В оранжерее графов N. происходила распродажа цветов. Покупателей было

немного: я, мой сосед-помещик  и  молодой  купец,  торгующий  лесом.  Пока

работники выносили наши великолепные покупки и укладывали их на телеги, мы

сидели у входа в оранжерею и беседовали о том, о сём. В теплое  апрельское

утро сидеть в саду, слушать птиц и видеть, как вынесенные на свободу цветы

нежатся на солнце, чрезвычайно приятно.

     Укладкой  растений  распоряжался  сам  садовник,   Михаил   Карлович,

почтенный старик, с полным бритым лицом, в меховой жилетке,  без  сюртука.

Он всё время молчал, но прислушивался к нашему разговору и ждал, не скажем

ли мы чего-нибудь новенького. Это был умный, очень добрый, всеми уважаемый

человек. Все почему-то считали его немцем, хотя по отцу он  был  швед,  по

матери  русский  и  ходил  в  православную  церковь.  Он  знал  по-русски,

по-шведски и по-немецки,  много  читал  на  этих  языках,  и  нельзя  было

доставить ему большего удовольствия, как дать почитать какую-нибудь  новую

книжку или поговорить с ним, например, об Ибсене.

     Были у него слабости, но  невинные;  так,  он  называл  себя  старшим

садовником, хотя младших не было; выражение лица у него было необыкновенно

важное и надменное; он не допускал противоречий и любил, чтобы его слушали

серьезно и со вниманием.

     — Этот вот молодчик, рекомендую, ужасный негодяй, — сказал мой сосед,

указывая на работника со смуглым цыганским лицом, который проехал мимо  на

бочке с водой. — На прошлой  неделе  его  судили  в  городе  за  грабеж  и

оправдали. Признали его душевнобольным, а между тем, взгляните на рожу, он

здоровёхонек. В последнее  время  в  России  уж  очень  часто  оправдывают

негодяев, объясняя всё болезненным состоянием и аффектами, между  тем  эти

оправдательные приговоры, это очевидное послабление и потворство, к  добру

не ведут. Они деморализуют массу,  чувство  справедливости  притупилось  у

всех, так как привыкли уже видеть порок безнаказанным, и, знаете  ли,  про

наше время смело можно сказать словами Шекспира: «В наш  злой,  развратный

век и добродетель должна просить прощенья у порока».

     — Это верно, верно, — согласился купец. — Оттого, что  оправдывают  в

судах, убийств и поджогов стало гораздо больше. Спросите-ка у мужиков.

     Садовник Михаил Карлович обернулся к нам и сказал:

     — Что же касается меня, господа, то я  всегда  с  восторгом  встречаю

оправдательные  приговоры.   Я   не   боюсь   за   нравственность   и   за

справедливость,  когда  говорят   «невиновен»,   а,   напротив,   чувствую

удовольствие.  Даже  когда  моя  совесть  говорит   мне,   что,   оправдав

преступника, присяжные сделали ошибку, то и  тогда  я  торжествую.  Судите

сами, господа: если судьи и присяжные более верят  человеку,  чем  уликам,

вещественным доказательствам и речам, то разве эта вера в человека сама по

себе не выше всяких житейских соображений? Веровать  в  бога  нетрудно.  В

него веровали и инквизиторы, и Бирон,  и  Аракчеев.  Нет,  вы  в  человека

уверуйте! Эта вера доступна только тем немногим, кто понимает и  чувствует

Христа.

     — Мысль хорошая, — сказал я.

     — Но это не новая мысль. Помнится, когда-то очень давно я слышал даже

легенду на эту тему. Очень милая легенда, — сказал садовник и улыбнулся. —

Мне рассказывала ее  моя  покойная  бабушка,  мать  моего  отца,  отличная

старуха. Она рассказывала по-шведски,  но  по-русски  это  выйдет  не  так

красиво, не так классично.

     Но мы попросили его рассказывать и не стесняться  грубостью  русского

языка. Он, очень довольный, медленно закурил трубочку,  сердито  посмотрел

на рабочих и начал:

     — В одном маленьком городке поселился пожилой, одинокий и  некрасивый

господин по фамилии Томсон или Вильсон, — ну, это всё  равно.  Дело  не  в

фамилии. Профессия у него была благородная: он лечил людей. Он был  всегда

угрюм  и  несообщителен  и  говорил  только,  когда  этого  требовала  его

профессия. Ни к кому он не ходил в гости, ни с кем не распространял своего

знакомства далее молчаливого поклона и жил скромно, как  схимник.  Дело  в

том, что он был ученый, а в ту пору ученые не были похожи на  обыкновенных

людей. Они проводили дни и ночи в созерцании,  в  чтении  книг  и  лечении

болезней, на всё же остальное смотрели как на пошлость и не имели  времени

говорить лишних слов. Жители города отлично понимали это  и  старались  не

надоедать ему своими посещениями и пустой болтовней. Они были очень  рады,

что бог наконец послал им человека, умеющего лечить болезни, и  гордились,

что в их городе живет такой замечательный человек.

     — Он знает всё, — говорили они про него.

     Но этого было недостаточно. Надо было еще говорить: «он любит  всех!»

В груди этого ученого человека билось чудное, ангельское сердце. Как бы ни

было, ведь жители города были для него чужие, не родные, но он  любил  их,

как детей, и не жалел для  них  даже  своей  жизни.  У  него  самого  была

чахотка, он кашлял, но, когда его  звали  к  больному,  забывал  про  свою

болезнь, не щадил себя и, задыхаясь, взбирался на горы, как бы высоки  они

ни были. Он пренебрегал зноем и холодом, презирал голод и жажду. Денег  не

брал, и, странное дело, когда у него умирал пациент, то он  шел  вместе  с

родственниками за гробом и плакал.

     И скоро он стал для города так необходим, что жители удивлялись,  как

это они могли ранее обходиться без этого человека. Их  признательность  не

имела границ. Взрослые и дети, добрые и злые, честные и мошенники —  одним

словом, все уважали его и знали ему цену. В городке и в  его  окрестностях

не  было  человека,  который  позволил  бы  себе  не  только  сделать  ему

что-нибудь неприятное, но даже подумать об этом. Выходя из своей квартиры,

он никогда не запирал дверей и окон, в полной уверенности, что нет  такого

вора, который решился бы обидеть его.  Часто  ему  приходилось,  по  долгу

врача, ходить по большим дорогам, через леса  и  горы,  где  во  множестве

бродили голодные бродяги, но он чувствовал  себя  в  полной  безопасности.

Однажды ночью он  возвращался  от  больного,  и  на  него  напали  в  лесу

разбойники, но, узнав  его,  они  почтительно  сняли  перед  ним  шляпы  и

спросили, не хочет ли он есть. Когда он сказал, что он сыт, они  дали  ему

теплый плащ и проводили его  до  самого  города,  счастливые,  что  судьба

послала им случай хотя чем-нибудь  отблагодарить  великодушного  человека.

Ну, далее, понятное дело, бабушка рассказывала, что даже лошади, коровы  и

собаки знали его и при встрече с ним изъявляли радость.

     И этот человек, который, казалось, своею святостью  оградил  себя  от

всего злого, доброжелателями которого считались даже разбойники и бешеные,

в одно прекрасное  утро  был  найден  убитым.  Окровавленный,  с  пробитым

черепом, он лежал в овраге, и бледное лицо его выражало удивление. Да,  не

ужас, а удивление застыло на его лице, когда он увидел перед собою убийцу.

Можете же представить себе  теперь  ту  скорбь,  какая  овладела  жителями

города и окрестностей. Все в отчаянии, не веря  своим  глазам,  спрашивали

себя: кто мог убить этого человека? Судьи, которые производили следствие и

осматривали труп доктора,  сказали  так:  «Здесь  мы  имеем  все  признаки

убийства, но так как нет на свете такого человека, который  мог  бы  убить

нашего доктора, то, очевидно, убийства тут нет  и  совокупность  признаков

является только простою случайностью. Нужно  предположить,  что  доктор  в

потемках сам упал в овраг и ушибся до смерти».

     С этим мнением согласился весь город. Доктора погребли, и  уже  никто

не говорил о насильственной смерти.  Существование  человека,  у  которого

хватило бы низости и гнусности убить доктора, казалось невероятным. Ведь и

гнусность имеет свои пределы. Не так ли?

     Но вдруг, можете себе представить, случай наводит на убийцу. Увидели,

как один шалопай, уже много раз  судившийся,  известный  своею  развратною

жизнью, пропивал в кабаке табакерку и часы, принадлежавшие доктору.  Когда

стали его уличать, он смутился и сказал какую-то очевидную ложь. Сделали у

него обыск и нашли в постели рубаху с окровавленными рукавами и докторский

ланцет в золотой оправе. Каких  же  еще  нужно  улик?  Злодея  посадили  в

тюрьму. Жители возмущались и в то же время говорили:

     — Невероятно! Не может быть! Смотрите, как бы не вышло  ошибки;  ведь

случается, что улики говорят неправду!

     На суде убийца упорно отрицал свою вину. Всё говорило против него,  и

убедиться в его виновности было так же нетрудно, как в том, что эта  земля

черная, но судьи точно с ума сошли: они по десяти  раз  взвешивали  каждую

улику, недоверчиво посматривали  на  свидетелей,  краснели,  пили  воду...

Судить начали рано утром, а кончили только вечером.

     — Обвиняемый! — обратился главный судья к убийце. — Суд признал  тебя

виновным в убийстве доктора такого-то и приговорил тебя к...

     Главный судья хотел сказать: «к смертной казни», но  выронил  из  рук

бумагу, на которой был написан приговор, вытер холодный пот и закричал:

     — Нет! Если я неправильно  сужу,  то  пусть  меня  накажет  бог,  но,

клянусь, он не виноват! Я не допускаю мысли, чтобы  мог  найтись  человек,

который осмелился бы убить нашего друга доктора! Человек неспособен  пасть

так глубоко!

     — Да, нет такого человека, — согласились прочие судьи.

     — Нет! — откликнулась толпа. — Отпустите его!

     Убийцу отпустили на все четыре стороны, и ни одна душа  не  упрекнула

судей в несправедливости. И бог, говорила моя бабушка,  за  такую  веру  в

человека простил грехи всем жителям городка. Он  радуется,  когда  веруют,

что человек — его образ и подобие, и скорбит, если, забывая о человеческом

достоинстве, о людях судят  хуже,  чем  о  собаках.  Пусть  оправдательный

приговор  принесет  жителям  городка  вред,  но  зато,   посудите,   какое

благотворное влияние имела на них эта вера в человека, вера, которая  ведь

не остается мертвой; она воспитывает в нас великодушные чувства  и  всегда

побуждает любить и уважать каждого человека. Каждого! А это важно.

     Михаил Карлович кончил. Мой сосед  хотел  что-то  возразить  ему,  но

старший садовник сделал жест, означавший,  что  он  не  любит  возражений,

затем  отошел  к  телегам  и  с  выражением  важности  на  лице  продолжал

заниматься укладкой.