Воспоминания и мемуары дочери Сталина Светланы Аллилуевой. Письмо пятнадцатое

  

Вся библиотека >>>

Содержание книги >>>

 

История Отечества

Светлана Аллилуева

Двадцать писем к другу


Русская история и культура

 

Письмо пятнадцатое

 

   Когда началась война,  у  всех  людей  проснулось  чувство  общности,

всякие разногласия отступили перед лицом общей опасности. Так  произошло

даже в нашей, уже развалившейся семье. Сначала нас всех отослали в Сочи:

бабушку, дедушку, Галочку (Яшину дочку) с ее матерью, Анну  Сергеевну  с

детьми, меня с няней. К сентябрю 1941 года мы вернулись  в  Москву  и  я

увидела как разворотило бомбой угол Арсенала, построенного Баженовым, --

как раз напротив  наших  окон.  Перед  нашим  домом  спешно  заканчивали

строить бомбоубежище для правительства, с ходом  из  нашей  квартиры.  Я

потом бывала там несколько раз вместе с  отцом.  Было  страшно  все,  --

жизнь перевернулась и распалась, надо  было  уезжать  из  Москвы,  чтобы

учиться. В нашу школу попала бомба, и  это  тоже  было  страшно.  Затем,

опять же неожиданно, нас собрали и отправили в Куйбышев:  долго  грузили

вещи в специальный вагон... Поедет ли отец из Москвы -- было неизвестно;

на всякий случай грузили и его библиотеку. В Куйбышеве нам  всем  отвели

особнячок на Пионерской улице, с двориком. Здесь был какой-то музей. Дом

был наспех отремонтирован, пахло краской, а в  коридорах  --  мышами.  С

нами приехала вся домашняя "свита" -- Александра Николаевна Накашидзе со

всеми  поварами,  подавальщицами,  охраной,  "дядькой"  моим,   Михаилом

Никитичем Климовым, и няней. Ехала с  нами  и  первая  жена  Василия  --

молоденькая, беременная Галя,  и  в  октябре  1941  года  она  родила  в

Куйбышеве сына Сашу. Кое-как все разместились в особнячке;  не  обошлось

без склок  бабушки  с  Александрой  Николаевной.  Лишь  дедушка  захотел

остаться в Тбилиси -- он уехал туда из Сочи и прекрасно провел  там  два

года. Дом наш был полон. Я ходила  в  школу  в  девятый  класс,  все  мы

слушали каждый день сводки радио. Осень 1941 года была очень  тревожной.

В конце октября 1941 года я поехала в Москву --  повидать  отца.  Он  не

писал мне, говорить с ним по  телефону  было  трудно  --  он  нервничал,

сердился и отвечал лишь, что ему некогда со мной разговаривать. В Москву

я приехала 28 октября -- в тот самый день, когда бомбы попали в  Большой

театр, в университет на Моховой, и в здание ЦК на Старой  площади.  Отец

был в убежище,  в  Кремле,  и  я  спустилась  туда.  Такие  же  комнаты,

отделанные деревянными панелями, тот же большой стол с приборами, как  и

у него в Кунцево, точно такая же мебель. Коменданты гордились  тем,  как

они здорово копировали Ближнюю дачу, считая,  что  угождают  этим  отцу.

Пришли те же лица, что и всегда, только все теперь в военной форме.  Все

были возбуждены -- только что  сообщили,  что  разведчик,  пролетев  над

Москвой, всюду набросал небольших бомб... Отец не замечал меня, я мешала ему.

 

Кругом  лежали  и  висели  карты,  ему  докладывали  обстановку  на

фронтах. Наконец, он заметил меня, надо было что-то сказать... "Ну,  как

ты там, подружилась с кем-нибудь из  куйбышевцев?"  --  спросил  он,  не

очень думая о своем вопросе. "Нет", -- ответила я, -- "там  организовали

специальную школу из эвакуированных детей, их много очень",  --  сказала

я, не предполагая, какова будет на это реакция.  Отец  вдруг  поднял  на

меня быстрые глаза, как он делал всегда, когда  что-либо  его  задевало:

"Как? Специальную школу?" -- я видела,  что  он  приходит  постепенно  в

ярость. "Ах вы!" --  он  искал  слова  поприличнее,  --  "ах  вы,  каста

проклятая! Ишь, правительство, москвичи  приехали,  школу  им  отдельную

подавай! Власик -- подлец, это его все рук дело!..." Он был уже в гневе,

и только неотложные дела и присутствие других отвлекли его от этой темы.

Он был прав, -- приехала каста, приехала  столичная  верхушка  в  город,

наполовину выселенный, чтобы  разместить  все  эти  семьи,  привыкшие  к

комфортабельной жизни и "теснившиеся" здесь  в  скромных  провинциальных

квартирках... Но поздно было говорить о касте, она уже успела возникнуть

и теперь, конечно, жила по своим  кастовым  законам.  В  Куйбышеве,  где

москвичи варились в собственном соку, это было особенно видно.  В  нашей

-- "эмигрантской" школе все московские знатные детки, собранные  вместе,

являли  столь  ужасающее  зрелище,  что   некоторые   местные   педагоги

отказывались идти в классы вести урок. Слава Богу, я  училась  там  лишь

одну зиму и уже в июне вернулась в Москву. Я ездила в Москву и

   з Куйбышева еще в ноябре 1941 года и в январе 1942, тоже на день-два,

повидать отца. Он был, как и в первый раз, занят  и  раздражен,  --  ему

было абсолютно не до меня и вообще не до наших глупых домашних дел...  Я

чувствовала себя в ту зиму страшно одинокой.  Может  быть,  возраст  уже

подходил такой, -- шестнадцать лет, пора  мечтаний,  исканий,  сомнений,

которых я не знала раньше. В Куйбышеве я стала  впервые  ходить  слушать

серьезную музыку, -- туда  была  эвакуирована  филармония.  Там  впервые

исполнили и седьмую симфонию Шостаковича. У нас внизу, в длинном  темном

коридоре возле кухни крутили кинопередвижку --  мы  смотрели  хронику  с

фронтов, осажденный Ленинград, осень под Москвой... Хроника тех  военных

лет незабываема --  ее  тогда  снимали  прямо  в  боях,  в  окопах,  под

надвигающимися танками... Приехал ненадолго Василий  повидать  сына.  Он

лишь перед войной окончил авиационное училище в Липецке,  --  тогда  еще

сам летал на истребителях, -- но уже был майор  и  назначен  Начальником

Инспекции  ВВС,  --  какая-то  непонятная  должность  непосредственно  в

подчинении у отца. Недолго Василий был под  Орлом,  потом  штаб-квартира

его была в Москве, на Пироговской -- там он заседал в колоссальном своем

кабинете. В Куйбышеве возле него толпилось  много  незнакомых  летчиков,

все были подобострастны перед  молоденьким  начальником,  которому  едва

исполнилось двадцать лет. Это  подхалимничание  и  погубило  его  потом.

Возле него  не  было  никого  из  старых  друзей,  которые  были  с  ним

наравне... Эти же все заискивали, жены их навещали Галю и тоже искали  с

ней дружбы. В доме нашем была толчея. Кругом была неразбериха,  --  и  в

головах наших тоже. И не было никого с  кем  бы  душу  отвести,  кто  бы

научил, кто бы  сказал  умное,  твердое,  честное  слово...  В  ту  зиму

обрушилось на меня страшное открытие. Я читала английские и американские

журналы, просто из интереса к информации и к языку -- "Life", "Fortune",

"The Illustrated London News". И вдруг наткнулась  на  статью  об  отце,

где, как давно  известный  факт  упоминалось,  что  "жена  его,  Надежда

Сергеевна Аллилуева покончила с собой в ночь на 9 ноября 1932  года".  Я

была потрясена, я не верила своим глазам, но ужасно, что я верила  этому

сердцем. В самом деле, все произошло так неожиданно тогда... Я  ринулась

к бабушке и сказала, что "я все знаю, почему от меня скрывали?"  Бабушка

очень удивилась, и тут же стала подробно рассказывать, как это на  самом

деле произошло. "Ну кто бы мог подумать?" -- повторяла она без конца, --

"ну, кто бы мог подумать, что она это сделает?" С тех пор  мне  не  было

покоя. Я вспоминала то, что могла помнить.  Я  думала  об  отце,  о  его

характере, о том, как в самом деле, трудно с ним; я  искала  причин,  но

никто не хотел мне толком объяснить...  Да  и  потом  Анна  Сергеевна  и

бабушка не так уж хорошо понимали маму, событие это уже  было  заслонено

для них новыми несчастиями, (смертью  Павлуши,  гибелью  Реденса,  обоих

Сванидзе), острота его со временем для них притупилась. А я не  находила

себе места. Что-то  рухнуло  во  мне  самой  и  в  моем  беспрекословном

подчинении воле, слову, мнениям отца... Все связанное с недавним арестом

Юли теперь начинало казаться мне странным -- почему отец сказал тогда по

телефону: "Только не говори пока ничего Яшиной жене!" Я начинала  думать

о том, о чем никогда раньше не думала: а так ли уж  всегда  бывает  прав

мой отец? Думать так тогда, в то время, было кощунственно, потому что  в

глазах всех, кто окружал меня, имя отца было соединено с волей к победе,

с надеждой на победу и на окончание войны. И сам отец  был  так  далеко,

так невероятно далеко от меня... Это были лишь попытки сомнений.  Осенью

1941 года в Куйбышеве было подготовлено жилье и для отца. Ждали, что  он

сюда приедет. Отремонтировали несколько дач на берегу  Волги,  выстроили

под землей колоссальные бомбоубежища. В городе для  него  отвели  бывшее

здание обкома, устроили там такие же  пустынные  комнаты  со  столами  и

диванами, какие были у него в Москве. Все это ожидало его напрасно целую

зиму. Наконец, в июне 1942 года, Галя с ребенком, Александра Николаевна,

няня и я вернулись в Москву,  откуда  я  решила  ни  за  что  больше  не

уезжать. В Москве нас огорчили: осень

   ю было взорвано наше дорогое Зубалово, так  как  ждали,  что  вот-вот

подойдут немцы. Мы поехали посмотреть.  Стояли  ужасные  глыбы  толстых,

старых стен, но строили уже новый, упрощенный вариант дома, непохожий на

старый, -- что-то было безвозвратно утрачено. Мы поселились пока что  во

флигеле, а к октябрю перебрались в только что  отстроенный,  несуразный,

выкрашенный "для маскировки" в темно-зеленый цвет, дом. Бог  знает,  как

он  теперь  выглядел:  уродливый,  с  наполовину  усеченной  башней,   с

обрезанными террасами. Там мы  все  и  разместились:  Галя  с  ребенком,

Василий, Гуля -- Яшина дочка  со  своей  няней,  я  --  со  своей,  Анна

Сергеевна с сыновьями. Жизнь в Зубалове была в ту зиму 1942 и 1943  года

необычной и неприятной... В дом вошел неведомый ему  до  этой  поры  дух

пьяного разгула. К Василию  приезжали  гости:  спортсмены,  актеры,  его

друзья-летчики, и постоянно  устраивались  обильные  возлияния,  гремела

радиола. Шло веселье, как будто не было  войны.  И  вместе  с  тем  было

предельно скучно, -- ни одного лица, с кем  бы  всерьез  поговорить,  ну

хотя бы о том, что происходит в мире, в стране, и у  себя  в  душе...  В

нашем доме всегда было скучно, я привыкла к изоляции, к одиночеству.  Но

если раньше было скучно и тихо, теперь было скучно и шумно. Осенью  1942

года  в  Москву  приезжал  Уинстон  Черчилль.  Как-то   раз   Александра

Николаевна Накашидзе, позвонила мне  и  сказала,  что  надо  приехать  в

город, потому что вечером Черчилль будет у нас обедать и отец велел  мне

быть дома. Я поехала, думая о том, прилично ли  сказать  несколько  слов

по-английски -- или уж лучше помалкивать. Квартира  наша  была  пуста  и

неуютна, В столовой у отца стояли пустые книжные  шкафы,  --  библиотеку

вывезли в  Куйбышев.  Домашние  суетились,  кто-то  звонил  из  МИД'а  с

рекомендациями, как надо принять иностранцев. Наконец, все гости  прошли

по коридору в столовую, и я отправилась туда же.  Отец  был  чрезвычайно

радушен. Он был в том самом гостеприимном и любезном расположении  духа,

которое очаровывало всех. Он сказал: "Это моя дочь!" и добавил, потрепав

меня рукой по голове: "Рыжая!". Уинстон

   Черчилль заулыбался и заметил, что он тоже в молодости был  рыжим,  а

теперь вот -- он ткнул сигарой себе в голову... Потом он сказал, что его

дочь служит в королевских военно-воздушных силах.  Я  понимала  его,  но

смущалась что-либо произносить. Со мной было покончено,  разговор  пошел

по другому руслу -- о пушках, самолетах... Я почти все понимала  еще  до

того, как переводчик В. Н.  Павлов  стал  переводить.  Но  мне  не  дали

слушать долго, --  отец  меня  поцеловал  и  сказал,  что  я  могу  идти

заниматься своими делами. Почему ему захотелось показать меня  Черчиллю,

мне тогда не было понятно. А, впрочем, теперь мне это  понятно,  --  ему

хотелось, хоть немного выглядеть обыкновенным  человеком.  Черчилль  был

ему симпатичен, это было заметно. С октября я начала учиться  в  десятом

классе.  Учителя  были  наши  старые,  довоенные;   ученики   наполовину

разъехались, было много незнакомых. В школе было холодно. Но уроки  Анны

Алексеевны  Яснопольской,   --   лучшей   в   Москве   преподавательницы

литературы, -- согревали и сердце и ум. В ту зиму программа у  нас  была

обширна: сначала Гете и Шиллер, потом -- Чехов, Горький, и поэзия --  от

акмеистов до Маяковского и Есенина, советская литература... Я жила тогда

в мире искусства --  музыки,  литературы,  живописи  --  которой  только

начала интересоваться и о которой Анна Алексеевна тоже нам рассказывала.

Мы все тогда упивались стихами и героикой... "Как это было! Как совпало,

-- Война, беда, мечта и юность... Как это все во  мне  запало  И  только

позже лишь очнулось!" -- говорил о том времени Давид Самойлов, в  чудном

своем стихотворении "Сороковые, роковые...." В ту же зиму 1942-43 года я

познакомилась с  человеком,  из-за  которого  навсегда  испортились  мои

отношения с отцом, -- с Алексеем Яковлевичем Каплером.   

 

 «Светлана Аллилуева»        Следующее письмо >>>

 

Смотрите также:

 

Троцкий "Сталин"