Отцы и дети. Роман Тургенева

 

Вся библиотека >>>

Рассказы Тургенева >>>

 


Отцы и дети

Русская классическая литература

Иван Сергеевич

Тургенев


 

Отцы и дети

 

 

      XI

 

 

 

     Полчаса  спустя  Николай  Петрович отправился в  сад,  в  свою  любимую

беседку.   На  него  нашли  грустные  думы.  Впервые  он  ясно  сознал  свое

разъединение с  сыном;  он  предчувствовал,  что  с  каждым днем  оно  будет

становиться все больше и больше.  Стало быть,  напрасно он,  бывало, зимою в

Петербурге по  целым  дням  просиживал над  новейшими сочинениями;  напрасно

прислушивался к  разговорам молодых  людей;  напрасно радовался,  когда  ему

удавалось вставить и  свое слово в  их кипучие речи.  "Брат говорит,  что мы

правы,  -  думал он,  -  и,  отложив всякое самолюбие в сторону,  мне самому

кажется,  что они дальше от истины,  нежели мы,  а в то же время я чувствую,

что за ними есть что-то, чего мы не имеем, какое-то преимущество над нами...

Молодость?  Нет:  не  одна  только  молодость.  Не  в  том  ли  состоит  это

преимущество, что в них меньше следов барства, чем в нас?"

     Николай Петрович потупил голову и провел рукой по лицу.

     "Но  отвергать  поэзию?   -   подумал  он  опять,  -  не  сочувствовать

художеству, природе?.."

     И он посмотрел кругом,  как бы желая понять, как можно не сочувствовать

природе.  Уже вечерело; солнце скрылось за небольшую осиновую рощу, лежавшую

в полверсте от сада:  тень от нее без конца тянулась через неподвижные поля.

Мужичок ехал  рысцой на  белой  лошадке по  темной узкой дорожке вдоль самой

рощи;  он весь был ясно виден,  весь,  до заплаты на плече, даром что ехал в

тени;  приятно-отчетливо  мелькали  ноги  лошадки.  Солнечные лучи  с  своей

стороны забирались в  рощу и,  пробиваясь сквозь чащу,  обливали стволы осин

таким теплым светом, что они становились похожи на стволы сосен, а листва их

почти синела и  над  нею поднималось бледно-голубое небо,  чуть обрумяненное

зарей. Ласточки летали высоко; ветер совсем замер; запоздалые пчелы лениво и

сонливо жужжали в цветах сирени; мошки толклись столбом над одинокою, далеко

протянутою веткою.  "Как хорошо,  Боже мой!" -  подумал Николай Петрович,  и

любимые стихи пришли было ему на уста;  он вспомнил Аркадия, Stoff und Kraft

- и умолк,  но продолжал сидеть,  продолжал предаваться горестной и отрадной

игре одиноких дум.  Он любил помечтать;  деревенская жизнь развила в нем эту

способность.  Давно ли он так же мечтал, поджидая сына на постоялом дворике,

а  с  тех пор уже произошла перемена,  уже определились,  тогда еще неясные,

отношения...  и  как!  Представилась ему опять покойница жена,  но не такою,

какою он  ее знал в  течение многих лет,  не домовитою,  доброю хозяйкою,  а

молодою  девушкой  с   тонким  станом,   невинно-пытливым  взглядом  и  туго

закрученною косой над детскою шейкой. Вспомнил он, как он увидал ее в первый

раз.  Он  был тогда еще студентом.  Он  встретил ее на лестнице квартиры,  в

которой он жил, и, нечаянно толкнув ее, обернулся, хотел извиниться и только

мог пробормотать: "Pardon, monsieur"*, - а она наклонила голову, усмехнулась

и  вдруг как  будто испугалась и  побежала,  а  на  повороте лестницы быстро

взглянула на него, приняла серьезный вид и покраснела. А потом первые робкие

посещения,  полуслова,  полуулыбки,  и недоумение,  и грусть,  и порывы,  и,

наконец,  эта задыхающаяся радость...  Куда это все умчалось?  Она стала его

женой,  он был счастлив,  как немногие на земле...  "Но,  -  думал он,  - те

сладостные,  первые мгновенья,  отчего бы  не  жить им  вечною,  неумирающею

жизнью?"

     ______________

     * Извините, сударь (франц.).

 

     Он  не старался уяснить самому себе свою мысль,  но он чувствовал,  что

ему  хотелось удержать то  блаженное время чем-нибудь более сильным,  нежели

память;  ему хотелось вновь осязать близость своей Марии, ощутить ее теплоту

и дыхание, и ему уже чудилось, как будто над ним...

     - Николай Петрович, - раздался вблизи его голос Фенечки, - где вы?

     Он  вздрогнул.  Ему не стало ни больно,  ни совестно...  Он не допускал

даже возможности сравнения между женой и Фенечкой,  но он пожалел о том, что

она вздумала его отыскивать.  Ее голос разом напомнил ему: его седые волосы,

его старость, его настоящее...

     Волшебный мир,  в  который  он  уже  вступал,  который уже  возникал из

туманных волн прошедшего, шевельнулся - и исчез.

     - Я здесь,  -  отвечал он,  -  я приду,  ступай.  -  "Вот они, следы-то

барства",  -  мелькнуло у  него в  голове.  Фенечка молча заглянула к нему в

беседку и скрылась,  а он с изумлением заметил,  что ночь успела наступить с

тех пор,  как он замечтался.  Все потемнело и затихло кругом, и лицо Фенечки

скользнуло перед ним,  такое бледное и  маленькое.  Он  приподнялся и  хотел

возвратиться домой; но размягченное сердце не могло успокоиться в его груди,

и  он  стал медленно ходить по  саду,  то задумчиво глядя себе под ноги,  то

поднимая глаза к  небу,  где уже роились и  перемигивались звезды.  Он ходил

много, почти до усталости, а тревога в нем, какая-то ищущая, неопределенная,

печальная тревога,  все не унималась.  О,  как Базаров посмеялся бы над ним,

если б он узнал,  что в нем тогда происходило!  Сам Аркадий осудил бы его. У

него,  у  сорокачетырехлетнего человека,  агронома и хозяина,  навертывались

слезы, беспричинные слезы; это было во сто раз хуже виолончели.

     Николай Петрович продолжал ходить и не мог решиться войти в дом,  в это

мирное и  уютное гнездо,  которое так приветно глядело на  него всеми своими

освещенными окнами;  он не в  силах был расстаться с  темнотой,  с садом,  с

ощущением свежего воздуха на лице и с этою грустию, с этою тревогой...

     На повороте дорожки встретился ему Павел Петрович.

     - Что с  тобой?  -  спросил он  Николая Петровича,  -  ты  бледен,  как

привиденье; ты нездоров; отчего ты не ложишься?

     Николай Петрович объяснил ему в коротких словах свое душевное состояние

и  удалился.  Павел Петрович дошел до конца сада,  и тоже задумался,  и тоже

поднял глаза к небу. Но в его прекрасных темных глазах не отразилось ничего,

кроме света звезд.  Он  не  был рожден романтиком,  и  не  умела мечтать его

щегольски-сухая и страстная, на французский лад мизантропическая душа...

     - Знаешь ли что? - говорил в ту же ночь Базаров Аркадию. - Мне в голову

пришла  великолепная мысль.  Твой  отец  сказывал сегодня,  что  он  получил

приглашение от  этого вашего знатного родственника.  Твой  отец  не  поедет;

махнем-ка мы с  тобой в  ***;  ведь этот господин и  тебя зовет.  Вишь какая

сделалась здесь погода;  а мы прокатимся,  город посмотрим. Поболтаемся дней

пять-шесть, и баста!

     - А оттуда ты вернешься сюда?

     - Нет, надо к отцу проехать. Ты знаешь, он от *** в тридцати верстах. Я

его давно не видал,  и  мать тоже;  надо стариков потешить.  Они у меня люди

хорошие, особенно отец: презабавный. Я же у них один.

     - И долго ты у них пробудешь?

     - Не думаю. Чай, скучно будет.

     - А к нам на возвратном пути заедешь?

     - Не знаю... посмотрю. Ну, так, что ли? Мы отправимся?

     - Пожалуй, - лениво заметил Аркадий.

     Он  в  душе  очень  обрадовался предложению своего приятеля,  но  почел

обязанностию скрыть свое чувство. Недаром же он был нигилист!

     На другой день он уехал с Базаровым в ***.  Молодежь в Марьине пожалела

об их отъезде; Дуняша даже всплакнула... но старичкам вздохнулось легко.

  

<<< Иван Сергеевич Тургенев                  Роман «Отцы и дети»: следующая глава >>>