История Отечества

Светлана Аллилуева

Двадцать писем к другу

Русская история и культура

   Когда в 1941 разразилась война, старший брат мой  Яша  отправился  на

фронт уже 23 июня, вместе со своей батареей,  вместе  со  всем  выпуском

своей Академии.* Они только что закончили Академию,  как  раз  к  началу

войны. Он  не  сделал  попытки  использовать  какую-нибудь,  хоть  самую

малейшую возможность избежать опасности -- хотя бы поехать  не  в  самое

пекло (в Белоруссию), или, может быть, отправиться  куда-нибудь  в  тыл,

или остаться где-нибудь при штабе. Подобное поведение было исключено для

него всем его характером, всем укладом его честной, порядочной и строгой

жизни. И, так как отец относился к нему незаслуженно холодно, --  а  это

было всем известно,  --  то  никто  из  высших  военных  чинов  не  стал

оказывать ему протекцию, зная, что это встретило бы только ярость отца.

   * Московская артиллерийская академия имени Фрунзе.

   Не знаю, почему Яша сделался профессиональным военным. Он был глубоко

мирный человек -- мягкий,  немного  медлительный,  очень  спокойный,  но

внутренне твердый и убежденный. Он  был  похож  на  отца  миндалевидным,

кавказским разрезом глаз, и больше ничем... Больше он  походил  на  свою

мать, Екатерину Сванидзе, умершую, когда ему было два года. Это сходство

бросается в глаза и на портретах. Очевидно, и характер достался  ему  от

нее -- он не был ни честолюбив, ни властолюбив, ни резок, ни одержим. Не

было в нем противоречивых качеств, взаимоисключающих стремлений; не было

в нем и каких-либо блестящих способностей; он был скромен, прост,  очень

трудолюбив и трудоспособен, и очаровательно спокоен. Я видела  лишь  раз

или два, что он может и взорваться -- внутренний  жар  был  в  нем;  это

происходило   всегда   из-за   Василия,   из-за   привычки    последнего

сквернословить в моем присутствии и  вообще  при  женщинах,  и  при  ком

угодно. Яша этого не выдерживал, набрасывался  на  Василия  как  лев,  и

начиналась рукопашная. Яша жил в Тбилиси довольно долго. Его воспитывала

тетка,  сестра  его  матери,  Александра  Семеновна.  Потом  юношей,  по

настоянию своего  дяди  Алеши  Сванидзе,  он  приехал  в  Москву,  чтобы

учиться. Отец встретил его неприветливо, а мама старалась  его  опекать.

Вообще говоря, жизнь в Кремле в одной квартире с нами и учеба на русском

языке, трудно дававшемся ему вначале, -- все  это  было  совсем  не  для

него. Оставшись в Грузии, он, наверное, жил бы спокойнее и лучше, как  и

его двоюродные братья. Яша всегда чувствовал себя  возле  отца  каким-то

пасынком, -- но не возле моей мамы, которую он очень любил. Первый  брак

принес ему трагедию. Отец  не  желал  слышать  о  браке,  не  хотел  ему

помогать, и вообще вел себя, как самодур. Яша стрелялся у нас  в  кухне,

рядом со своей маленькой комнаткой, ночью. Пуля прошла  навылет,  но  он

долго болел. Отец стал относиться к нему за это еще хуже -- я уже писала

об этом. Мне позже об этом рассказывала няня. После этого  Яша  уехал  в

Ленинград и жил там в квартире у дедушки  Сергея  Яковлевича  Аллилуева.

Родилась девочка, которую он очень любил, но  она  вскоре  умерла;  этот

первый брак его потом быстро распался. Яша работал в Ленинграде на  ТЭЦ,

-- он был по специальности инженером-электриком. Ему  бы  и  работать  в

этой мирной профессии... В 1935  Яша  приехал  в  Москву  и  поступил  в

Военную Артиллерийскую Академию. Примерно через год он женился на  очень

хорошенькой женщине, оставленной ее мужем.  Юля  была  еврейкой,  и  это

опять вызвало недовольство отца. Правда, в те годы он еще  не  выказывал

свою ненависть к евреям так явно, -- это началось у  него  позже,  после

войны, но в душе он никогда не питал к ним симпатии. Но Яша  был  тверд.

Он сам знал все слабости Юли, но относился и ней  как  истинный  рыцарь,

когда  ее  критиковали  другие".  Он  любил  ее,  любил  дочь   Галочку,

родившуюся в 1938 году, был хорошим семьянином и не обращал внимания  на

недовольство отца. Он приходил иногда к нам на квартиру в Кремль,  играл

со мной, смотрел как я делаю уроки  и  с  напряжением  ждал  когда  отец

придет обедать. За столом он сидел обычно молча. Яша уважал отца  к  его

мнения, и по его желанию стал военным. Но они были слишком разные  люди,

сойтись душевно им было невозможно.  ("Отец  всегда  говорит  тезисами",

как-то раз мне сказал Яша).  Яшино  спокойствие  и  мягкость  раздражали

отца, бывшего порывистым и быстрым даже  в  старости.  До  войны  Яша  с

семьей жил у нас в Зубалове каждое  лето,  а  весной  мы  с  ним  вместе

занимались, готовясь каждый к своим экзаменам. У нас была там баня, а на

бане был обширный чердак, где висели сухие березовые банные веники.  Там

было сухо и ароматно, мы притащили туда ковер, и занимались там  вместе.

Перед началом войны Яше было тридцать три года, а мне --  пятнадцать,  и

мы только-только с ним подружились по-настоящему. Я любила его именно за

его ровность, мягкость и спокойствие. А он всегда меня любил,  играл  со

мной, а я теперь возилась с его дочкой... Если бы не война, мы стали  бы

настоящими крепкими  друзьями  на  всю  жизнь.  Яша  ушел  на  фронт  на

следующий же день после начала войны, и мы с ним простились по телефону,

-- уже невозможно было встретиться. Их часть отпра

   вляли прямо туда, где царила тогда полнейшая неразбериха -- на  запад

Белоруссии, под Барановичи. Вскоре перестали поступать какие  бы  то  ни

было известия. Юля с Галочкой  оставались  у  нас.  Неведомо  почему  (в

первые месяцы войны никто не знал толком, что делать,  даже  отец),  нас

отослали всех в Сочи: дедушку с бабушкой,  Анну  Сергеевну  с  двумя  ее

сыновьями. Юлю с Галочкой и меня с няней. В конце августа я говорила  из

Сочи с отцом по телефону. Юля стояла рядом, не сводя глаз с моего  лица.

Я спросила его, почему нет  известий  от  Яши,  и  он  медленно  и  ясно

произнес: "Яша попал в плен".  И,  прежде  чем  я  успела  открыть  рот,

добавил: "Не говори ничего его жене пока что..."  Юля  поняла  по  моему

лицу, что что-то стряслось, и бросилась ко мне с вопросами, как только я

положила трубку, но я лишь твердила: "Он ничего сам не знает"... Новость

казалась мне столь страшной, что я была бы не в силах сказать ее Юле  --

пусть уж ей скажет кто-нибудь другой... Но отцом  руководили  совсем  не

гуманные соображения по отношению к Юле: у него  зародилась  мысль,  что

этот плен неспроста, что Яшу кто-то умышленно "выдал" и "подвел",  и  не

причастна ли к этому Юля... Когда мы вернулись к сентябрю в  Москву,  он

сказал мне: "Яшина дочка пусть останется пока  у  тебя...  А  жена  его,

по-видимому, нечестный человек, надо будет в этом разобраться..." И  Юля

была арестована в Москве; осенью 1941 года, и пробыла в тюрьме до  весны

1943 года, когда "выяснилось", что она не  имела  никакого  отношения  к

этому несчастью, и когда  поведение  самого  Яши  в  плену,  наконец-то,

убедило отца, что он тоже не собирался сам сдаваться в плен... На Москву

осенью 1941  года  сбрасывали  листовки  с  Яшиными  фотографиями  --  в

гимнастерке, без ремня, без петлиц, худой и черный... Василий принес  их

домой, мы долго разглядывали, надеясь, что это фальшивка, -- но нет,  не

узнать Яшу было невозможно... Спустя много лет, возвращались домой люди,

которые тоже побывали в плену, а освободившись из плена, попадали к  нам

в лагеря, в тайгу, на север... Многие слышали  о  том,  что  Яша  был  в

плену, -- немцы ис

   пользовали этот факт в пропагандных целях. Но было известно,  что  он

вел  себя  достойно,  не  поддаваясь  ни   на   какие   провокации,   и,

соответственно испытывал жестокое обращение.  Зимою  1943-44  года,  уже

после Сталинграда, отец вдруг сказал мне в одну из  редких  тогда  наших

встреч: "Немцы предлагали обменять Яшу на кого-нибудь из своих...  Стану

я с ними торговаться! Нет, на войне -- как на войне".  Он  волновался,--

это было видно по его раздраженному тону, -- и больше не  стал  говорить

об этом ни слова, а сунул мне какой-то текст на английском языке, что-то

из переписки с Рузвельтом, и  сказал:  "Ну-ка,  переведи!  Учила,  учила

английский язык, а можешь ли перевести?" Я перевела, он  был  удивлен  и

доволен, -- и аудиенция была закончена, так как ему  было  уже  некогда.

Потом еще раз он сказал о Яше, летом 1945 года, после победы.  Мы  долго

не виделись до  того.  "Яшу  расстреляли  немцы.  Я  получил  письмо  от

бельгийского офицера, принца  что  ли,  с  соболезнованием,  --  он  был

очевидцем... Их всех освободили американцы..." Ему  было  тяжко,  он  не

хотел долго задерживаться на этой теме.  Валентина  Васильевна  Истомина

(Валечка), бывшая в то время экономкой у отца, рассказывала  мне  позже,

что такое же известие о Яшиной гибели услышал К. Е. Ворошилов  на  одном

из фронтов в Германии, в самом конце войны. Он не знал, как  сказать  об

этом отцу, и страдал сам -- Яшу все знали и любили. Так услышали об этом

из двух источников.* Может быть, слишком поздно, когда  Яша  уже  погиб,

отец почувствовал к  нему  какое-то  тепло  и  осознал  несправедливость

своего отношения к нему... Яша перенес почти четыре года плена,  который

наверное был для него ужаснее,  чем  для  кого-либо  другого...  Он  был

тихим, молчаливым героем, чей подвиг был  так  же  незаметен,  честен  и

бескорыстен, как и вся  его  жизнь.  Я  видела  недавно  во  французском

журнале статью  шотландского  офицера,  якобы  очевидца  гибели  Яши.  К

статьям подобного рода надо относиться осторожно --  на  Западе  слишком

много всяких фальшивок о "частной жизни" моего отца и членов его  семьи.

Но в этой статье -- похожи на правду две

   вещи:  фото  Яши,  худого,   изможденного,   в   солдатской   шинели,

безусловно, не подделка; и тот, приведенный автором факт, что отец тогда

ответил отрицательно,  на  официальный  вопрос  корреспондентов  о  том,

находится ли в плену его сын. Это значит, что  он  сделал  вид,  что  не

знает этого, -- и тем  самым,  следовательно,  бросил  Яшу  на  произвол

судьбы... Это весьма похоже на отца -- отказываться от  своих,  забывать

их, как будто бы их не было... Впрочем,  мы  предали  точно  также  всех

своих пленных... Во всяком случае,  жизнь  Яши  всегда  была  честной  и

порядочной. Он был скромен, ему претило всякое упоминание о том, чей  он

сын... И он честно и последовательно избегал любых привилегий для  своей

персоны,  да  у  него  их  никогда  и  не  было.  Была  сделана  попытка

увековечить его,  как  героя.  Отец  сам  рассказывал  мне,  что  Михаил

Чиаурели, собираясь ставить марионеточную "эпопею" -- "Падение Берлина",

советовался с отцом: у него был замысел дать там Яшу, как  героя  войны.

Великий спекулянт от искусства, Чиаурели  почуял,  какой  мог  бы  выйти

"сюжет" из этой трагической судьбы... Но отец не согласился. Я думаю, он

был прав. Чиаурели сделал бы из Яши такую же  фальшивую  куклу,  как  из

всех остальных. Ему нужен был этот "сюжет" лишь для  возвеличения  отца,

которым он так упоенно занимался в своем "искусстве". Слава Богу, Яша не

попал на экран в таком виде...

   * Трудно считать их достоверными и, мне кажется, гибель Яши  все  еще

остается загадочной.

   Хотя отец вряд ли имел это в виду, отказывая М. Чиаурели, ему  просто

не  хотелось  выпячивать  своих  родственников,  которых  он,  всех  без

исключения, считал не заслуживавшими памяти. А  благодарной  памяти  Яша

заслуживал; разве быть честным, порядочным человеком в наше время --  не

подвиг?...