более строг, чем к мужчинам. Мишенью для своих метких, язвительных и беспощадных острот он нередко избирает жеманство и притворство женщин. И горе той, которая попадет ему на зубок! Мало-помалу, он снимает с нее все уборы — лоскуток за лоскутком, до тех пор, пока не останется бездушный манекен, которым он вертит, как игрушкой.

В Сомове все время происходит борьба художника с желанием пользоваться в полном объеме всеми удобствами жизни. Сколько раз дает он себе слово не покупать ни картин, ни дорогих статуэток, ни изысканных рисунков, ни редкой мебели (“лучше же жить по собственному желанию, не быть рабом предметов и тратить лишь на самого себя”), и все-таки не выдерживает и значительную часть средств тратит на приобретение предметов искусства. Особенность его стремления, его планомерность заключается в бронировании себя <...> Владелец крепости смотрит на все с законным сознанием своего превосходства, не заискивая ни перед кем, не щадя болезненных самолюбий, не стесняясь в резкости отзывов, словом, ничто не мешает ему в минуты отдыха после упорного труда наслаждаться полной свободой во всех отношениях.