Голодная волчиха встала, чтобы идти на охоту. Ее волчата,  все  трое,

крепко спали, сбившись в кучу, и грели  друг  друга.  Она  облизала  их  и

пошла.

     Был уже весенний месяц март, но по ночам деревья трещали  от  холода,

как в декабре, и едва высунешь  язык,  как  его  начинало  сильно  щипать.

Волчиха была слабого здоровья, мнительная; она  вздрагивала  от  малейшего

шума и все думала о том, как бы дома без нее кто не обидел  волчат.  Запах

человеческих и лошадиных следов, пни, сложенные дрова и темная унавоженная

дорога пугали ее; ей казалось, будто за деревьями в потемках стоят люди  и

где-то за лесом воют собаки.

     Она была уже не молода и чутье у нее ослабело,  так  что,  случалось,

лисий след она принимала за  собачий  и  иногда  даже,  обманутая  чутьем,

сбивалась с дороги, чего с нею никогда не бывало в молодости. По  слабости

здоровья она уже не охотилась на телят и крупных баранов,  как  прежде,  и

уже далеко обходила лошадей с жеребятами, а питалась одною падалью; свежее

мясо ей приходилось кушать очень редко, только весной, когда она,  набредя

на зайчиху, отнимала у нее детей или забиралась к мужикам в хлев, где были

ягнята.

     В верстах четырех от ее логовища, у почтовой дороги, стояло  зимовье.

Тут жил  сторож  Игнат,  старик  лет  семидесяти,  который  все  кашлял  и

разговаривал сам с собой; обыкновенно ночью он спал, а днем бродил по лесу

с ружьем-одностволкой и посвистывал на  зайцев.  Должно  быть,  раньше  он

служил в механиках, потому что каждый раз, прежде чем остановиться, кричал

себе: «Стоп, машина!» и прежде чем пойти дальше:  «Полный  ход!»  При  нем

находилась громадная черная собака неизвестной породы,  по  имени  Арапка.

Когда она забегала далеко вперед, то он кричал ей: «Задний ход!» Иногда он

пел и при этом сильно шатался и часто падал (волчиха думала,  что  это  от

ветра) и кричал: «Сошел с рельсов!»

     Волчиха помнила, что летом и осенью около зимовья паслись баран и две

ярки, и когда она не так давно пробегала мимо, то ей послышалось, будто  в

хлеву блеяли. И теперь, подходя к зимовью, она соображала, что уже март и,

судя по времени, в хлеву должны быть ягнята непременно.  Ее  мучил  голод,

она думала о том, с какою жадностью она будет есть  ягненка,  и  от  таких

мыслей зубы у нее щелкали и глаза светились в потемках, как два огонька.

     Изба Игната,  его  сарай,  хлев  и  колодец  были  окружены  высокими

сугробами. Было тихо. Арапка, должно быть, спала под сараем.

     По сугробу волчиха взобралась на хлев и  стало  разгребать  лапами  и

мордой соломенную крышу. Солома была гнилая и рыхлая, так что волчиха едва

не провалилась; на нее вдруг прямо в морду пахнуло теплым паром и  запахом

навоза  и  овечьего  молока.  Внизу,  почувствовав  холод,  нежно  заблеял

ягненок. Прыгнув в дыру, волчиха упала передними лапами и грудью на что-то

мягкое и теплое, должно быть, на барана, и в  это  время  в  хлеву  что-то

вдруг завизжало, залаяло и залилось  тонким,  подвывающим  голоском,  овцы

шарахнулись  к  стенке,  и  волчиха,  испугавшись,  схватила,  что  первое

попалось в зубы, и бросилась вон...

     Она бежала, напрягая силы, а в это время Арапка, уже почуявшая волка,

неистово выла, кудахтали в зимовье потревоженные куры, и Игнат,  выйдя  на

крыльцо, кричал:

     — Полный ход! Пошел к свистку!

     И свистел, как машина, и  потом —  го-го-го-го!..  И  весь  этот  шум

повторяло лесное эхо.

     Когда мало-помалу все это  затихло,  волчиха  успокоилась  немного  и

стала замечать, что ее добыча, которую она держала в зубах  и  волокла  по

снегу, была тяжелее и как будто тверже, чем обыкновенно бывают в эту  пору

ягнята; и пахло как будто иначе, и слышались  какие-то  странные  звуки...

Волчиха остановилась и положила свою  ношу  на  снег,  чтобы  отдохнуть  и

начать есть, и вдруг отскочила с отвращением. Это был не ягненок, а щенок,

черный, с большой головой и на высоких ногах, крупной породы, с  таким  же

белым пятном во весь лоб, как у Арапки. Судя по манерам, это  был  невежа,

простой дворняжка. Он облизал свою помятую, раненую спину и, как ни в  чем

не бывало, замахал хвостом и залаял на волчиху. Она зарычала, как  собака,

и побежала от него. Он за  ней.  Она  оглянулась  и  щелкнула  зубами;  он

остановился в недоумении и, вероятно, решив, что это  она  играет  с  ним,

протянул морду по направлению к зимовью и залился звонким радостным  лаем,

как бы приглашая мать свою Арапку поиграть с ним и с волчихой.

     Уже светало, и когда волчиха пробиралась к себе густым осинником,  то

было видно отчетливо каждую осинку, и уже  просыпались  тетерева  и  часто

вспархивали красивые петухи, обеспокоенные неосторожными прыжками  и  лаем

щенка.

     «Зачем он бежит за мной? — думала волчиха с досадой. —  Должно  быть,

он хочет, чтобы я его съела».

     Жила она с волчатами в  неглубокой  яме;  года  три  назад  во  время

сильной  бури  вывернуло  с  корнем  высокую  старую   сосну,   отчего   и

образовалась эта яма. Теперь на дне ее были старые листья и  мох,  тут  же

валялись кости и бычьи рога, которыми играли волчата. Они уже проснулись и

все трое, очень похожие друг на друга, стояли рядом на краю своей  ямы  и,

глядя на  возвращавшуюся  мать,  помахивали  хвостами.  Увидев  их,  щенок

остановился поодаль  и  долго  смотрел  на  них;  заметив,  что  они  тоже

внимательно смотрят на него, он стал лаять на них сердито, как на чужих.

     Уже рассвело и взошло солнце, засверкал кругом снег, а он  все  стоял

поодаль и лаял. Волчата сосали свою мать, пихая ее лавами в тощий живот, а

она в это время грызла лошадиную кость, белую и  сухую;  ее  мучил  голод,

голова  разболелась  от  собачьего  лая,  и  хотелось  ей   броситься   на

непрошенного гостя и разорвать его.

     Наконец щенок утомился и охрип; видя, что его не  боятся  и  даже  не

обращают на него внимания, он стал несмело, то приседая,  то  подскакивая,

подходить  к  волчатам.  Теперь,  при  дневном  свете,  легко   уже   было

рассмотреть его... Белый лоб у него был большой, а  на  лбу  бугор,  какой

бывает у очень глупых собак; глаза были  маленькие,  голубые,  тусклые,  а

выражение всей морды чрезвычайно глупое. Подойдя к волчатам,  он  протянул

вперед широкие лапы, положил на них морду и начал:

     — Мня, мня... нга-нга-нга!..

     Волчата ничего не поняли, но замахали хвостами.  Тогда  щенок  ударил

лапой одного волчонка по большой голове. Волчонок тоже ударил его лапой по

голове. Щенок стал к нему боком и  посмотрел  на  него  искоса,  помахивая

хвостом, потом вдруг рванулся с места и сделал несколько кругов по  насту.

Волчата погнались за ним, он упал на спину и  задрал  вверх  ноги,  а  они

втроем напали на него и, визжа  от  восторга,  стали  кусать  его,  но  не

больно, а в шутку. Вороны сидели на высокой сосне и смотрели сверху на  их

борьбу, и очень беспокоились. Стало шумно и весело. Солнце  припекало  уже

по-весеннему; и петухи, то и дело  перелетавшие  через  сосну,  поваленную

бурей, при блеске солнца казались изумрудными.

     Обыкновенно волчихи приучают своих детей к охоте, давая  им  поиграть

добычей; и теперь, глядя, как  волчата  гонялись  по  насту  за  щенком  и

боролись с ним, волчиха думала:

     «Пускай приучаются».

     Наигравшись, волчата пошли в яму и легли спать. Щенок повыл немного с

голоду, потом также растянулся на солнышке.  А  проснувшись,  опять  стали

играть.

     Весь день и вечером волчиха вспоминала, как  прошлою  ночью  в  хлеву

блеял ягненок и как пахло овечьим молоком, и от аппетита она  все  щелкала

зубами и не переставала грызть с жадностью старую кость,  воображая  себе,

что это ягненок. Волчата сосали, а щенок, который хотел есть, бегал кругом

и обнюхивал снег.

     «Съем-ка его...» — решила волчиха.

     Она подошла к нему, а он лизнул ее в морду и заскулил, думая, что она

хочет играть с ним. В былое время она едала  собак,  но  от  щенка  сильно

пахло псиной, и, по слабости здоровья, она уже не терпела этого запаха; ей

стало противно, и она отошла прочь...

     К ночи похолодело. Щенок соскучился и ушел домой.

     Когда волчата крепко уснули, волчиха опять отправилась на охоту.  Как

и в прошлую ночь, она тревожилась малейшего шума, и ее пугали пни,  дрова,

темные, одиноко стоящие кусты можжевельника, издали похожие на людей.  Она

бежала в стороне от дороги, по  насту.  Вдруг  далеко  впереди  на  дороге

замелькало что-то темное... Она напрягла зрение  и  слух:  в  самом  деле,

что-то шло впереди, и даже слышны были мерные  шаги.  Не  барсук  ли?  Она

осторожно, чуть дыша,  забирая  все  в  сторону,  обогнала  темное  пятно,

оглянулась на него и узнала. Это, не спеша, шагом, возвращался  к  себе  в

зимовье щенок с белым лбом.

     «Как бы он  опять  мне  не  помешал», —  подумала  волчиха  и  быстро

побежала вперед.

     Но зимовье было уже близко. Она опять взобралась на хлев по  сугробу.

Вчерашняя дыра была уже заделана яровой соломой, и  по  крыше  протянулись

две  новые  слеги.  Волчиха  стала  быстро  работать  ногами   и   мордой,

оглядываясь, не идет ли щенок, но едва  пахнуло  на  нее  теплым  паром  и

запахом навоза,  как  сзади  послышался  радостный,  заливчатый  лай.  Это

вернулся  щенок.  Он  прыгнул  к  волчихе  на  крышу,  потом  в  дыру   и,

почувствовав себя дома, в тепле, узнав своих овец,  залаял  еще  громче...

Арапка проснулась под сараем и, почуяв волка, завыла, закудахтали куры,  и

когда на крыльце показался Игнат со своей  одностволкой,  то  перепуганная

волчиха была уже далеко от зимовья.

     — Фюйть! — засвистел Игнат. — Фюйть! Гони на всех парах!

     Он спустил курок — ружье дало осечку;  он  спустил  еще  раз —  опять

осечка; он спустил в третий раз — и громадный  огненный  сноп  вылетел  из

ствола и раздалось оглушительное «бу! бу!» Ему сильно отдало в  плечо;  и,

взявши в одну руку ружье, а в другую топор, он  пошел  посмотреть,  отчего

шум...

     Немного погодя он вернулся в избу.

     — Что там? — спросил хриплым голосом странник, ночевавший  у  него  в

эту ночь и разбуженный шумом.

     — Ничего... — ответил Игнат. — Пустое дело. Повадился наш Белолобый с

овцами спать, в тепле. Только нет того понятия, чтобы в дверь,  а  норовит

все как бы в крышу. Намедни ночью разобрал крышу и гулять ушел, подлец,  а

теперь вернулся и опять разворошил крышу.

     — Глупый.

     — Да, пружина в мозгу лопнула. Смерть  не  люблю  глупых! —  вздохнул

Игнат, полезая на печь. — Ну, божий  человек,  рано  еще  вставать,  давай

спать полным ходом...

     А утром он подозвал к себе Белолобого, больно оттрепал его за  уши  и

потом, наказывая его хворостиной, все приговаривал:

     — Ходи в дверь! Ходи в дверь! Ходи в дверь!