Поиск затонувших кораблей. Быль о легендарном фрегате

 

Вся библиотека >>>

Оглавление книги >>>

 

Научно-художественный географический сборник  / 1985

На суше и на море


 

Александр Рогов «Быль о легендарном фрегате»

 

 

Очерк

 

В моей коллекции, из года в год пополняемой подводными сувенирами, на видном месте лежат два медных кованых гвоздя и кусочек дубового шпангоута. Я взял их с морского дна в одной из бухт Татарского пролива. Эти предметы имеют отношение к истории боевого парусного корабля—фрегата «Паллада», затонувшего там более века назад.

В 1850—1852 годах в Петербурге было принято решение о посольстве в Японию. Поход предстоял морской, и путь был почти кругосветный, для этой миссии снаряжено было три судна, флагманом небольшой флотилии назначалась «Паллада». Возглавил миссию вице-адмирал Е. В. Путятин, а секретарем был известный уже в то время писатель И. А. Гончаров. В 1852 году посланники отбыли из Кронштадта.

Фрегат «Паллада» был спущен на воду с Охтинских верфей в 1832 году и вошел в состав Балтийской эскадры, которой в то время командовал адмирал Беллинсгаузен, известный своими исследованиями Антарктиды. Первым капитаном фрегата был тогда еще молодой, впоследствии прославленный флотоводец Нахимов. И вот, двадцать лет проплавав по ближним и дальним морям, «Паллада» была снаряжена в нелегкое кругосветное плавание, командиром фрегата назначается капитан-лейтенант Иван Семенович Унковский, прославившийся рейдом «Паллады» и ставший впоследствии адмиралом.

Парусный 44-пушечный корабль два года добирался к берегам Страны восходящего солнца, в бескрайних просторах трех океанов четыреста семьдесят русских моряков—экипаж судна— представляли собой, по словам Ивана Александровича Гончарова, «как бы маленькую Россию», это ощущение и крепкая морская дружба помогли преодолеть все трудности и невзгоды.

За время пути по морям и океанам много интересного наблюдал писатель и на воде и на суше при заходах корабля в порты и гавани заморских стран.

Сотни раз Иван Александрович видел отход фрегата с рейда, слаженную работу матросов и офицеров при подъеме якорей и постановке парусов. В пути случались и штили и жестокие штормы, и теперь, читая путевые записи Гончарова, живо и образно представляешь себе поход фрегата и сопровождавших его судов. Нам. .видится и синее, синее тропическое море, слышен шум авралов и грохот волн, мы вместе с матросами представляем себя купающимися в спущенном за борт парусе—все это образно и правдиво. Но еще более сильно писатель рассказал нам о суровом и нелегком труде матросов на парусном судне. Поэтому кроме лирических и образных натурных зарисовок живых сцен с интересом читаешь рассказы Гончарова о современном ему парусном судне и видишь в нем не столько белокрылый символ, олицетворяющий могущество человека и его победу над силами природы, сколько доказательство бессилия людей «одолеть воду». Иван Александрович писал: «Посмотрите на постановку и уборку парусов вблизи, на сложность механизма, на эту сеть снастей, канатов, веревок, концов и веревочек, из которых каждая отправляет свое особое назначение и есть необходимое звено в общей цепи; взгляните на число рук, приводящих их в движение. И между тем к какому неполному результату приводят все эти хитрости. Нельзя определить срок прибытия парусного судна, нельзя бороться с противным ветром, нельзя сдвинуться назад, натолкнувшись на мель, нельзя поворотить сразу в противную сторону или остановиться в одно мгновение. В штиль судно дремлет...»

Однако на рейд города Нагасаки фрегат вошел и бросил якорь. Начались длительные переговоры, которые японская сторона всячески затягивала и усложняла, за несколько месяцев стоянки судов миссии в гавани Нагасаки русских матросов и офицеров ни разу не пустили на японский берег и весь дипломатический контакт осуществлялся на «Палладе» через посредников и переписку.

Хотя договор Е. В. Путятиным и был заключен (1855 г.), переговоры пришлось прервать: разразилась Крымская война (1853—1856 гг.), в связи с чем посольство было отозвано, и маленькая горстка судов превращается в боевое звено, которое уходит к восточным берегам России.

Фрегат, достигнув Татарского пролива, еще не носящего этого имени, пытается пройти в устье Амура или Охотское море, но мели и течения не дают этого сделать, и «Паллада» бросает якорь в одном из глубоких заливов Азиатского материка. Гончаров так описывает этот залив: «Мы входили в широкие ворота гладкого бассейна, обставленного крутыми точно обрубленными берегами, поросшими непроницаемым для взгляда мелким лесом: сосен, пихты, лиственницы. Нас охватил крепкий смоляной запах. Мы прошли большой залив и увидели две другие бухты, направо и налево, длинными языками вдающиеся в берега... В маленькой бухте, куда мы шли, уже стояло опередившее нас наше судно «Кн. Меншиков», почти у самого берега... Мы стали на якорь».

Залив этот потом будет называться Императорской Гаванью.

После осмотра фрегата на стоянке выяснилось, что судно, потрепанное штормами, нуждается в ремонте.

Летом, ближе к осени, Гончаров отбыл на родину, воспользовавшись шхуной «Восток», входившей в их группу. Более легкое судно прошло проливом между Сахалином и материком, и секретарь посольства через Сибирь и Урал на лошадях и лодках уже к весне следующего года добрался в Петербург.

А с «Палладой» судьба распорядилась так: к этому времени в Японское море пришел более новый фрегат «Диана», на который с «Паллады» передали пушки и перешла основная часть команды. Разоруженный и обезлюдевший фрегат остался зимовать в бухточке, которая стала его последним пристанищем. Те моряки и приданные для охраны судна казаки, которые поселились на берегу, разбили палаточный лагерь, спустя некоторое время переоборудованный в береговой пост. И по сей день эта бухта так и называется—Постовая.

Две зимы оставался фрегат, скованный льдами, в бухте, отчего корпус его в конце концов дал течь, и в 1856 году было приказано затопить корабль, дабы «не дать неприятелю случая похвастаться захватом русского судна». На Дальневосточном морском театре военных действий в то время преобладали суда союзников Турции—Англии и Франции, и решение о затоплении «Паллады» было осуществлено: мичан Разградский взорвал корму судна, и оно легло на грунт.

Теперь на крутом берегу бухты Постовая возвышается чугунный крест. Это могила многих из тех, кто служил на береговом посту и вдали от родных мест погиб от цинги, лишений и голода. Маленький рукотворный памятник напоминает о последних днях горстки людей, чья судьба была связана и с историей «Паллады». Это дорогой нам памятник, но есть много нерукотворных памятных мест, которые оставил рейд фрегата и судов сопровождения,— среди них названия островов, полуостровов, заливов, бухт, которые легли на карты и получили описания в лоциях Японского моря.

Командами судов были проведены опись и съемка восточного берега Кореи и прилежащего берега России, ими были открыты острова Путятина, Рейнеке, Римского-Корсакова и заливы Посьета и Ольги.

Много имен увековечил рейд «Паллады», большинство из них—это славные имена капитанов и офицеров тех судов, которые участвовали в походе. Поэтому, приступая к погружениям для поиска фрегата, мы тщательно подготовились и с нетерпением ожидали минуты, когда сможем взглянуть на легендарный корабль, прикоснуться к нему рукой и поснимать его под водой. Мы были готовы к спуску, но, прежде чем пойти под воду, пришли к братской могиле у бухты Постовая. К подножию чугунного надгробья чьи-то заботливые руки положили луговые цветы. Сквозь ветви лиственниц долетал до нас отдаленный шум порта, не нарушающий, а скорее подчеркивающий царящие здесь тишину и покой.

Наша группа обследовала причальные сооружения в порту Ванино, и мы хотели воспользоваться счастливым случаем и приложили усилия, чтобы посетить затопленный поблизости парусный корабль. Надо сказать, что историю «Паллады» мы изучили и знали достаточно полно. Нам были известны основные конструктивные параметры корабля, его маршрут и приблизительные, в пределах сотни метров, координаты нахождения его останков. Поэтому, ориентируясь по описаниям Гончарова и данным Центрального военно-морского музея в Ленинграде, готовим место первого погружения. Ориентиром нам будет служить лишь пятидесятиметровый капроновый шнур с грузилом на конце, размеченный красными флажками на метровые отрезки.

Линь заброшен в предполагаемом направлении, и я, надев гидрокостюм, первым погружаюсь в воду. Ныряю вдоль белой струны шнура, перед маской мелькают отметины глубины, и если смотреть вниз вдоль натянутой веревки, то видно всего шесть-семь отметок. Не очень надеясь на успех с первого раза найти корпус судна, решил все же достигнуть дна, но вместо ровного откоса на глубине 22 метров начинаю различать очертания темного предмета. Подплываю к нему и убеждаюсь, что это обросшие водорослями и заселенные актиниями шпангоуты,— «Паллада» найдена. Но не таким рисовался в моем воображении корабль, перед глазами глыба, в которой едва угадываются обводы судна, оно лежит на откосе, зарывшись левым бортом в его крутую стенку.

При первом и беглом осмотре корпуса фрегата я убеждаюсь, что проникнуть внутрь его не удастся, так как палуба сильно захламлена и разрушена, а иллюминаторы заросли или забиты илом. Придется осмотреть корабль снаружи. Мне вспоминаются отчеты водолазов, работавших здесь в 1887, 1914, 1936 и 1940 годах, есть там и такие фразы: «Дуб очень тверд, а чугун—как сыр»,— а вот латунные и медные детали, по их мнению, сохранились намного лучше.

Водолазные обследования фрегата были многообещающими, в 1940 году, например, решили извлечь «Палладу» с морского дна как музейную и историческую ценность. Но снова, как и почти 100 лет назад, война вмешалась в судьбу овеянного легендами корабля. Остался он лежать на дне залива, к величайшему огорчению тех, кто знал о его непростой судьбе, мечтал видеть судно на сухопутном памятном приколе—пьедестале.

Всплываю на поверхность и приглашаю последовать за собой товарищей, объясняю: фрегат найден, нам повезло в первом же погружении.

Плаваем у правого борта, кормовая часть судна высотой около 5 метров вся в зарослях и морских животных. Морские обитатели заселили не только наружные поверхности, но и внутри видно их присутствие. Через иллюминаторы и полусгнившие бойницы проплывают рыбки, видны моллюски, вот перед маской зашевелились острия—это краб, выставив клешни, пятится в щель между шпангоутами. Вокруг много морских звезд и актиний, последние в полутьме глубины кажутся бледно-зелеными и прозрачными, наши фонарики робкими лучиками высвечивают яркие пятна на заснувшем борте корабля. Вот актиния, она из зеленоватой под волшебным лучом фонаря становится оранжевой, а кусок медной обшивки начинает играть всеми цветами радуги—на нем и рачьи домики балянусов, и яркие мшанки, и запутанные лабиринты домиков-тоннелей морских червей. Замечаю, что поверхность медной обшивки там, где она свободна от обрастаний, почти не разрушена, да и за тридцать лет после визита водолазов, наверное, ничего здесь не изменилось. Пытаемся отломить лист обшивки, но он вместе со шпангоутом обрывается вниз, поднимая клубы мути.

Плыву к корме и хочу отыскать памятную по запискам Гончарова его каюту. Палуба проломлена в нескольких местах, в одно из погружений водолаз, пробираясь по ней в своих громоздких и тяжелых доспехах, провалился вниз головой, и его с трудом спасли. Наш десант на «Палладу» легководолазный, и мы свободно плаваем вокруг торчащих полусгнивших бревен и металлических листов.

По описанию помню, что на корме перед каютой была часть палубы—шканцы и вблизи стояла грот-мачта—это бревно «фут во сто длины и до 80 пуд весом», но ни этой ни другой мачт нет, наверное, и их, как и весь такелаж и снасти, сняли перед затоплением судна. Каюта Гончарова была маленькая, всего два на три метра, имела окно, через которое писатель видел море, а ее потолком служила кормовая часть верхней палубы—ют. Это хорошие ориентиры, и мне удается отыскать возвышение с двумя горизонтальными площадками, которыми могут быть и ют и шканцы. Переплываю через борт и ищу проем—окно каюты, здесь на борту есть темные глазницы, но та ли это находка? Хочется верить, что та.

Мои товарищи жестами приглашают плыть в сторону носовой части судна. Плывем вместе, длина фрегата более 50 метров, а ширина палубы—метров 15, и если плыть у верхней кромки одного из бортов, то противоположного борта и не видно в дымке глубины.

Вот и бушприт, он обломан, но стремительность судна прослеживается по его-форме, венчающей могучий брус форштйвня. Очертания носовой части корабля более отчетливы, видны клюзы—люки, сквозь которые травили и выбирали якорные канаты. Подплываю к одному из них и, памятуя отчет водолазов, без труда отламываю кусок чугунного обрамления. Пласт чугуна рассыпается в перчатках, и я невольно сравниваю его с сыром, хотя сыр может быть и прочнее.

Холод дает себя знать, и я, как что-то хорошо знакомое, но забытое сквозь сознание, ставшее будто заторможенным и работающим на малых оборотах, вспоминаю: а ведь корма-то была разрушена взрывом, вот поэтому я и не нашел каюты Гончарова.

Показываю на клюзы и приглашаю напарника вниз на площадку дна, где могут сохраниться якоря «Паллады». Пытаемся отыскать следы якорных канатов и сами якоря, плавая под форштевнем. На фрегате были адмиралтейские якоря—махины в два метра размером, отлитые из чугуна. Ищем следы канатов, для нас это путеводная нить, которая может привести к находке. Гончаров так описывал якорный канат: «... канат—это цепь по-морскому, держит якорь в 150 пуд».

Вблизи судна ничего похожего нет, отплываем от берега немного мористее и находим на склоне извилистый валик, который выступает из отложений ила. Мне он и формой и размером напоминает хобот слона. Путеуказующий бугорок то исчезает, то появляется вновь на уходящем вглубь откосе. Наш глубиномер показывает предельное значение, но плывем еще немного, и перед нами бугор ила, под которым может быть скрыт и якорь. Показываю товарищу фотобокс и отдаю его, а сам начинаю разгребать слой ила. У моего гидрокостюма есть перчатки, а напарник в более легком одеянии, и он может поранить руки о металл, хотя чугун и «мягче сыра». Вокруг поднимаются облака мути, которые заволакивают и меня и раскопки, но очень хочется завершить погружение находкой. Наконец в подводном раскопе нащупываю продолговатый предмет, он похож на веретено якоря. Поверхность находки шероховатая, и похоже, что это металл. Перебирая пальцами ил и кусочки твердых включений в нем, ищу шток якоря—деревянную поперечину, вставляемую в один из концов веретена. На другом конце якоря должны быть лапы с перьями, но их не раскопать—они наверняка глубоко зарылись в грунт. Вот и обломки штока— сомнений нет, мы нашли якорь и можем предположить, что он с «Паллады».

Якорь нам не поднять, но мы стараемся запомнить место, а вдруг еще пригодится. Поглядывая по сторонам, всплываем на уровень палубы. Прощальный взгляд на корабль—как сильно отличается он от той копии, которую видел я в музее. Там модель «Паллады» изображает судно при полном парусном вооружении, все блестит и сверкает на палубе, а здесь сквозь сумрак видны нам лишь участки корпуса и отдельные его детали, которые и не сразу угадаешь. Нужно богатое воображение, чтобы мысленный образ совпал с действительным. Мы фотографировали при погружении «Палладу», но вспышка от моей самодельной лампы освещала лишь ограниченные участки корпуса судна и парящих над ним моих товарищей.

Итак, мы всплываем. Путь нам указывает все тот же линь, но теперь каждый приближающийся флажок все ярче и краснее, он будто напоминает, что путешествие в страну воспоминаний закончено. Я плыву медленно, слои воды становятся теплее — приближается поверхность, а с ней и уверенность, что тот образ, который был создан сознанием, совпадет с образом, увиденным в натуре, в морской глубине.

Прощаясь с кораблем, захватили мы с собой на поверхность лист медной обшивки, кусок шпангоута и два медных кованых гвоздя. Теперь цветной металл обсох, и зелень стала ярче, а морские животные и растения давно пооблетали. Куски же шпангоута, высохнув, еще долго дарили нам запахи моря, и если товарищи, приходя ко мне и рассматривая почерневший и затвердевший кусочек мореного дуба, сомневались в его происхождении, то я советовал им понюхать изъеденную морскими древоточцами дорогую мне находку.

  

<<<  «На суше и на море»          Следующая глава >>>