Русская классическая литература

Алексей Константинович

Толстой

Глава 37. Прощение

     Извещенный Годуновым,  Никита Романович явился на царский двор с своими

станичниками.

     Перераненные,  оборванные, в разнообразных лохмотьях, кто в зипуне, кто

в овчине, кто в лаптях, кто босиком, многие с подвязанными головами, все без

шапок и  без оружия,  стояли они молча друг подле друга,  дожидаясь царского

пробуждения.

     Не в первый раз видели молодцы Слободу; приходили они сюда и гуслярами,

и  нищими,  и  поводильщиками медведей.  Некоторые участвовали и в последнем

пожаре,  когда Перстень с Коршуном пришли освободить Серебряного. Много было

между ними знакомых нам  лиц,  но  многих и  недоставало.  Недоставало всех,

которые,  отстаивая Русскую землю,  полегли недавно на  рязанских полях,  ни

тех, которые после победы, любя раздолье кочующей жизни, не захотели понести

к  царю повинную голову.  Не  было тут ни  Перстня,  ни  Митьки,  ни  рыжего

песенника,  ни  дедушки  Коршуна.  Перстень,  появившись в  последний раз  в

Слободе в день судного поединка,  исчез бог весть куда; Митька последовал за

ним;  песенника еще  прежде уходил Серебряный,  а  Коршуна теперь под стеною

кремлевскою терзали псы и клевали вороны...

     Уже часа два дожидались молодцы,  потупя очи и не подозревая,  что царь

смотрит  на  них  из  небольшого окна,  проделанного над  самым  крыльцом  и

скрытого узорными теремками.  Никто из них не говорил ни с товарищами,  ни с

Серебряным,  который стоял в  стороне,  задумавшись и не обращая внимания на

множество людей,  толпившихся у ворот и у калиток. В числе любопытных была и

государева мамка.  Она стояла на крыльце, нагнувшись на клюку, и смотрела на

все безжизненными глазами, ожидая появления Иоанна, быть может, с тем, чтобы

своим присутствием удержать его от новой жестокости.

     Иван  Васильевич,  наглядевшись вдоволь  из  потаенного окна  на  своих

опальников, насладившись мыслью, что они теперь стоят между жизнью и смертью

и что нелегко у них,  должно быть,  на сердце,  показался вдруг на крыльце в

сопровождении нескольких стольников.

     При виде царя,  одетого в золотую парчу, опирающегося на узорный посох,

разбойники стали на колени и преклонили головы.

     Иоанн помолчал несколько времени.

     - Здравствуйте,   оборванцы!   -  сказал  он  наконец  и,  поглядев  на

Серебряного,  прибавил:  -  Ты зачем в Слободу пожаловал? По тюрьме, что ли,

соскучился?

     - Государь,  - ответил Серебряный скромно, - из тюрьмы ушел я не сам; а

увели меня насильно станичники.  Они же разбили Ширинского мурзу Шихмата,  о

чем  твоей милости должно быть уже ведомо.  Вместе мы  били татар,  вместе и

отдаемся на твою волю; казни или милуй нас, как твоя царская милость знает!

     - Так это за  ним вы  тот раз в  Слободу приходили?  -  спросил Иоанн у

разбойников. - Откуда же вы знаете его?

     - Батюшка царь,  -  отвечали вполголоса разбойники, - он атамана нашего

спас,  когда его  в  Медведевке повесить хотели.  Атаман-то  и  увел его  из

тюрьмы!

     - В Медведевке?  - сказал Иоанн и усмехнулся. - Это, должно быть, когда

ты Хомяка и с объездом его шелепугами отшлепал? Я это дело помню. Я отпустил

тебе эту первую вину,  а был ты,  по уговору нашему,  посажен за новую вину,

когда ты вдругорядь на моих людей у Морозова напал. Что скажешь на это?

     Серебряный хотел отвечать, но мамка предупредила его.

     - Да полно тебе вины-то его высчитывать!  - сказала она Иоанну сердито.

- Вместо чтоб  пожаловать его  за  то,  что  он  басурманов разбил,  церковь

Христову отстоял,  а ты только и смотришь,  какую б вину на нем найти.  Мало

тебе было терзанья на Москве, волк ты этакий!

     - Молчи, старуха! - сказал строго Иоанн, - не твое бабье дело указывать

мне!

     Но,  досадуя на Онуфревну,  он не захотел раздражать ее и, отвернувшись

от Серебряного, сказал разбойникам, стоявшим на коленях:

     - Где атаман ваш, висельники? Пусть выступит вперед.

     Серебряный взялся отвечать за разбойников.

     - Их атамана здесь нет,  государь.  Он тот же час после рязанской битвы

ушел. Я звал его, да он идти не захотел.

     - Не захотел! - повторил Иоанн. - Сдается мне, что этот атаман есть тот

самый слепой,  что ко мне в  опочивальню со стариком приходил.  Слушайте же,

оборванцы! Я вашего атамана велю сыскать и на кол посадить!

     - Уж  самого тебя,  -  проворчала мамка,  -  на  том свету черти на кол

посадят!

     Но царь притворился, что не слышит, и продолжал, глядя на разбойников:

     - А  вас за  то,  что вы  сами на  мою волю отдались,  я,  так и  быть,

помилую.  Выкатить им пять бочек меду на двор!  Ну что?  Довольна ты, старая

дура?

     Мамка зажевала губами.

     - Да живет царь!  - закричали разбойники. - Будем служить тебе, батюшка

государь! Заслужим твое прощение нашими головами!

     - Выдать им,  -  продолжал Иоанн,  - по доброму кафтану да по гривне на

человека.  Я  их в  опричнину впишу.  Хотите,  висельники,  мне в опричниках

служить?

     Некоторые из разбойников замялись, но большая часть закричала:

     - Рады служить тебе, батюшка, где укажет твоя царская милость!

     - Как думаешь, - сказал Иоанн с довольным видом Серебряному, - пригодны

они в ратный строй?

     - В ратный-то строй пригодны,  - ответил Никита Романович, - только уж,

государь, не вели их в опричнину вписывать!

     Царь  подумал,  что  Серебряный считает  разбойников недостойными такой

чести.

     - Когда я  кого  милую,  -  произнес он  торжественно,  -  я  не  милую

вполовину!

     - Да какая ж это милость, государь! - вырвалось у Серебряного.

     Иоанн посмотрел на него с удивлением.

     - Они,   -  продолжал  Никита  Романович,  немного  запинаясь,  -  они,

государь,  ведь доброе дело учинили;  без них,  пожалуй,  татары на самую бы

Рязань пошли!

     - Так почему ж им в опричнине не быть? - спросил Иоанн, пронзая глазами

Серебряного.

     - А потому,  государь,  - выговорил Серебряный, который тщетно старался

прибрать выражения поприличнее,  -  потому,  государь, что они, правда, люди

худые, а все же лучше твоих кромешников!

     Эта неожиданная и  невольная смелость Серебряного озадачила Иоанна.  Он

вспомнил,  что  уже  не  в  первый раз  Никита Романович говорит с  ним  так

откровенно и  прямо.  Между тем он,  осужденный на  смерть,  сам добровольно

вернулся в Слободу и отдавался на царский произвол.

     В строптивости нельзя было обвинить его,  и царь колебался, как принять

эту дерзкую выходку, как новое лицо привлекло его внимание.

     В   толпу   разбойников  незаметно  втерся  посторонний  человек,   лет

шестидесяти,  опрятно одетый,  и  старался,  не  показываясь царю,  привлечь

внимание Серебряного.  Уже несколько раз он  из-за переднего ряда протягивал

украдкой руку и  силился поймать князя за  полу,  но,  не достав его,  опять

прятался за разбойников.

     - Это что за крыса? - спросил царь, указывая на незнакомца.

     Но тот уже успел скрыться в толпе.

     - Раздвиньтесь,  люди! - сказал Иоанн, - достать мне этого молодца, что

там сзади хоронится!

     Несколько опричников бросились в толпу и вытащили виновного.

     - Что ты за человек? - спросил Иоанн, глядя на него подозрительно.

     - Это мой стремянный,  государь!  -  поспешил сказать Серебряный, узнав

своего старого Михеича, - он не видал меня с тех пор...

     - Так, так, батюшка государь! - подтвердил Михеич, заикаясь от страха и

радости, - его княжеская милость правду изволит говорить!.. Не виделись мы с

того дня,  как схватили его милость.  Дозволь же,  батюшка царь,  на боярина

моего посмотреть!  Господи светы,  Никита Романыч!  Я уже думал, не придется

мне увидеть тебя!

     - Что же ты хотел сказать ему?  -  спросил царь,  продолжая недоверчиво

глядеть на Михеича. - Зачем ты за станичниками хоронился?

     - Поопасывался,   батюшка  государь  Иван  Васильич,  опричников  твоих

поопасывался! Это ведь, сам знаешь, это ведь, государь, все такой народ...

     И Михеич закусил язык.

     - Какой  народ?   -   спросил  Иоанн,  стараясь  придать  чертам  своим

милостивое  выражение.  -  Говори,  старик,  без  зазора,  какой  народ  мои

опричники?

     Михеич поглядел на царя и успокоился.

     - Да  такого мы до литовского похода отродясь не видывали,  батюшка!  -

проговорил он вдруг,  ободренный милостивым выражением царского лица. - Не в

укор им сказать, ненадежный народ, тетка их подкурятина!

     Царь  пристально посмотрел на  Михеича,  дивясь,  что  слуга  равняется

откровенностью своему господину.

     - Ну что ты на него глаза таращишь?  - сказала мамка. - Съесть его, что

ли,  хочешь?  Разве  он  не  правду говорит?  Разве видывали прежде на  Руси

кромешников?

     Михеич, нашедши себе подмогу, обрадовался.

     - Так,  бабуся,  так! - сказал он. - От них-то все зло и пошло на Руси!

Они-то и боярина оговорили!  Не верь им,  государь,  не верь им! Песьи у них

морды на сбруе, песий и брех на языке! Господин мой верно служил тебе, а это

Вяземский с  Хомяком наговорили на него.  Вот и  бабуся правду сказала,  что

таких сыроядцев и не видано на Руси!

     И,  озираясь на окружающих его опричников, Михеич придвинулся поближе к

Серебряному. Хоть вы-де и волки, а теперь не съедите!

     Когда царь вышел на крыльцо,  он уже решился простить разбойников.  Ему

хотелось только продержать их некоторое время в недоумении.  Замечания мамки

пришлись некстати и чуть было не раздражили Иоанна,  но,  к счастью, на него

нашла милостивая полоса,  и,  вместо того чтоб предаться гневу,  он  вздумал

посмеяться над  Онуфревной и  уронить ее  значение в  глазах царедворцев,  а

вместе и подшутить над стремянным Серебряного.

     - Так тебе не люба опричнина? - спросил он Михеича с видом добродушия.

     - Да кому ж она люба,  батюшка государь?  С того часу, как вернулись мы

из  Литвы,  все от  нее пошли сыпаться беды на боярина моего.  Не будь этих,

прости господи,  живодеров,  мой господин был бы по-прежнему в чести у твоей

царской милости.

     И Михеич опять опасливо посмотрел на царских телохранителей,  но тот же

час подумал про себя:  "Эх,  тетка их подкурятина! Уж погублю свою голову, а

очищу перед царем господина моего!"

     - Добрый у тебя стремянный! - сказал царь Серебряному. - Пусть бы и мои

слуги так ко мне мыслили! А давно он у тебя?

     - Да  я,  батюшка  Иван  Васильевич,  -  подхватил  Михеич,  совершенно

ободренный царскою похвалою,  -  я князю с самого с его сыздетства служу.  И

батюшке его покойному служил я, и отец мой деду его служил, и дети мои, кабы

были у меня, его бы детям служили!

     - А нет у тебя разве детушек, старичок? - спросил Иоанн еще милостивее.

     - Было двое сыновей,  батюшка,  да обоих господь прибрал.  Оба на твоем

государском деле под Полоцком полегли,  когда мы  с  Никитой Романычем да  с

князем  Пронским  Полоцк  выручали.  Старшему  сыну,  Василью,  вражий  лях,

налетев,  саблей голову раскроил,  а меньшему-то,  Степану,  из пищали грудь

прострелили, сквозь самый наплечник, вот настолько повыше левого соска!

     И  Михеич пальцем показал на  груди своей место,  где в  Степана попала

пуля.

     - Вишь!  -  проговорил Иоанн,  покачивая головой и  как  будто принимая

большое участие в сыновьях Михеича.  -  Ну, что ж делать, старичок, этих бог

прибрал, других наживешь!

     - Да откуда нажить-то их,  батюшка?  Хозяйка-то у  меня померла,  а  из

рукава-то новых детей не вытрусишь!

     - Что ж,  -  сказал царь, как бы желая утешить стремянного, - еще, даст

бог, другую хозяйку найдешь!

     Михеич ощущал немалое удовольствие в разговоре с царем.

     - Да этого добра как не найти,  -  ответил он,  ухмыляясь,  - только не

охоч я  до  баб,  батюшка государь,  да  уж  и  стар становлюсь этаким делом

заниматься!

     - Баба бабе рознь,  - заметил Иоанн и, схватив Онуфревну за душегрейку,

- вот  тебе хозяйка!  -  сказал он  и  выдвинул мамку вперед.  -  Возьми ее,

старина, живи с ней в любви и в совете, да детей приживай!

     Опричники,   поняв  царскую  шутку,  громко  захохотали,  а  Михеич,  в

изумлении,  посмотрел на царя, не смеется ли и он, но на лице Иоанна не было

улыбки.

     Безжизненные глаза мамки вспыхнули.

     - Страмник ты!  -  закричала она на Иоанна,  -  безбожник!  Я  тебе дам

ругаться надо мной! Страмник ты, тьфу! Еретик бессовестный!

     Старуха застучала клюкою о крыльцо,  и губы ее еще сердитее зажевали, а

нос посинел.

     - Полно ломаться, бабушка, - сказал царь, - я тебе доброго мужа сватаю;

он будет тебя любить,  дарить,  уму-разуму научать!  А свадьбу мы сегодня же

после вечерни сыграем! Ну, какова твоя хозяйка, старичина?

     - Умилосердись,  батюшка государь!  -  проговорил Михеич в  совершенном

испуге.

     - Что ж? Разве она тебе не по сердцу?

     - Какое по сердцу, батюшка! - простонал Михеич, отступая назад.

     - Стерпится -  слюбится!  -  сказал Иоанн,  -  а  я  дам за  ней доброе

приданое!

     Михеич с ужасом посмотрел на Онуфревну,  которую царь все еще держал за

душегрейку.

     - Батюшка Иван Васильевич!  -  воскликнул он вдруг,  падая на колени, -

вели меня казнить, только не вели этакого сраму на себя принимать! Скорей на

плаху пойду, чем женюсь на ее милости, тетка ее подкурятина!

     Иван   Васильевич  немного   помолчал   и   вдруг   разразился  громким

продолжительным смехом.

     - Ну,  - сказал он, выпуская наконец Онуфревну, которая поспешила уйти,

ругаясь и  отплевываясь,  -  честь приложена,  убытку бог избавил!  Я  хотел

вашего счастья,  а  насильно венчать вас не буду!  Служи по-прежнему боярину

твоему,  старичина,  а ты, Никита, подойди сюда. Отпускаю тебе и вторую вину

твою.  А  этих голоштанников в  опричнину не  впишу;  мои молодцы,  пожалуй,

обидятся.  Пусть идут к Жиздре,  в сторожевой полк. Коли охочи они на татар,

будет им  с  кем переведаться.  Ты  же,  -  продолжал он особенно милостивым

голосом,  без  примеси своей обычной насмешливости и  положив руку на  плечо

Серебряного,  -  ты оставайся у  меня.  Я  помирю тебя с  опричниной.  Когда

узнаешь нас покороче,  перестанешь дичиться. Хорошо бить татар, но мои враги

не  одни татары;  есть и  хуже их.  Этих-то  научись грызть зубами и  метлой

выметать!

     И царь потрепал Серебряного по плечу.

     - Никита,  -  прибавил он благоволительно и оставляя свою руку на плече

князя,  -  у тебя сердце правдивое,  язык твой не знает лукавства;  таких-то

слуг мне и надо.  Впишись в опричнину; я дам тебе место выбылого Вяземского!

Тебе я верю, ты меня не продашь.

     Все опричники с  завистью посмотрели на  Серебряного;  они уже видели в

нем  новое,  возникающее светило,  и  стоявшие подале  от  Иоанна уже  стали

шептаться между  собою  и  выказывать свое  неудовольствие,  что  царь,  без

внимания к их заслугам,  ставит им на голову опального пришельца, столбового

боярина, древнего княжеского рода.

     Но сердце Серебряного сжалось от слов Иоанновых.

     - Государь,  - сказал он, сделав усилие над собою, - благодарствую тебе

за твою милость;  но дозволь уж лучше и мне к сторожевому полку примкнуться.

Здесь мне делать нечего,  я  к слободскому обычаю не привычен,  а там я буду

служить твоей милости, доколе сил хватит!

     - Вот  как!  -  сказал Иоанн и  снял руку с  плеча Серебряного,  -  это

значит,  мы неугодны его княжеской милости! Должно быть, с ворами оставаться

честнее,  чем быть моим оружничим!  Ну что ж, - продолжал он насмешливо, - я

никому в  дружбу не набиваюсь и  никого насильно не держу.  Свыклись вместе,

так и служите вместе. Доброго пути, разбойничий воевода!

     И,  взглянув презрительно на Серебряного, царь повернулся к нему спиной

и вошел во дворец.