Русская классическая литература

Алексей Константинович

Толстой

Глава 12. Клевета

     Солнце взошло,  но  не  радостное утро настало для  Малюты.  Возвратясь

домой,  он  не нашел сына и  догадался,  что Максим навсегда бросил Слободу.

Велика была ярость Григорья Лукьяныча.

     Во  все  концы  поскакала погоня.  Конюхов,  проспавших отъезд Максима,

Малюта велел тотчас вкинуть в темницу.

     Нахмуря брови, стиснув зубы, ехал он по улице и раздумывал, доложить ли

царю или скрыть от него бегство Максима.

     Конский  топот  и  веселая  молвь  послышались за  его  спиною.  Малюта

оглянулся.  Царевич  с  Басмановым и  толпою  молодых удальцов возвращался с

утренней прогулки.  Рыхлая земля размокла от дождя,  кони ступали в грязи по

самые  бабки.  Завидев  Малюту,  царевич  пустил  своего  аргамака вскачь  и

обрызгал грязью Григорья Лукьяновича.

     - Кланяюсь тебе земно,  боярин Малюта!  -  сказал царевич, останавливая

коня. - Встретили мы тотчас твою погоню. Видно, Максиму солоно пришлось, что

он  от тебя тягу дал.  Али ты,  может,  сам послал его к  Москве за боярскою

шапкой, да потом раздумал?

     И царевич захохотал.

     Малюта,  по обычаю,  слез с  коня.  Стоя с обнаженною головой,  он всею

ладонью стирал грязь с  лица  своего.  Казалось,  ядовитые глаза его  хотели

пронзить царевича.

     - Да что он грязь-то стирает?  -  заметил Басманов,  желая подслужиться

царевичу, - добро, на ком другом, а на нем не заметно!

     Басманов говорил вполголоса,  но Скуратов его услышал. Когда вся толпа,

смеясь и разговаривая,  ускакала за царевичем, он надел шапку, влез опять на

коня и шагом поехал ко дворцу.

     "Добро!  -  думал он про себя,  -  дайте срок, государи, дайте срок!" И

побледневшие губы его  кривились в  улыбку,  и  в  сердце,  уже раздраженном

сыновним   побегом,   медленно   созревало  надежное   мщение   неосторожным

оскорбителям.

     Когда Малюта вошел во дворец, Иван Васильевич сидел один в своем покое.

Лицо его было бледно,  глаза горели.  Черную рясу заменил он желтым становым

кафтаном,  стеганным полосами и  подбитым голубою  бахтой.  Восемь  шелковых

завязок с длинными кистями висели вдоль разреза.  Посох и колпак, украшенный

большим изумрудом, лежали перед царем на столе. Ночные видения, беспрерывная

молитва,  отсутствие сна не  истощили сил Иоанновых,  но  лишь привели его в

высшую степень раздражительности.  Все  испытанное ночью опять представилось

ему обмороченьем дьявола. Царь стыдился своего страха.

     "Враг имени Христова,  - думал он, - упорно перечит мне и помогает моим

злодеям.  Но  не  дам ему надо мною тешиться!  Не  устрашуся его наваждений!

Покажу ему, что не по плечу он себе борца нашел!"

     И решился царь карать по-прежнему изменников и предавать смерти злодеев

своих, хотя были б их тысячи.

     И стал он мыслию пробегать подданных и между ними искать предателей.

     Каждый взгляд, каждое движение теперь казалось ему подозрительным.

     Он  припоминал разные слова своих приближенных и  в  словах этих  искал

ключа к заговорам. Самые родные не избежали его подозрений.

     Малюта застал его в состоянии, похожем на лихорадочный бред.

     - Государь, - сказал, помолчав, Григорий Лукьянович, - ты велишь пытать

Колычевых про новых изменников.  Уж  положись на  меня.  Я  про все заставлю

Колычевых с пыток рассказать.  Одного только не сумею: не сумею заставить их

назвать твоего набольшего супротивника!

     Царь с удивлением взглянул на любимца.

     В глазах Малюты было что-то необыкновенное.

     - Оно,  государь,  дело  такое,  -  продолжал  Скуратов,  и  голос  его

изменился,  -  что  и  глаз  видит,  и  ухо  слышит,  а  вымолвить  язык  не

поворотится...

     Царь смотрел на него вопрошающим оком.

     - Вот ты,  государь, примерно, уже много воров казнил, а измена все еще

на  Руси не вывелась.  И  еще ты столько же казнишь,  и  вдесятеро более,  а

измены все не избудешь!

     Царь слушал и не догадывался.

     - Оттого, государь, не избыть тебе измены, что ты рубишь у нее сучья да

ветви, а ствол-то самый и с корнем стоит здоровехонек!

     Царь все еще не понимал, но слушал с возрастающим любопытством.

     - Видишь,  государь,  как бы тебе сказать...  Вот,  примерно,  вспомни,

когда ты при смерти лежал,  дай бог тебе много лет здравствовать! а бояре-то

на тебя,  трудного, заговор затеяли. Ведь у них был тогда старшой, примерно,

братец твой Володимир Андреич{108}!

     "А!  -  подумал царь,  -  так вот что значили мои ночные видения!  Враг

хотел помрачить разум мой,  чтоб убоялся я сокрушить замыслы брата. Но будет

не так. Не пожалею и брата!"

     - Говори...  -  сказал он,  обращаясь грозно к Малюте,  -  говори,  что

знаешь про Володимира Андреича!

     - Нет,  государь,  моя речь теперь не про Володимира Андреича.  В нем я

уже того не чаю,  чтобы он что-либо над тобой учинил.  И бояре к нему теперь

уже не мыслят.  Давно перестал он подыскиваться под тобою царства.  Моя речь

не про него.

     - Про  кого же?  -  спросил царь с  удивлением,  и  черты его судорожно

задвигались.

     - Видишь,  государь!  Володимир-то Андреич раздумал государство мутить,

да бояре-то не раздумали.  Они себе на уме;  не удалось, мол, его на царство

посадить, так мы посадим...

     Малюта замялся.

     - Кого? - спросил царь, и глаза его запылали.

     Малюта позеленел.

     - Государь!  Не  все пригоже выговаривать.  Наш брат думай да гадай,  а

язык держи за зубами.

     - Кого? - повторил Иоанн, вставая с места.

     Малюта медлил с ответом.

     Царь схватил его за  ворот обеими руками,  придвинул лицо его к  своему

лицу и впился в него глазами.

     Ноги Малюты стали подкашиваться.

     - Государь,  -  сказал он вполголоса, - ты на него не гневайся, ведь он

не сам вздумал!

     - Говори!  -  произнес хриплым  шепотом Иоанн  и  стиснул крепче  ворот

Малюты.

     - Ему-то и на ум бы не взбрело,  -  продолжал Малюта,  избегая царского

взора, - ну, а должно быть, подбили его. Кто к нему поближе, тот и подбил. А

он,  грешный человек,  подумал себе: немного позже, немного ране, все тем же

кончится.

     Царь  начал  догадываться.   Он  сделался  бледнее.  Пальцы  его  стали

разгибаться и выпускать ворот Малюты.

     Малюта оправился. Он понял, что настала пора для решительного удара!

     - Государь!   -  сказал  он  вдруг  резко,  -  не  ищи  замены  далеко.

Супротивник твой сидит супротив тебя,  он пьет с тобой с одного ковша, ест с

тобой с одного блюда, платье носит с одного плеча!

     Замолчал  Скуратов  и,  полный  ожидания,  решился  устремить  на  царя

кровавые глаза свои.

     Замолчал и царь. Руки его опустились. Понял он наконец Малюту.

     В это мгновение раздались на дворе радостные крики.

     Еще в  самое то время,  как начался разговор между царем и  Скуратовым,

царевич с  своими окольными въехал на  двор,  где  ожидали его торговые люди

черных сотен и слобод, пришедшие от Москвы с хлебом-солью и с челобитьем.

     Увидев царевича, они все стали на колени.

     - Чего вы просите, аршинники? - спросил небрежно царевич.

     - Батюшка!  -  отвечали старшины,  - пришли мы плакаться твоей милости!

Будь нам заступником!  Умилосердись над нашими головами! Разоряют нас совсем

опричники, заедают и с женами, и с детьми!

     - Вишь,  дурачье! - сказал царевич, обращаясь с усмешкой к Басманову. -

Они б хотели и жен, и товар про себя одних держать! Да чего вы расхныкались?

Ступайте себе домой; я, пожалуй, попрошу батюшку за вас, дураков!

     - Отец ты наш, дай бог тебе многие лета! - закричали торговые люди.

     Царевич сидел на коне.  Возле него был Басманов. Просители стояли перед

ними на коленях. Старший держал золотое блюдо с хлебом-солью.

     Малюта все видел из окна.

     - Государь,  -  шепнул он царю, - должно быть, его подбил кто-нибудь из

тех, что теперь с ним. Посмотри, вот уже народ ему на царстве здоровает!

     И как чародей пугается недоброй силы, которую сам он вызвал, так Малюта

испугался выражения, которое слова его вызвали на чертах Иоанна.

     С лица царя исчезло все человеческое. Таким страшным никогда не видывал

его Малюта.

     Прошло несколько мгновений. Вдруг Иоанн улыбнулся.

     - Гриша, - сказал он, положив обе руки на плечи Скуратова, - как, бишь,

ты сейчас говорил?  Я  рублю сучья да ветви,  а ствол-то стоит здоровешенек?

Гриша,  -  продолжал царь,  медленно выговаривая каждое  слово  и  смотря на

Малюту с какой-то страшной доверчивостью,  - берешься ли ты вырвать с корнем

измену?

     Злобная радость скривила рот Малюты.

     - Для твоей милости берусь, - прошептал он, дрожа всем телом.

     Выражение Иоанна мгновенно изменилось.  Улыбка исчезла, и черты приняли

холодную,  непреклонную  неподвижность.  Лицо  его  казалось  высеченным  из

мрамора.

     - Не надо медлить!  - сказал он отрывисто и повелительно. - Никто чтобы

не  знал об этом.  Он сегодня будет на охоте.  Сегодня же пусть найдут его в

лесу. Скажут, он убился с коня. Знаешь ты Поганую Лужу?

     - Знаю, государь.

     - Там чтоб нашли его! - Царь указал на дверь.

     Малюта вышел и в сенях вздохнул свободнее.

     Царь долго оставался неподвижен.  Потом он медленно подошел к образам и

упал перед ними на колени.

     Изо  всех слуг Малютиных самый удалый и  расторопный был стремянный его

Матвей  Хомяк.  Он  никогда  не  уклонялся от  опасности,  любил  буйство  и

наездничество и  уступал в  зверстве лишь  своему господину.  Нужно ли  было

поджечь деревню или  подкинуть грамоту,  по  которой после  казнили боярина,

требовалось ли  увезти  жену  чью-нибудь,  всегда посылали Хомяка.  И  Хомяк

поджигал  деревни,  подкидывал грамоты  и  вместо  одной  жены  привозил  их

несколько.

     К  Хомяку обратился и  теперь Григорий Лукьянович.  Что  они  толковали

вместе,  того никто не услышал.  Но в это самое утро,  когда гончие царевича

дружно заливались в окрестностях Москвы,  а внимание охотников,  стоявших на

лазах, было поглощено ожиданием, и каждый напрягал свое зрение, и ни один не

заботился о том,  что делали его товарищи, - в это время по глухому проселку

скакали, удаляясь от места охоты, Хомяк и Малюта, а промеж них со связанными

руками,  прикрученный к седлу,  скакал кто-то третий,  которого лицо скрывал

черный  башлык,  надвинутый до  самого подбородка.  На  одном  из  поворотов

проселка  примкнули к  ним  двадцать вооруженных опричников,  и  все  вместе

продолжали скакать, не говоря ни слова.

     Охота  меж  тем  шла  своим  чередом,  и  никто  не  заметил отсутствия

царевича,  исключая  двух  стремянных,  которые  теперь  издыхали в  овраге,

пронзенные ножами.

     Верст  тридцать  от  Слободы,   среди  дремучего  леса,   было  топкое,

непроходимое болото,  которое народ  прозвал Поганою Лужей.  Много чудесного

рассказывали про  это место.  Дровосеки боялись в  сумерки подходить к  нему

близко.  Уверяли,  что в  летние ночи над водою прыгали и резвились огоньки,

души людей, убитых разбойниками и брошенных ими в Поганую Лужу.

     Даже среди белого дня болото имело вид мрачной таинственности.  Большие

деревья,  лишенные снизу  ветвей,  поднимались из  воды,  мутной  и  черной.

Отражаясь в ней,  как в туманном зеркале, они принимали чудный вид уродливых

людей  и  небывалых животных.  Не  слышно  было  вблизи болота человеческого

голоса.  Стаи диких уток прилетали иногда плескаться на  его поверхности.  В

камыше раздавался жалобный крик  водяной курочки.  Черный ворон пролетал над

вершинами дерев,  и  зловещее карканье его  повторялось отголосками.  Иногда

слышны были далеко-далеко стук топора,  треск надрубленного дерева и  глухое

падение.

     Но,  когда солнце опускалось за  вершины,  когда над болотом поднимался

прозрачный пар,  стук  топора умолкал,  и  прежние звуки  заменялись новыми.

Начиналось однообразное кваканье лягушек,  сперва тихое и отрывистое,  потом

громкое, слитым хором.

     Чем  более  сгущалась темнота,  тем  громче  кричали  гады.  Голоса  их

составляли как  бы  один беспрерывный и  продолжительный гул,  так что ухо к

нему привыкало и различало сквозь него и дальний вой волков, и вопли филина.

Мрак становился гуще;  предметы теряли свой прежний вид и облекались в новую

наружность.  Вода, древесные ветви и туманные полосы сливались в одно целое.

Образы и  звуки  смешивались вместе и  ускользали от  человеческого понятия.

Поганая Лужа сделалась достоянием силы нечистой.

     К  сему-то проклятому месту,  но не в темную ночь,  я в утро солнечное,

Малюта и опричники его направляли бег свой.

     В то самое время,  как они торопились и погоняли коней, другие молодцы,

недоброго вида, собирались в дремучем лесу недалеко от Поганой Лужи.