I

     — Что писать? — спросил Егор и умокнул перо.

     Василиса не виделась со своею дочерью уже четыре  года.  Дочь  Ефимья

после свадьбы уехала с мужем в Петербург, прислала два письма и потом  как

в воду канула; ни слуху ни духу. И доила ли старуха  корову  на  рассвете,

топила ли печку, дремала ли ночью — и всё  думала  об  одном:  как-то  там

Ефимья, жива ли. Надо бы послать письмо,  но  старик  писать  не  умел,  а

попросить было некого.

     Но вот пришли святки, и Василиса не вытерпела и  пошла  в  трактир  к

Егору, хозяйкиному брату, который, как пришел со службы, так и  сидел  всё

дома, в трактире, и ничего не делал;  про  него  говорили,  что  он  может

хорошо писать письма, ежели ему заплатить как следует. Василиса поговорила

в трактире с кухаркой, потом с хозяйкой, потом с самим Егором. Сошлись  на

пятиалтынном.

     И теперь — это происходило на второй день  праздника  в  трактире,  в

кухне — Егор сидел за столом и держал перо в руке. Василиса  стояла  перед

ним, задумавшись, с выражением заботы и скорби на лице.  С  нею  пришел  и

Петр, ее старик, очень худой, высокий, с коричневой лысиной;  он  стоял  и

глядел неподвижно и прямо,  как  слепой.  На  плите  в  кастрюле  жарилась

свинина; она шипела и фыркала и как будто  даже  говорила:  «Флю-флю-флю».

Было душно.

     — Что писать? — спросил опять Егор.

     — Чего! — сказала Василиса, глядя на него сердито и  подозрительно. —

Не гони! Небось не задаром пишешь, за деньги! Ну, пиши.  Любезному  нашему

зятю Андрею Хрисанфычу и единственной нашей любимой дочери Ефимье Петровне

с любовью низкий поклон и благословение родительское навеки нерушимо.

     — Есть. Стреляй дальше.

     — А еще поздравляем  с  праздником  Рождества  Христова,  мы  живы  и

здоровы, чего и вам желаем от господа... царя небесного.

     Василиса подумала и переглянулась со стариком.

     — Чего и вам желаем от господа... царя небесного... — повторила она и

заплакала.

     Больше ничего она не могла сказать. А  раньше,  когда  она  по  ночам

думала, то ей казалось, что всего не поместить и в десяти письмах. С  того

времени, как уехали дочь с мужем, утекло в море много воды, старики  жили,

как сироты, и тяжко вздыхали по ночам, точно похоронили дочь. А сколько за

это время было в деревне всяких  происшествий,  сколько  свадеб,  смертей!

Какие были длинные зимы! Какие длинные ночи!

     — Жарко! — проговорил Егор,  расстегивая  жилет. —  Должно,  градусов

семьдесят будить. Что же еще? — спросил он.

     Старики молчали.

     — Чем твой зять там занимается? — спросил Егор.

     — Он из солдат, батюшка,  тебе  известно, —  ответил  слабым  голосом

старик. — В одно время с тобой со службы пришел.  Был  солдат,  а  теперь,

значит, в  Петербурге  в  водоцелебном  заведении.  Доктор  больных  водой

пользует. Так он, значит, у доктора в швейцарах.

     — Вот  тут  написано... —  сказала  старуха,  вынимая   из   платочка

письмо. — От Ефимьи получили, еще бог знает когда. Может, их уж и на свете

нет.

     Егор подумал немного и стал быстро писать.

     «В  настоящее  время, —  писал  он, —  как  судба  ваша  через   себе

определила на Военое  Попрыще,  то  мы  Вам  советуем  заглянуть  в  Устав

Дисцыплинарных Взысканий и Уголовных  Законов  Военнаго  Ведомства,  и  Вы

усмотрите в оном Законе цивилизацию Чинов Военаго Ведомства».

     Он писал и прочитывал вслух написанное, а Василиса соображала о  том,

что надо бы написать, какая в прошлом году была нужда,  не  хватило  хлеба

даже до святок, пришлось продать корову. Надо бы попросить денег, надо  бы

написать, что старик часто похварывает и скоро, должно быть,  отдаст  богу

душу... Но как выразить это на словах? Что сказать прежде и что после?

     «Обратите внемание, —  продолжал  Егор  писать, —  в  5  томе  Военых

Постановлений. Солдат есть Имя  обчшее,  Знаменитое.  Солдатом  называется

Перьвейшый Генерал и последней Рядовой...»

     Старик пошевелил губами и сказал тихо:

     — Внучат поглядеть, оно бы ничего.

     — Каких внучат? — спросила старуха и поглядела на него сердито. — Да,

может, их и нету!

     — Внучат-то? А может, и есть. Кто их знает!

     «И поетому Вы можете судить, —  торопился  Егор, —  какой  есть  враг

Иноземный и какой Внутреный. Перьвейшый наш Внутреный Враг есть: Бахус».

     Перо скрипело, выделывая на бумаге завитушки, похожие  на  рыболовные

крючки. Егор спешил и прочитывал каждую строчку по нескольку раз. Он сидел

на табурете, раскинув широко ноги под столом, сытый, здоровый, мордатый, с

красным затылком. Это была сама пошлость, грубая, надменная,  непобедимая,

гордая тем, что она родилась и  выросла  в  трактире,  и  Василиса  хорошо

понимала, что тут пошлость, но не  могла  выразить  на  словах,  а  только

глядела на Егора сердито и подозрительно. От его голоса, непонятных  слов,

от жара и духоты у нее разболелась голова, запутались  мысли,  и  она  уже

ничего не говорила, не думала и ждала только, когда он кончит скрипеть.  А

старик глядел с полным доверием. Он верил и старухе, которая  его  привела

сюда, и Егору; и когда упомянул давеча о водолечебном заведении, то  видно

было по лицу, что он верил и в заведение, и в целебную силу воды.

     Кончив писать, Егор встал и прочел  всё  письмо  сначала.  Старик  не

понял, но доверчиво закивал головой.

     — Ничего, гладко... — сказал он, — дай бог здоровья. Ничего...

     Положили на стол три  пятака  и  вышли  из  трактира;  старик  глядел

неподвижно и прямо, как  слепой,  и  на  лице  его  было  написано  полное

доверие, а Василиса, когда выходили из трактира, замахнулась на  собаку  и

сказала сердито:

     — У-у, язва!

     Всю ночь старуха не спала, беспокоили ее мысли,  а  на  рассвете  она

встала, помолилась и пошла на станцию, чтобы послать письмо.

     До станции было одиннадцать верст.

                                    II

     Водолечебница доктора Б. О. Мозельвейзера работала и на Новый год так

же,  как  в  обыкновенные дни,  и только на швейцаре Андрее Хрисанфыче был

мундир  с  новыми  галунами,  блестели  как-то  особенно  сапоги;  и  всех

приходивших он поздравлял с Новым годом, с новым счастьем.

     Было утро. Андрей Хрисанфыч стоял у двери и  читал  газету.  Ровно  в

десять часов вошел генерал, знакомый, один из обычных посетителей, а вслед

за ним — почтальон. Андрей Хрисанфыч снял с генерала шинель и сказал:

     — С Новым годом, с новым счастьем, ваше превосходительство!

     — Спасибо, любезный. И тебя также.

     И, идя вверх по лестнице, генерал  кивнул  на  дверь  и  спросил  (он

каждый день спрашивал и всякий раз потом забывал):

     — А в этой комнате что?

     — Кабинет для массажа, ваше превосходительство!

     Когда шаги генерала затихли,  Андрей  Хрисанфыч  осмотрел  полученную

почту и нашел одно письмо на свое имя.  Он  распечатал,  прочел  несколько

строк, потом, не спеша, глядя в газету,  пошел  к  себе  в  свою  комнату,

которая была тут же внизу, в конце коридора. Жена  его  Ефимья  сидела  на

кровати и кормила ребенка; другой ребенок,  самый  старший,  стоял  возле,

положив кудрявую голову ей на колени, третий спал на кровати.

     Войдя в свою комнатку, Андрей подал жене письмо и сказал:

     — Должно, из деревни.

     Затем он вышел, не отрывая глаз от газеты, и остановился в  коридоре,

недалеко от своей двери. Ему было  слышно,  как  Ефимья  дрожащим  голосом

прочла первые строки. Прочла и уж больше не могла; для нее было довольно и

этих строк, она залилась слезами и,  обнимая  своего  старшенького,  целуя

его, стала говорить, и нельзя было понять, плачет она или смеется.

     — Это от бабушки,  от  дедушки... —  говорила  она. —  Из  деревни...

Царица  небесная,  святители-угодники.  Там  теперь  снегу  навалило   под

крыши... деревья белые-белые. Ребятки на махоньких саночках...  И  дедушка

лысенький на печке... и собачка желтенькая... Голубчики мои родные!

     Андрей Хрисанфыч, слушая это, вспомнил, что раза три или четыре  жена

давала ему письма, просила послать в деревню, но  мешали  какие-то  важные

дела: он не послал, письма где-то завалялись.

     — А в поле зайчики бегают, — причитывала Ефимья,  обливаясь  слезами,

целуя своего мальчика. —  Дедушка  тихий,  добрый,  бабушка  тоже  добрая,

жалосливая. В деревне душевно живут, бога боятся... И церковочка  в  селе,

мужички  на  клиросе  поют.  Унесла  бы  нас   отсюда   царица   небесная,

заступница-матушка!

     Андрей Хрисанфыч вернулся к себе в комнатку, чтобы покурить, пока кто

не пришел, и Ефимья вдруг замолчала, притихла и вытерла  глаза,  и  только

губы у нее дрожали. Она его очень боялась,  ах,  как  боялась!  Трепетала,

приходила в ужас от его шагов, от его взгляда, не смела сказать при нем ни

одного слова.

     Андрей Хрисанфыч закурил, но как раз в это время  наверху  позвонили.

Он потушил папиросу и,  сделав  очень  серьезное  лицо,  побежал  к  своей

парадной двери.

     Сверху спускался генерал, розовый, свежий от ванны.

     — А в этой комнате что? — спросил он, указывая на дверь.

     Андрей Хрисанфыч вытянулся, руки по швам, и произнес громко:

     — Душ Шарко, ваше превосходительство!