— Я просил  вас  не  убирать  у  меня  на  столе, —  говорил  Николай

Евграфыч. — После ваших уборок никогда ничего не найдешь. Где  телеграмма?

Куда вы ее бросили? Извольте искать. Она  из  Казани,  помечена  вчерашним

числом.

     Горничная, бледная,  очень  тонкая,  с  равнодушным  лицом,  нашла  в

корзине под столом несколько телеграмм и молча подала их доктору;  но  всё

это были городские телеграммы, от пациентов. Потом искали в гостиной  и  в

комнате Ольги Дмитриевны.

     Был уже первый час ночи. Николай Евграфыч  знал,  что  жена  вернется

домой не скоро, по крайней мере часов в пять. Он не верил ей и, когда  она

долго не возвращалась, не спал, томился, и в то же время презирал и  жену,

и ее постель, и зеркало, и ее  бонбоньерки,  и  эти  ландыши  и  гиацинты,

которые кто-то каждый день присылал ей и которые распространяли  по  всему

дому приторный запах цветочной лавки. В такие ночи он становился  мелочен,

капризен,  придирчив,  и  теперь  ему  казалось,  что  ему   очень   нужна

телеграмма, полученная вчера от брата, хотя эта телеграмма не содержала  в

себе ничего, кроме поздравления с праздником.

     В комнате жены на столе, под коробкой с почтовой  бумагой,  он  нашел

какую-то телеграмму и взглянул на нее мельком. Она была адресована на  имя

тещи, для передачи Ольге Дмитриевне, из Монте-Карло, подпись: Michel... Из

текста доктор  не  понял  ни  одного  слова,  так  как  это  был  какой-то

иностранный, по-видимому, английский язык.

     — Кто этот Мишель? Почему из Монте-Карло? Почему на имя тещи?

     За  время  семилетней  супружеской  жизни  он   привык   подозревать,

угадывать, разбираться в уликах, и ему не  раз  приходило  в  голову,  что

благодаря этой домашней практике из него  мог  бы  выйти  теперь  отличный

сыщик. Придя в кабинет и начавши соображать, он тотчас  же  вспомнил,  как

года полтора назад он был с женой в Петербурге и завтракал у Кюба с  одним

своим школьным товарищем, инженером путей сообщения, и  как  этот  инженер

представил ему и его жене молодого человека лет 22 —  23,  которого  звали

Михаилом Иванычем; фамилия была короткая, немножко странная:  Рис.  Спустя

два месяца доктор видел в альбоме жены фотографию этого молодого  человека

с надписью по-французски: «на память о настоящем и в надежде на  будущее»;

потом он раза два встречал его самого у своей тещи... И как раз  это  было

то время, когда жена стала часто отлучаться и возвращалась домой в  четыре

и пять часов утра, и всё  просила  у  него  заграничного  паспорта,  а  он

отказывал ей, и у них в доме по целым дням происходила такая война, что от

прислуги было совестно.

     Полгода назад товарищи-врачи решили, что у него начинается чахотка, и

посоветовали ему бросить всё и уехать  в  Крым.  Узнавши  об  этом,  Ольга

Дмитриевна сделала вид, что это ее очень испугало; она стала  ласкаться  к

мужу и всё уверяла, что в Крыму холодно и скучно, а лучше бы  в  Ниццу,  и

что она поедет вместе и будет там ухаживать за ним, беречь его, покоить...

     И теперь он понимал, почему жене  так  хочется  именно  в  Ниццу:  ее

Michel живет в Монте-Карло.

     Он взял английско-русский словарь и, переводя  слова  и  угадывая  их

значение, мало-помалу составил такую фразу:  «Пью  здоровье  моей  дорогой

возлюбленной, тысячу раз целую маленькую ножку. Нетерпеливо жду  приезда».

Он представил себе, какую бы  смешную,  жалкую  роль  он  играл,  если  бы

согласился поехать с женой в Ниццу, едва не заплакал от чувства обиды и  в

сильном волнении стал ходить по  всем  комнатам.  В  нем  возмутилась  его

гордость,  его  плебейская  брезгливость.  Сжимая  кулаки  и  морщась   от

отвращения, он спрашивал себя, как это он, сын деревенского  попа,  бурсак

по воспитанию, прямой, грубый человек, по профессии хирург —  как  это  он

мог  отдаться  в  рабство,  так  позорно  подчинить  себя  этому  слабому,

ничтожному, продажному, низкому созданию?

     — Маленькая ножка! —  бормотал  он,  комкая  телеграмму. —  Маленькая

ножка!

     От того времени, когда он влюбился и сделал предложение и  потом  жил

семь лет, осталось воспоминание только о длинных душистых  волосах,  массе

мягких кружев и  о  маленькой  ножке,  в  самом  деле  очень  маленькой  и

красивой; и теперь еще, казалось, от прежних объятий сохранилось на  руках

и лице ощущение шелка и кружев — и больше ничего. Ничего больше,  если  не

считать истерик, визга,  попреков,  угроз  и  лжи,  наглой,  изменнической

лжи... Он помнил, как у отца в деревне, бывало, со двора  в  дом  нечаянно

влетала птица и начинала неистово биться о стекла и опрокидывать вещи, так

и эта женщина, из совершенно чуждой ему  среды,  влетела  в  его  жизнь  и

произвела в ней настоящий разгром. Лучшие годы жизни протекли, как в  аду,

надежды на счастье разбиты и осмеяны, здоровья нет, в комнатах его  пошлая

кокоточная  обстановка,  а  из  десяти  тысяч,  которые  он   зарабатывает

ежегодно, он никак не  соберется  послать  своей  матери-попадье  хотя  бы

десять рублей и уже должен по векселям тысяч пятнадцать. Казалось, если бы

в его квартире жила шайка разбойников, то и тогда бы жизнь его не была так

безнадежно, непоправимо разрушена, как при этой женщине.

     Он стал  кашлять  и  задыхаться.  Надо  было  бы  лечь  в  постель  и

согреться, но он не мог, и всё ходил по комнатам или  садился  за  стол  и

нервно водил карандашом по бумаге, и писал машинально:

     «Проба пера... Маленькая ножка»...

     К пяти часам он ослабел и  уже  обвинял  во  всем  одного  себя,  ему

казалось теперь, что если бы Ольга Дмитриевна вышла  за  другого,  который

мог бы иметь на нее доброе влияние, то — кто знает? — в конце концов, быть

может, она стала бы доброй, честной женщиной; он же плохой психолог  и  не

знает женской души, к тому же неинтересен, груб...

     «Мне уже осталось немного жить, — думал он, —  я  труп  и  не  должен

мешать живым. Теперь, в сущности,  было  бы  странно  и  глупо  отстаивать

какие-то свои права. Я объяснюсь  с  ней;  пусть  она  уходит  к  любимому

человеку... Дам ей развод, приму вину на себя...»

     Ольга Дмитриевна приехала наконец и, как была, в белой ротонде, шапке

и в калошах, вошла в кабинет и упала в кресло.

     — Противный,  толстый  мальчишка, —  сказала  она,  тяжело  дыша,   и

всхлипнула. — Это даже нечестно, это гадко. — Она топнула  ногой. —  Я  не

могу, не могу, не могу!

     — Что такое? — спросил Николай Евграфыч, подходя к ней.

     — Меня провожал сейчас студент Азарбеков и потерял  мою  сумку,  а  в

сумке пятнадцать рублей. Я у мамы взяла.

     Она плакала самым серьезным образом, как девочка, и не только платок,

но даже перчатки у нее были мокры от слез.

     — Что ж делать! — вздохнул доктор. — Потерял, так и потерял, ну и бог

с ним. Успокойся, мне нужно поговорить с тобой.

     — Я не миллионерша, чтобы так манкировать деньгами. Он  говорит,  что

отдаст, но я не верю, он бедный...

     Муж просил ее успокоиться и выслушать  его,  а  она  говорила  всё  о

студенте и о своих потерянных пятнадцати рублях.

     — Ах, я дам тебе завтра двадцать пять, только замолчи,  пожалуйста! —

сказал он с раздражением.

     — Мне надо переодеться! — заплакала она. —  Не  могу  же  я  серьезно

говорить, если я в шубе! Как странно!

     Он снял с нее шубу и калоши и в это время ощутил запах  белого  вина,

того  самого,  которым  она  любила  запивать  устриц  (несмотря  на  свою

воздушность, она очень много ела и много пила). Она пошла к себе и немного

погодя вернулась переодетая, напудренная, с заплаканными глазами,  села  и

вся ушла в свой легкий с кружевами капот,  и  в  массе  розовых  волн  муж

различал только ее распущенные волосы и маленькую ножку в туфле.

     — Ты о чем хочешь говорить? — спросила она, покачиваясь в кресле.

     — Я нечаянно увидел вот это... — сказал доктор и подал ей телеграмму.

     Она прочла и пожала плечами.

     — Что ж? — сказала  она,  раскачиваясь  сильнее. —  Это  обыкновенное

поздравление с Новым годом и больше ничего. Тут нет секретов.

     — Ты рассчитываешь на то, что я не знаю английского языка. Да,  я  не

знаю, но у меня есть словарь. Это телеграмма от  Риса,  он  пьет  здоровье

своей возлюбленной и тысячу раз целует тебя. Но оставим, оставим  это... —

продолжал доктор торопливо. — Я вовсе не хочу  упрекать  тебя  или  делать

сцену. Довольно уже было и сцен, и попреков, пора  кончить...  Вот  что  я

тебе хочу сказать: ты свободна и можешь жить, как хочешь.

     Помолчали. Она стала тихо плакать.

     — Я  освобождаю  тебя  от  необходимости  притворяться   и   лгать, —

продолжал Николай Евграфыч. — Если  любишь  этого  молодого  человека,  то

люби; если хочешь ехать к нему за границу, поезжай. Ты молода, здорова,  а

я  уже  калека,  жить  мне  осталось  недолго.  Одним  словом...  ты  меня

понимаешь.

     Он был взволнован и не мог  продолжать.  Ольга  Дмитриевна,  плача  и

голосом, каким говорят, когда жалеют себя, созналась, что она любит Риса и

ездила с ним кататься за город, бывала у него в номере, и в самом деле  ей

очень хочется теперь поехать за границу.

     — Видишь, я ничего не скрываю, — сказала она со вздохом. —  Вся  душа

моя нараспашку. И я опять умоляю тебя, будь великодушен, дай мне паспорт!

     — Повторяю: ты свободна.

     Она пересела на другое место, поближе  к  нему,  чтобы  взглянуть  на

выражение его лица. Она не верила ему и хотела теперь  понять  его  тайные

мысли. Она  никогда  никому  не  верила,  и  как  бы  благородны  ни  были

намерения, она всегда подозревала в них мелкие или низменные побуждения  и

эгоистические цели. И когда она  пытливо  засматривала  ему  в  лицо,  ему

показалось, что у нее в глазах, как у кошки, блеснул зеленый огонек.

     — Когда же я получу паспорт? — спросила она тихо.

     Ему вдруг захотелось сказать «никогда», но он сдержал себя и сказал:

     — Когда хочешь.

     — Я поеду только на месяц.

     — Ты поедешь к Рису навсегда. Я дам тебе развод, приму вину на  себя,

и Рису можно будет жениться на тебе.

     — Но я вовсе не хочу развода! — живо сказала Ольга Дмитриевна,  делая

удивленное лицо. — Я не прошу у тебя развода! Дай мне паспорт, вот и всё.

     — Но почему же  ты  не  хочешь  развода? —  спросил  доктор,  начиная

раздражаться. — Ты странная женщина. Какая ты странная! Если  ты  серьезно

увлеклась и он тоже любит тебя, то в вашем  положении  вы  оба  ничего  не

придумаете лучше брака. И неужели ты еще станешь выбирать между  браком  и

адюльтером?

     — Я понимаю вас, — сказала она, отходя от него,  и  лицо  ее  приняло

злое, мстительное выражение. — Я отлично понимаю вас. Я надоела вам, и  вы

просто хотите избавиться от меня, навязать этот развод. Благодарю  вас,  я

не такая дура, как вы думаете. Развода я не приму и от  вас  не  уйду,  не

уйду, не уйду! Во-первых, я не  желаю  терять  общественного  положения, —

продолжала  она  быстро,  как  бы  боясь,  что  ей  помешают   говорить, —

во-вторых, мне уже 27 лет, а Рису 23; через год я ему  надоем  и  он  меня

бросит. И в-третьих,  если  хотите  знать,  я  не  ручаюсь,  что  это  мое

увлечение может продолжаться долго... Вот вам! Не уйду я от вас.

     — Так я тебя выгоню из дому! — крикнул  Николай  Евграфыч  и  затопал

ногами. — Выгоню вон, низкая, гнусная женщина!

     — Увидим-с! — сказала она и вышла.

     Уже давно рассвело на дворе,  а  доктор  всё  сидел  у  стола,  водил

карандашом по бумаге и писал машинально:

     «Милостивый государь... Маленькая ножка...»

     Или же он ходил и останавливался в гостиной перед фотографией, снятой

семь лет назад, вскоре после свадьбы, и долго смотрел  на  нее.  Это  была

семейная группа: тесть, теща, его жена Ольга  Дмитриевна,  когда  ей  было

двадцать лет, и он сам  в  качестве  молодого,  счастливого  мужа.  Тесть,

бритый, пухлый, водяночный тайный советник,  хитрый  и  жадный  до  денег,

теща — полная дама с мелкими и хищными  чертами,  как  у  хорька,  безумно

любящая свою дочь и во всем помогающая ей; если бы дочь  душила  человека,

то мать не сказала бы ей ни слова и только заслонила бы ее своим  подолом.

У Ольги Дмитриевны тоже мелкие и хищные черты лица, но более выразительные

и смелые, чем у матери; это уж не хорек, а зверь покрупнее! А сам  Николай

Евграфыч  глядит  на  этой  фотографии  таким  простаком,  добрым   малым,

человеком-рубахой; добродушная семинарская улыбка расплылась по его  лицу,

и он наивно верит, что эта компания хищников, в которую случайно втолкнула

его судьба, даст ему и поэзию, и счастье, и всё то, о  чем  мечтал,  когда

еще студентом пел песню: «Не любить — погубить значит жизнь молодую»...

     И опять, с недоумением, спрашивал себя, как это он, сын  деревенского

попа, по воспитанию — бурсак, простой, грубый и прямой  человек,  мог  так

беспомощно отдаться в руки этого ничтожного, лживого, пошлого, мелкого, по

натуре совершенно чуждого ему существа.

     Когда в одиннадцать часов он надевал сюртук, чтобы ехать в  больницу,

в кабинет вошла горничная.

     — Что вам? — спросил он.

     — Барыня встала и просят двадцать пять рублей, что вы давеча обещали.