Дело происходило не так давно в московском окружном  суде.  Присяжные

заседатели, оставленные в суде на ночь,  прежде  чем  лечь  спать,  завели

разговор о сильных ощущениях. Их  навело  на  это  воспоминание  об  одном

свидетеле, который  стал  заикой  и  поседел,  по  его  словам,  благодаря

какой-то страшной минуте. Присяжные  порешили,  что,  прежде  чем  уснуть,

каждый из них пороется в своих воспоминаниях и расскажет что-нибудь. Жизнь

человеческая коротка, но все же нет человека, который мог  бы  похвастать,

что у него в прошлом не было ужасных минут.

     Один присяжный рассказал, как он тонул; другой рассказал, как однажды

ночью  он  в  местности,  где  нет  ни  врачей,  ни   аптекарей,   отравил

собственного ребенка, давши ему по ошибке вместо соды цинкового  купороса.

Ребенок не умер, но отец едва  не  сошел  с  ума.  Третий,  еще  нестарый,

болезненный человек, описал  два  своих  покушения  на  самоубийство:  раз

стрелялся, другой раз бросился под поезд.

     Четвертый, маленький, щеголевато одетый толстяк, рассказал следующее:

     - Мне было двадцать два - двадцать три года, не больше,  когда  я  по

уши влюбился в свою теперешнюю жену и сделал ей предложение... Теперь я  с

удовольствием высек бы себя за раннюю женитьбу, но тогда не знаю, что было

бы со мной, если  бы  Наташа  ответила  мне  отказом.  Любовь  была  самая

настоящая, такая, как в романах описывают, бешеная, страстная,  и  прочее.

Мое счастье душило меня, и я не знал, куда мне уйти от него, и я надоел  и

отцу, и приятелям, и прислуге, рассказывая постоянно о том,  как  пылко  я

люблю. Счастливые люди - это самые  надоедливые,  самые  скучные  люди.  Я

надоедал страшно, даже теперь мне совестно...

     Между приятелями был у меня тогда  один  начинающий  адвокат.  Теперь

этот адвокат известен на всю Россию, тогда же он только что входил в  силу

и не был еще богат и знаменит  настолько,  чтобы  при  встрече  по  старым

приятелем иметь право не узнавать, не снимать шляпы. Бывал я  у  него  раз

или два в неделю. Когда я приходил к нему, мы оба разваливались на диванах

и начинали философствовать.

     Как-то  я  лежал  у  него  на  диване  и  толковал  о  том,  что  нет

неблагодарнее профессии, как адвокатская. Мне хотелось доказать, что  суд,

после того  как  допрос  свидетелей  окончен,  легко  может  обойтись  без

прокурора и без защитника, потому что тот  и  другой  не  нужны  и  только

мешают. Если взрослый, душевно и умственно здоровый  присяжный  заседатель

убежден, что этот потолок бел, что Иванов  виновен,  то  бороться  с  этим

убеждением и победить его не в силах никакой Демосфен. Кто  может  убедить

меня, что у меня рыжие усы, если я знаю, что они черные?  Слушая  оратора,

я, быть может, и расчувствуюсь  и  заплачу,  но  коренное  убеждение  мое,

основанное  большею  частью  на  очевидности  и  на  факте,  нисколько  не

изменится. Мой же адвокат доказывал, что я молод еще и глуп и что я говорю

мальчишеский вздор. По его мнению, очевидный факт оттого, что его освещают

добросовестные,  сведущие  люди,  становится  еще  очевиднее  -  это  раз;

во-вторых, талант - это стихийная сила, это ураган, способный  обращать  в

пыль даже камни, а не то что такой пустяк, как убеждения  мещан  и  купцов

второй гильдии. Человеческой немощи бороться с талантом так же трудно, как

глядеть, не мигая, на солнце или остановить ветер. Один  простой  смертный

силою слова обращает тысячи убежденных дикарей в христианство; Одиссей был

убежденнейший человек в свете, но спасовал перед сиренами,  и  так  далее.

Вся история состоит из подобных примеров, а в  жизни  они  встречаются  на

каждом шагу, да так и должно быть, иначе умный и  талантливый  человек  не

имел бы никакого преимущества перед глупцом и бездарным.

     Я стоял на  своем  и  продолжал  доказывать,  что  убеждение  сильнее

всякого таланта, хотя, откровенно говоря, сам не мог точно определить, что

такое именно убеждение и что такое талант.  Вероятно,  говорил  я,  только

чтобы говорить.

     - Взять хоть тебя... - сказал  адвокат.  -  Ты  убежден  в  настоящее

время, что твоя невеста ангел и что нет во всем городе человека счастливее

тебя. А я тебе говорю: достаточно мне десяти - двадцати  минут,  чтобы  ты

сел за этот самый стол и написал отказ своей невесте.

     Я засмеялся.

     - Ты не смейся, я говорю серьезно, - сказал  приятель.  -  Захочу,  и

через двадцать минут ты будешь  счастлив  от  мысли,  что  тебе  не  нужно

жениться. У меня не бог весть какой талант, но ведь и ты не из сильных.

     - А ну-ка, попробуй! - сказал я.

     - Нет, зачем же? Я ведь это так только говорить. Ты мальчик добрый, и

было бы жестоко подвергать тебя такому опыту. И к тому же я сегодня  не  в

ударе.

     Мы сели ужинать. Вино и мысли о Наташе, моя  любовь  наполнили  всего

меня ощущением молодости и  счастья.  Счастье  мое  было  так  безгранично

велико, что сидевший против меня адвокат с его  зелеными  глазами  казался

мне несчастным, таким маленьким, сереньким...

     - Попробуй же! - приставал я к нему. - Ну, прошу!

     Адвокат покачал головой и поморщился. Я, видимо, уже начал  надоедать

ему.

     - Я знаю, - сказал он, - после моего опыта ты мне спасибо  скажешь  и

назовешь меня спасителем, но ведь нужно и о  невесте  подумать.  Она  тебя

любит, твой отказ заставил бы ее страдать. А какая она  у  тебя  прелесть!

Завидую я тебе.

     Адвокат вздохнул, выпил вина и стал говорить о  том,  какая  прелесть

моя Наташа. У него был необыкновенный дар описывать. Про  женские  ресницы

или мизинчик он мог наговорить  вам  целую  кучу  слов.  Слушал  я  его  с

наслаждением.

     - Видел я на своем веку много женщин, - говорил он,  -  но  даю  тебе

честное слово, говорю, как другу, твоя Наталья Андреевна - это  перл,  это

редкая девушка. Конечно, есть и недостатки, их даже много, если хочешь, но

все же она очаровательна.

     И адвокат заговорил о недостатках  моей  невесты.  Теперь  я  отлично

понимаю, что это говорил он вообще  о  женщинах,  об  их  слабых  сторонах

вообще, мне же  тогда  казалось,  что  он  говорит  только  о  Наташе.  Он

восторгался   вздернутым   носом,   вскрикиваниями,   визгливым    смехом,

жеманством, именно всем тем, что мне так в ней не нравилось. Все  это,  по

его мнению, было бесконечно мило,  грациозно,  женственно.  Незаметно  для

меня он скоро с восторженного  тона  перешел  на  отечески  назидательный,

потом на легкий, презрительный... Председателя суда  с  нами  не  было,  и

некому было остановить расходившегося адвоката. Я не успевал рта разинуть,

да и что я  мог  сказать?  Приятель  говорил  не  новое,  давно  уже  всем

известное, и весь яд был не в том, что он говорил, а в  анафемской  форме.

То есть черт знает какая форма! Слушая его тогда, я убедился, что  одно  и

то же слово имеет тысячу значений и оттенков,  смотря  по  тому,  как  оно

произносится, по форме, какая придается фразе. Конечно, я не могу передать

вам ни этого тона, ни формы, скажу только, что, слушая приятеля и шагая из

угла в угол, я возмущался, негодовал, презирал с ним вместе. Я поверил ему

даже, когда он со слезами на глазах заявил мне, что я великий человек, что

я достоин лучшей участи, что мне  предстоит  в  будущем  совершить  что-то

такое особенное, чему может помешать женитьба!

     - Друг мой! - восклицал он, крепко пожимая мне руку. -  Умоляю  тебя,

заклинаю: остановись, пока не поздно. Остановись! Да хранит тебя  небо  от

этой странной, жестокой ошибки! Друг мой, не губи своей молодости!

     Хотите, верьте, хотите - нет, но в конце концов я сидел за  столом  и

писал своей невесте отказ. Я писал и радовался,  что  еще  не  ушло  время

исправить ошибку. Запечатав письмо, я поспешил на  улицу,  чтобы  опустить

его в почтовый ящик. Со мной пошел и адвокат.

     - И отлично! Превосходно! - похвалил он  меня,  когда  мое  письмо  к

Наташе исчезло во мраке почтового ящика. - От души тебя поздравляю. Я  рад

за тебя.

     Пройдя со мной шагов десять, адвокат продолжал:

     - Конечно, брак имеет и свои хорошие стороны. Я, например, принадлежу

к числу людей, для которых брак и семейная жизнь - все.

     И он уже описывал свою жизнь, и предо мною предстали  все  безобразия

одинокой, холостой жизни.

     Он  говорил  с  восторгом  о  своей   будущей   жене,   о   сладостях

обыкновенной, семейной жизни и восторгался так красиво, так искренне, что,

когда мы подошли к его двери, я уже был в отчаянии.

     - Что ты делаешь со мной, ужасный человек?! - говорил я задыхаясь.  -

Ты погубил меня! Зачем ты заставил меня написать то  проклятое  письмо?  Я

люблю ее, люблю!

     И я клялся в любви, я приходил в ужас от своего поступка, который уже

казался мне диким и бессмысленным. Сильнее того ощущения, которое  испытал

я в то время, и представить, господа, невозможно. О, что я тогда  пережил,

что почувствовал! Если бы нашелся добрый человек, который подсунул  мне  в

ту пору револьвер, то я с наслаждением пустил бы себе пулю в лоб.

     - Ну, полно, полно... - сказал  адвокат,  хлопая  меня  по  плечу,  и

засмеялся. - Перестань плакать. Письмо не дойдет до твоей  невесты.  Адрес

на конверте писал не ты, а я, и я его так запутал, что на почте ничего  не

поймут. Все это да послужит для тебя уроком:  не  спорь  о  том,  чего  не

понимаешь.

     Теперь, господа, предлагаю говорить следующему...

     Пятый присяжный поудобней уселся и раскрыл уже рот, чтобы начать свой

рассказ, как послышался бой часов на Спасской башне.

     - Двенадцать... - сосчитал один из присяжных. - А к какому,  господа,

разряду вы отнесете ощущения, которые испытывает  теперь  наш  подсудимый?

Он, этот убийца, ночует здесь в суде в арестантской,  лежит  или  сиди  и,

конечно, не спит и в течение всей бессонной ночи  прислушивается  к  этому

звону. О чем он думает? Какие грезы посещают его?

     И присяжные как-то все вдруг забыли о "сильных  ощущениях";  то,  что

пережил их товарищ, писавший когда-то  письмо  к  своей  Наташе,  казалось

неважным, даже не забавным; и уже никто  не  рассказывал,  стали  тихо,  в

молчании ложиться спать...