Русская классическая литература

Иван Сергеевич

Тургенев

      X

     Прошло около двух недель. Жизнь в Марьине текла своим порядком: Аркадий

сибаритствовал, Базаров работал. Все в доме привыкли к нему, к его небрежным

манерам, к его немногосложным и отрывочным речам. Фенечка, в особенности, до

того  с  ним  освоилась,  что  однажды ночью велела разбудить его:  с  Митей

сделались судороги;  и  он пришел и,  по обыкновению,  полушутя,  полузевая,

просидел у  ней часа два и  помог ребенку.  Зато Павел Петрович всеми силами

души своей возненавидел Базарова:  он считал его гордецом, нахалом, циником,

плебеем;  он  подозревал,  что Базаров не  уважает его,  что он  едва ли  не

презирает его -  его,  Павла Кирсанова! Николай Петрович побаивался молодого

"нигилиста" и  сомневался в пользе его влияния на Аркадия;  но он охотно его

слушал, охотно присутствовал при его физических и химических опытах. Базаров

привез с  собой  микроскоп и  по  целым  часам с  ним  возился.  Слуги также

привязались к нему,  хотя он над ними подтрунивал:  они чувствовали,  что он

все-таки  свой  брат,  не  барин.  Дуняша охотно с  ним  хихикала и  искоса,

значительно  посматривала  на  него,  пробегая  мимо  "перепелочкой";  Петр,

человек до крайности самолюбивый и глупый, вечно с напряженными морщинами на

лбу, человек, которого все достоинство состояло в том, что он глядел учтиво,

читал по складам и часто чистил щеточкой свой сюртучок,  - и тот ухмылялся и

светлел,  как  только Базаров обращал на  него внимание;  дворовые мальчишки

бегали за "дохтуром",  как собачонки.  Один старик Прокофьич не любил его, с

угрюмым видом  подавал ему  за  столом  кушанья,  называл его  "живодером" и

"прощелыгой" и  уверял,  что он с  своими бакенбардами -  настоящая свинья в

кусте. Прокофьич, по-своему, был аристократ не хуже Павла Петровича.

     Наступили  лучшие  дни  в  году  -   первые  дни  июня.  Погода  стояла

прекрасная;  правда,  издали грозилась опять холера, но жители ...й губернии

успели  уже  привыкнуть к  ее  посещениям.  Базаров  вставал  очень  рано  и

отправлялся версты за две,  за три, не гулять - он прогулок без дела терпеть

не мог,  -  а собирать травы,  насекомых. Иногда он брал с собой Аркадия. На

возвратном пути у  них обыкновенно завязывался спор,  и  Аркадий обыкновенно

оставался побежденным, хотя говорил больше своего товарища.

     Однажды они  как-то  долго  замешкались;  Николай Петрович вышел к  ним

навстречу в  сад и,  поравнявшись с  беседкой,  вдруг услышал быстрые шаги и

голоса обоих молодых людей.  Они шли по  ту  сторону беседки и  не могли его

видеть.

     - Ты отца недостаточно знаешь, - говорил Аркадий.

     Николай Петрович притаился.

     - Твой  отец  добрый  малый,  -  промолвил Базаров,  -  но  он  человек

отставной, его песенка спета.

     Николай Петрович приник ухом... Аркадий ничего не отвечал.

     "Отставной человек" постоял минуты две  неподвижно и  медленно поплелся

домой.

     - Третьего дня,  я  смотрю,  он Пушкина читает,  -  продолжал между тем

Базаров.  - Растолкуй ему, пожалуйста, что это никуда не годится. Ведь он не

мальчик:  пора бросить эту ерунду.  И  охота же  быть романтиком в  нынешнее

время! Дай ему что-нибудь дельное почитать.

     - Что бы ему дать? - спросил Аркадий.

     - Да, я думаю, Бюхнерово "Stoff und Kraft"* на первый случай.

     ______________

     * "Материя и сила" (нем.).

     - Я сам так думаю,  - заметил одобрительно Аркадий. - "Stoff und Kraft"

написано популярным языком...

     - Вот как мы  с  тобой,  -  говорил в  тот же  день после обеда Николай

Петрович своему брату,  сидя у него в кабинете,  -  в отставные люди попали,

песенка наша спета.  Что ж?  Может быть,  Базаров и прав; но мне, признаюсь,

одно больно: я надеялся именно теперь тесно и дружески сойтись с Аркадием, а

выходит,  что я  остался назади,  он ушел вперед,  и понять мы друг друга не

можем.

     - Да почему он ушел вперед?  И чем он от нас так уж очень отличается? -

с нетерпением воскликнул Павел Петрович.  - Это все ему в голову синьор этот

вбил,  нигилист  этот.  Ненавижу я  этого  лекаришку;  по-моему,  он  просто

шарлатан;  я  уверен,  что со всеми своими лягушками он и  в физике недалеко

ушел.

     - Нет, брат, ты этого не говори: Базаров умен и знающ.

     - И самолюбие какое противное, - перебил опять Павел Петрович.

     - Да,  - заметил Николай Петрович, - он самолюбив. Но без этого, видно,

нельзя;  только вот чего я в толк не возьму.  Кажется, я все делаю, чтобы не

отстать от века:  крестьян устроил,  ферму завел,  так что даже меня во всей

губернии красным величают;  читаю,  учусь, вообще стараюсь стать в уровень с

современными требованиями,  -  а они говорят, что песенка моя спета. Да что,

брат, я сам начинаю думать, что она точно спета.

     - Это почему?

     - А вот почему.  Сегодня я сижу да читаю Пушкина...  помнится, "Цыгане"

мне попались...  Вдруг Аркадий подходит ко мне и  молча,  с  этаким ласковым

сожалением на лице,  тихонько,  как у ребенка,  отнял у меня книгу и положил

передо мной другую, немецкую... улыбнулся, и ушел, и Пушкина унес.

     - Вот как! Какую же он книгу тебе дал?

     - Вот эту.

     И Николай Петрович вынул из заднего кармана сюртука пресловутую брошюру

Бюхнера, девятого издания. Павел Петрович повертел ее в руках.

     - Гм! - промычал он. - Аркадий Николаевич заботится о твоем воспитании.

Что ж, ты пробовал читать?

     - Пробовал.

     - Ну и что же?

     - Либо я глуп, либо это все - вздор. Должно быть, я глуп.

     - Да ты по-немецки не забыл? - спросил Павел Петрович.

     - Я по-немецки понимаю.

     Павел  Петрович опять повертел книгу в  руках и  исподлобья взглянул на

брата. Оба помолчали.

     - Да,  кстати,  -  начал  Николай  Петрович,  видимо  желая  переменить

разговор. - Я получил письмо от Колязина.

     - От Матвея Ильича?

     - От него. Он приехал в *** ревизовать губернию. Он теперь в тузы вышел

и пишет мне, что желает, по-родственному, повидаться с нами и приглашает нас

с тобой и с Аркадием в город.

     - Ты поедешь? - спросил Павел Петрович.

     - Нет; а ты?

     - И  я  не поеду.  Очень нужно тащиться за пятьдесят верст киселя есть.

Mathieu хочет показаться нам во всей своей славе;  черт с ним!  будет с него

губернского  фимиама,  обойдется  без  нашего.  И  велика  важность,  тайный

советник!  Если б я продолжал служить,  тянуть эту глупую лямку, я бы теперь

был генерал-адъютантом. Притом же мы с тобой отставные люди.

     - Да,  брат;  видно, пора гроб заказывать и ручки складывать крестом на

груди, - заметил со вздохом Николай Петрович.

     - Ну,  я так скоро не сдамся, - пробормотал его брат. - У нас еще будет

схватка с этим лекарем, я это предчувствую.

     Схватка произошла в тот же день за вечерним чаем.  Павел Петрович сошел

в  гостиную уже готовый к  бою,  раздраженный и решительный.  Он ждал только

предлога,  чтобы накинуться на  врага;  но  предлог долго не  представлялся.

Базаров вообще  говорил мало  в  присутствии "старичков Кирсановых" (так  он

называл обоих братьев),  а  в тот вечер он чувствовал себя не в духе и молча

выпивал чашку за чашкой.  Павел Петрович весь горел нетерпением; его желания

сбылись наконец.

     Речь зашла об одном из соседних помещиков.  "Дрянь,  аристократишко", -

равнодушно заметил Базаров, который встречался с ним в Петербурге.

     - Позвольте вас спросить, - начал Павел Петрович, и губы его задрожали,

- по вашим понятиям слова: "дрянь" и "аристократ" одно и то же означают?

     - Я сказал:  "аристократишко",  - проговорил Базаров, лениво отхлебывая

глоток чаю.

     - Точно так-с:  но я полагаю,  что вы такого же мнения об аристократах,

как и об аристократишках.  Я считаю долгом объявить вам,  что я этого мнения

не  разделяю.  Смею  сказать,  меня  все  знают  за  человека либерального и

любящего прогресс;  но  именно  потому  я  уважаю аристократов -  настоящих.

Вспомните,  милостивый государь (при  этих  словах  Базаров поднял глаза  на

Павла  Петровича),   вспомните,   милостивый  государь,   -  повторил  он  с

ожесточением, - английских аристократов. Они не уступают йоты от прав своих,

и  потому они  уважают права других;  они  требуют исполнения обязанностей в

отношении к ним,  и потому они сами исполняют свои обязанности. Аристократия

дала свободу Англии и поддерживает ее.

     - Слыхали мы  эту песню много раз,  -  возразил Базаров,  -  но  что вы

хотите этим доказать?

     - Я  эфтим хочу  доказать,  милостивый государь (Павел Петрович,  когда

сердился,  с намерением говорил:  "эфтим" и "эфто",  хотя очень хорошо знал,

что подобных слов грамматика не допускает. В этой причуде сказывался остаток

преданий Александровского времени.  Тогдашние тузы,  в редких случаях, когда

говорили на родном языке,  употребляли одни -  эфто, другие - эхто: мы, мол,

коренные  русаки,   и  в  то  же  время  мы  вельможи,  которым  позволяется

пренебрегать школьными правилами),  я  эфтим хочу доказать,  что без чувства

собственного достоинства,  без уважения к самому себе, - а в аристократе эти

чувства развиты,  -  нет  никакого прочного основания общественному...  bien

public*, общественному зданию. Личность, милостивый государь, - вот главное:

человеческая личность  должна  быть  крепка,  как  скала,  ибо  на  ней  все

строится.  Я очень хорошо знаю,  например, что вы изволите находить смешными

мои привычки,  мой туалет, мою опрятность наконец, но это все проистекает из

чувства самоуважения, из чувства долга, да-с, да-с, долга. Я живу в деревне,

в глуши, но я не роняю себя, я уважаю в себе человека.

     ______________

     * общественному благу (франц.).

     - Позвольте,  Павел Петрович,  -  промолвил Базаров,  - вы вот уважаете

себя и сидите сложа руки;  какая ж от этого польза для bien public? Вы бы не

уважали себя и то же бы делали.

     Павел Петрович побледнел.

     - Это совершенно другой вопрос.  Мне вовсе не  приходится объяснять вам

теперь,  почему я сижу сложа руки, как вы изволите выражаться. Я хочу только

сказать,  что аристократизм -  принсип,  а  без принсипов жить в  наше время

могут одни безнравственные или пустые люди.  Я говорил это Аркадию на другой

день его приезда и повторяю теперь вам. Не так ли, Николай?

     Николай Петрович кивнул головой.

     - Аристократизм,  либерализм,  прогресс,  принципы, - говорил между тем

Базаров,  -  подумаешь,  сколько иностранных... и бесполезных слов! Русскому

человеку они даром не нужны.

     - Что же  ему нужно,  по-вашему?  Послушать вас,  так мы  находимся вне

человечества, вне его законов. Помилуйте - логика истории требует...

     - Да на что нам эта логика? Мы и без нее обходимся.

     - Как так?

     - Да так же.  Вы,  я  надеюсь,  не нуждаетесь в логике для того,  чтобы

положить себе  кусок  хлеба в  рот,  когда вы  голодны.  Куда  нам  до  этих

отвлеченностей!

     Павел Петрович взмахнул руками.

     - Я  вас не  понимаю после этого.  Вы оскорбляете русский народ.  Я  не

понимаю,  как  можно не  признавать принсипов,  правил!  В  силу чего же  вы

действуете?

     - Я  уже  говорил вам,  дядюшка,  что  мы  не  признаем авторитетов,  -

вмешался Аркадий.

     - Мы  действуем в  силу того,  что мы  признаем полезным,  -  промолвил

Базаров. - В теперешнее время полезнее всего отрицание - мы отрицаем.

     - Все?

     - Все.

     - Как? не только искусство, поэзию... но и... страшно вымолвить...

     - Все, - с невыразимым спокойствием повторил Базаров.

     Павел Петрович уставился на него.  Он этого не ожидал,  а  Аркадий даже

покраснел от удовольствия.

     - Однако позвольте,  -  заговорил Николай Петрович. - Вы все отрицаете,

или, выражаясь точнее, вы все разрушаете... Да ведь надобно же и строить.

     - Это уже не наше дело... Сперва нужно место расчистить.

     - Современное состояние народа этого требует,  -  с  важностью прибавил

Аркадий, - мы должны исполнять эти требования, мы не имеем права предаваться

удовлетворению личного эгоизма.

     Эта последняя фраза,  видимо,  не  понравилась Базарову;  от  нее веяло

философией,   то   есть  романтизмом,   ибо  Базаров  и   философию  называл

романтизмом; но он не почел за нужное опровергать своего молодого ученика.

     - Нет,  нет!  -  воскликнул с внезапным порывом Павел Петрович,  - я не

хочу  верить,   что  вы,   господа,  точно  знаете  русский  народ,  что  вы

представители его потребностей, его стремлений! Нет, русский народ не такой,

каким вы его воображаете. Он свято чтит предания, он - патриархальный, он не

может жить без веры...

     - Я не стану против этого спорить,  -  перебил Базаров,  - я даже готов

согласиться, что в этом вы правы.

     - А если я прав...

     - И все-таки это ничего не доказывает.

     - Именно  ничего  не  доказывает,  -  повторил Аркадий  с  уверенностию

опытного  шахматного игрока,  который  предвидел опасный,  по-видимому,  ход

противника и потому нисколько не смутился.

     - Как ничего не доказывает?  - пробормотал изумленный Павел Петрович. -

Стало быть, вы идете против своего народа?

     - А хоть бы и так?  -  воскликнул Базаров.  - Народ полагает, что когда

гром гремит,  это Илья-пророк в  колеснице по  небу разъезжает.  Что ж?  Мне

соглашаться с ним? Да притом - он русский, а разве я сам не русский.

     - Нет,  вы  не  русский после всего,  что вы сейчас сказали!  Я  вас за

русского признать не могу.

     - Мой  дед  землю пахал,  -  с  надменною гордостию отвечал Базаров.  -

Спросите любого из ваших же мужиков,  в ком из нас -  в вас или во мне -  он

скорее признает соотечественника. Вы и говорить-то с ним не умеете.

     - А вы говорите с ним и презираете его в то же время.

     - Что ж, коли он заслуживает презрения! Вы порицаете мое направление, а

кто  вам  сказал,  что  оно во  мне случайно,  что оно не  вызвано тем самым

народным духом, во имя которого вы так ратуете?

     - Как же! Очень нужны нигилисты!

     - Нужны ли  они или нет -  не  нам решать.  Ведь и  вы считаете себя не

бесполезным.

     - Господа,  господа,  пожалуйста,  без личностей!  - воскликнул Николай

Петрович и приподнялся.

     Павел Петрович улыбнулся и,  положив руку на плечо брату,  заставил его

снова сесть.

     - Не беспокойся,  -  промолвил он.  - Я не позабудусь именно вследствие

того  чувства  достоинства,  над  которым  так  жестоко  трунит  господин...

господин доктор.  Позвольте,  -  продолжал он, обращаясь снова к Базарову, -

вы,   может  быть,  думаете,  что  ваше  учение  новость?  Напрасно  вы  это

воображаете.  Материализм,  который вы проповедуете, был уже не раз в ходу и

всегда оказывался несостоятельным...

     - Опять иностранное слово!  -  перебил Базаров.  Он начинал злиться,  и

лицо его приняло какой-то медный и грубый цвет.  -  Во-первых,  мы ничего не

проповедуем; это не в наших привычках...

     - Что же вы делаете?

     - А вот что мы делаем.  Прежде,  в недавнее еще время, мы говорили, что

чиновники наши берут взятки,  что  у  нас  нет ни  дорог,  ни  торговли,  ни

правильного суда...

     - Ну да,  да, вы обличители, - так, кажется, это называется. Со многими

из ваших обличений и я соглашаюсь, но...

     - А потом мы догадались,  что болтать, все только болтать о наших язвах

не стоит труда, что это ведет только к пошлости и доктринерству; мы увидали,

что и  умники наши,  так называемые передовые люди и  обличители,  никуда не

годятся,   что  мы  занимаемся  вздором,   толкуем  о   каком-то  искусстве,

бессознательном творчестве,  о парламентаризме, об адвокатуре и черт знает о

чем,  когда дело идет о насущном хлебе,  когда грубейшее суеверие нас душит,

когда  все  наши  акционерные  общества  лопаются  единственно  оттого,  что

оказывается недостаток в  честных людях,  когда  самая  свобода,  о  которой

хлопочет правительство,  едва ли пойдет нам впрок,  потому что мужик наш рад

самого себя обокрасть, чтобы только напиться дурману в кабаке.

     - Так,  -  перебил Павел Петрович,  -  так: вы во всем этом убедились и

решились сами ни за что серьезно не приниматься.

     - И решились ни за что не приниматься, - угрюмо повторил Базаров.

     Ему вдруг стало досадно на  самого себя,  зачем он  так распространился

перед этим барином.

     - А только ругаться?

     - И ругаться.

     - И это называется нигилизмом?

     - И это называется нигилизмом,  - повторил опять Базаров, на этот раз с

особенною дерзостью.

     Павел Петрович слегка прищурился.

     - Так вот как!  -  промолвил он странно спокойным голосом.  -  Нигилизм

всему горю помочь должен,  и вы, вы наши избавители и герои. Но за что же вы

других-то,  хоть бы тех же обличителей,  честите?  Не так же ли вы болтаете,

как и все?

     - Чем другим, а этим грехом не грешны, - произнес сквозь зубы Базаров.

     - Так что ж? вы действуете, что ли? Собираетесь действовать?

     Базаров ничего не отвечал.  Павел Петрович так и дрогнул,  но тотчас же

овладел собою.

     - Гм!..  Действовать, ломать... - продолжал он. - Но как же это ломать,

не зная даже почему?

     - Мы ломаем, потому что мы сила, - заметил Аркадий.

     Павел Петрович посмотрел на своего племянника и усмехнулся.

     - Да, сила - так и не дает отчета, - проговорил Аркадий и выпрямился.

     - Несчастный!  -  возопил  Павел  Петрович;  он  решительно  не  был  в

состоянии  крепиться  долее,   -  хоть  бы  ты  подумал,  что  в  России  ты

поддерживаешь твоею пошлою сентенцией!  Нет,  это  может ангела из  терпения

вывести! Сила! И в диком калмыке, и в монголе есть сила - да на что нам она?

Нам  дорога цивилизация,  да-с,  да-с,  милостивый государь,  нам  дороги ее

плоды.  И  не  говорите мне,  что эти плоды ничтожны:  последний пачкун,  ип

barbouilleur,  тапер, которому дают пять копеек за вечер, и те полезнее вас,

потому что они представители цивилизации,  а не грубой монгольской силы!  Вы

воображаете себя передовыми людьми, а вам только в калмыцкой кибитке сидеть!

Сила!  Да вспомните, наконец, господа сильные, что вас всего четыре человека

с половиною,  а тех - миллионы, которые не позволят вам попирать ногами свои

священнейшие верования, которые раздавят вас!

     - Коли раздавят,  туда и дорога,  - промолвил Базаров. - Только бабушка

еще надвое сказала. Нас не так мало, как вы полагаете.

     - Как? Вы не шутя думаете сладить, сладить с целым народом?

     - От копеечной свечи, вы знаете, Москва сгорела, - ответил Базаров.

     - Так,  так.  Сперва гордость почти сатанинская,  потом глумление. Вот,

вот чем увлекается молодежь, вот чему покоряются неопытные сердца мальчишек!

Вот,  поглядите,  один из них рядом с вами сидит, ведь он чуть не молится на

вас,  полюбуйтесь.  (Аркадий отворотился и  нахмурился.)  И  эта  зараза уже

далеко распространилась.  Мне сказывали, что в Риме наши художники в Ватикан

ни ногой. Рафаэля считают чуть не дураком, потому что это, мол, авторитет; а

сами бессильны и бесплодны до гадости,  а у самих фантазия дальше "Девушки у

фонтана"  не  хватает,  хоть  ты  что!  И  написана-то  девушка  прескверно.

По-вашему, они молодцы, не правда ли?

     - По-моему,  - возразил Базаров. - Рафаэль гроша медного не стоит, да и

они не лучше его.

     - Браво!  браво!  Слушай, Аркадий... вот как должны современные молодые

люди выражаться!  И как, подумаешь, им не идти за вами! Прежде молодым людям

приходилось учиться;  не  хотелось им  прослыть за невежд,  так они поневоле

трудились.  А теперь им стоит сказать: все на свете вздор! - и дело в шляпе.

Молодые люди обрадовались. И в самом деле, прежде они просто были болваны, а

теперь они вдруг стали нигилисты.

     - Вот  и  изменило  вам  хваленое чувство  собственного достоинства,  -

флегматически заметил  Базаров,  между  тем  как  Аркадий  весь  вспыхнул  и

засверкал глазами.  -  Спор наш зашел слишком далеко...  Кажется,  лучше его

прекратить. А я тогда буду готов согласиться с вами, - прибавил он, вставая,

- когда вы представите мне хоть одно постановление в современном нашем быту,

в  семейном или общественном,  которое бы не вызывало полного и беспощадного

отрицания.

     - Я  вам  миллионы таких постановлений представлю,  -  воскликнул Павел

Петрович, - миллионы! Да вот хоть община, например.

     Холодная усмешка скривила губы Базарова.

     - Ну,  насчет  общины,  -  промолвил он,  -  поговорите лучше  с  вашим

братцем.  Он теперь,  кажется,  изведал на деле,  что такое община, круговая

порука, трезвость и тому подобные штучки.

     - Семья наконец,  семья,  так,  как она существует у наших крестьян!  -

закричал Павел Петрович.

     - И  этот вопрос,  я  полагаю,  лучше для вас же  самих не  разбирать в

подробности.  Вы,  чай, слыхали о снохачах? Послушайте меня, Павел Петрович,

дайте себе денька два сроку, сразу вы едва ли что-нибудь найдете. Переберите

все наши сословия да подумайте хорошенько над каждым,  а  мы пока с Аркадием

будем...

     - Надо всем глумиться, - подхватил Павел Петрович.

     - Нет, лягушек резать. Пойдем, Аркадий; до свидания, господа.

     Оба   приятеля  вышли.   Братья   остались  наедине  и   сперва  только

посматривали друг на друга.

     - Вот, - начал наконец Павел Петрович, - вот вам нынешняя молодежь! Вот

они - наши наследники!

     - Наследники,  -  повторил с  унылым  вздохом  Николай Петрович.  Он  в

течение всего  спора  сидел  как  на  угольях и  только  украдкой болезненно

взглядывал на  Аркадия.  -  Знаешь,  что  я  вспомнил,  брат?  Однажды  я  с

покойницей матушкой поссорился:  она кричала,  не  хотела меня слушать...  Я

наконец сказал ей,  что вы, мол, меня понять не можете; мы, мол, принадлежим

к двум различным поколениям.  Она ужасно обиделась, а я подумал: что делать?

Пилюля горька -  а проглотить ее нужно.  Вот теперь настала наша очередь,  и

наши наследники могут сказать нам:  вы  мол,  не нашего поколения,  глотайте

пилюлю.

     - Ты уже чересчур благодушен и скромен, - возразил Павел Петрович, - я,

напротив,  уверен,  что  мы  с  тобой гораздо правее этих господчиков,  хотя

выражаемся,  может быть,  несколько устарелым языком, vieilh, и не имеем той

дерзкой самонадеянности...  И такая надутая эта нынешняя молодежь!  Спросишь

иного:  какого  вина  вы  хотите,  красного или  белого?  "Я  имею  привычку

предпочитать красное!" - отвечает он басом и с таким важным лицом, как будто

вся вселенная глядит на него в это мгновение...

     - Вам больше чаю не  угодно?  -  промолвила Фенечка,  просунув голову в

дверь:  она  не  решалась войти в  гостиную,  пока в  ней раздавались голоса

споривших.

     - Нет,  ты можешь велеть самовар принять,  - отвечал Николай Петрович и

поднялся к ней навстречу.  Павел Петрович отрывисто сказал ему: bon soir*, и

ушел к себе в кабинет.

     ______________

     * добрый вечер (франц.).