Седьмой  час  утра.   Кандидат   на   судебные   должности   Попиков,

исправляющий должность судебного следователя в  посаде  N.,  спит  сладким

сном человека, получающего разъездные, квартирные и жалованье. Кровати  он

не успел завести себе, а потому спит на справках о судимости. Тишина, Даже

за окнами нет звуков. Но вот в сенях за дверью начинает что-то  скрести  и

шуршать, точно свинья вошла в сени и чешется боком о косяк. Немного погодя

дверь с жалобным писком отворяется и опять закрывается. Минуты  через  три

дверь вновь открывается и  с  таким  страдальческим  писком,  что  Попиков

вздрагивает и открывает глаза.

     - Кто там? - спрашивает он, встревоженно глядя на дверь.

     В дверях показывается паукообразное тело - большая мохнатая голова  с

нависшими бровями и с густой растрепанной бородой.

     - Тут господин следователев живет, что ли? - хрипит голова.

     - Тут. Чего тебе нужно?

     - Поди, скажи ему, что Иван Филаретов  пришел.  Нас  сюда  повестками

вызывали.

     - Зачем же ты так рано пришел? Я тебя к одиннадцати часам вызывал!

     - А теперя сколько?

     - Теперь еще и семи нет.

     - Гм... И семи еще нет... У нас,  вашескородие,  нет  часов...  Стало

быть, ты будешь следователь?

     - Да, я... Ну, ступай отсюда, погоди там... Я еще сплю...

     - Спи, спи... Я погожу. Погодить можно.

     Голова Филаретова скрывается. Попиков поворачивается на  другой  бок,

закрывает глаза, но сон уж больше не возвращается к нему. Повалявшись  еще

с полчаса,  он  с  чувством  потягивается  и  выкуривает  папиросу,  потом

медленно, чтобы растянуть время,  один  за  другим  выпивает  три  стакана

молока...

     - Разбудил, каналья! - ворчит он.  -  Нужно  будет  сказать  хозяйке,

чтобы запирала на ночь дверь. - Ну, что я буду делать спозоранку? Черт его

подери... Допрошу его сейчас, потом не нужно будет допрашивать.

     Попиков сует ноги в туфли, накидывает поверх нижнего  белья  крылатку

и, зевая до боли в скулах, садится за стол.

     - Поди сюда! - кричит он.

     Дверь снова пищит, и на пороге показывается Иван  Филаретов.  Попиков

раскрывает перед собой  "Дело  по  обвинению  запасного  рядового  Алексея

Алексеева Дрыхунова в истязании жены своей Марфы Андреевой", берет перо  и

начинает быстро, судейским, разгонистым почерком, писать протокол допроса.

     - Подойди поближе, - говорит он, треща по бумаге пером. - Отвечай  на

вопросы... Ты  Иван  Филаретов,  крестьянин  села  Дунькина,  Пустыревской

волости, сорока двух лет?

     - Точно так...

     - Чем занимаешься?

     - Мы пастухи... Мирской скот пасем...

     - Под судом был?

     - Точно так, бал...

     - За что и когда?

     -  Перед  святой  из  нашей  волости  троих  в  присяжные  заседатели

вызывали...

     - Это не значит быть под судом...

     - А кто его знает! Почитай, пять суток продержали...

     Следователь запахивается в крылатку и, понизив тон, говорит:

     - Вы вызваны в качестве  свидетеля  по  делу  об  истязании  запасным

рядовым Алексеем Дрыхуновым своей жены. Предупреждаю вас,  что  вы  должны

говорить одну только сущую правду и что все, сказанное  здесь,  вы  должны

будете подтвердить на суде присягой. Ну, что вы знаете по этому делу?

     - Прогоны бы получить, вашескородие, - бормочет Филаретов, - двадцать

три версты проехал, а лошадь чужая, вашескородие, заплатить нужно...

     - После поговоришь о прогонах.

     - Зачем после? Мне сказывали, что прогоны надо требовать в суде, а то

потом не получишь.

     -  Некогда  мне  с  тобой  о  прогонах  разговаривать!   -   сердится

следователь. - Рассказывай, как было? Как Дрыхунов истязал свою жену?

     - Что же мне тебе рассказывать? - вздыхает Филаретов, мигая нависшими

бровями. - Очень просто, драка была!.. Гоню я это,  стало  быть,  коров  к

водопою, а тут по реке чьи-то утки плывут... Господские оне или  мужицкие,

Христос их знает, только это, значит, Гришка-подпасок берет камень и давай

швырять... "Зачем, спрашиваю, швыряешь? Убьешь, говорю... Попадешь в какую

ни на есть утку, ну и убьешь..."

     Филаретов вздыхает и поднимает глаза к потолку.

     - Человека и то убить  можно,  а  утка  тварь  слабая,  ее  и  щепкой

зашибить можно... Я говорю, а  Гришутка  не  слушается...  Известно,  дите

молодое, рассудка - ни боже мой... Что ж ты, говорю, не  слушаешься?  Уши,

говорю, оттреплю! Дурак!"

     - Это к делу не относится, -  говорит  следователь.  -  Рассказывайте

только то, что дела касается...

     - Слушаю... Только что, это самое, норовил я его за ухи схватить, как

откуда ни возьмись Дрыхунов... Идет по бережку  с  фабричными  ребятами  и

руками размахивает. Рожа пухлая, красная, глазищи наружу  лба  выперло,  а

сам так и качается... Выпивши, чтоб его разодрало! Люди еще из  обедни  не

вышли, а он уже набарабанился и черта потешает. Увидал он, как я мальчишку

за ухо хватаю, и давай кричать: "Не смей, говорит,  христианскую  душу  за

ухи трепать! А то, говорит,  влетит!"  А  я  ему  честно  и  благородно...

по-божески. "Проходи, говорю, мимо, пьяница этакая". Он осерчал,  подходит

и со всего размаху, вашескородие, трах  меня  по  затылку!..  За  что?  По

какому случаю? "Какой ты  такой,  спрашиваю,  мировой  судья,  что  имеешь

полную праву меня бить?" А он и говорит:  "Ну,  ну,  говорит,  Ванюха,  не

обижайся, это я тебя по дружбе, для смеху. На меня, говорит,  нынче  такое

просветление нашло... Я, говорит, так об себе понимаю, что я самый  лучший

человек есть... я, говорит, двадцать рублев жалованья на фабрике  получаю,

и нет надо мной, акроме директора, никакого старшова... Плевать,  говорит,

желаю на всех прочих! И  сколько,  говорит,  нынче  много  разного  народу

перебито, так это видимо-невидимо! Пойдем, говорит, выпьем!" - "Не  желаю,

говорю, с тобой пить... Люди еще из обедни не вышли, а ты - пить!" А  тут,

которые прочие ребята, что с ним были, обступили меня,  словно  собаки,  и

тянут: "Пойдем да пойдем!" Не было никакой моей возможности супротив  всех

идтить, вашескородие. Не хотел пить, а потом, чтоб их ободрало!

     - Куда же вы пошли?

     - У нас одно место! - вздыхает Филаретов. -  Пошли  мы  на  постоялый

двор к Абраму Мойсеичу. Туда всякий раз ходим. Место такое каторжное, чтоб

ему пусто! Чай, сам знаешь... Как поедешь по большой дороге в Дунькино, то

вправе будет именье барина Северина Францыча, а  еще  правее  Плахтово,  а

промеж них и будет постоялый двор. Чай, знаешь Северина Францыча?

     - Нужно говорить вы... Нельзя тыкать! Если я говорю тебе...  вам  вы,

то вы и подавно должны быть вежливым!

     - Оно конечно, вышескородие! Нешто мы не понимаем? Но ты слушай,  что

дальше... Приходим это к Абрамке... "Наливай, говорит, за мои деньги!"

     - Кто говорит?

     - Да этот самый... Дрыхунов то есть! "Наливай, кричит, такой-сякой, а

то бочке дно вышибу! На меня, говорит, просветление нашло!" Выпили  мы  по

стаканчику, потом малость погодили и еще выпили, да этаким манером  в  час

времени стаканов, дай бог память, по восьми слопали! Мне что? Я пью, мне и

горя мало: не мои деньги! Хоть тыщу  стаканов  подноси!  Я,  вашескородие,

нисколько не виноват! Извольте Абрама Моисеича допросить.

     - Что же потом было?

     - Ничего потом не было. Пока пили, это верно, была драка, а потом все

благородно и по совести.

     - Кто же дрался?

     - Известно кто... "На меня, кричит,  просветление  нашло!"  Кричит  и

норовит кого ни на есть по шее ударить. В  азарт  вошел.  И  меня  бил,  и

Абрамку, и ребят... Поднесет стаканчик, даст тебе выпить и вдарит что есть

силы. "Пей, говорит, и знай мою силу! Плевать на всех прочих!"

     - А жену свою он бил?

     - Марфу-то? И Марфе досталось... В самый раз, как это мы, стало быть,

стали в кураж входить, приходит в кабак Марфа.  "Ступай,  говорит,  домой,

брат Степан приехал! Будет, говорит, тебе, разбойник, водку пить!"  А  он,

не говоря худого слова, трах поперек ейной спины!

     - За что же?

     - А так, здорово живешь... "Пущай, говорит, чувствует... Я,  говорит,

двадцать рублев получаю". А она баба слабая, тощая, так и  перекрутнулась,

даже глаза  подкатила.  Стала  она  нам  на  свое  горе  жалиться  и  бога

призывать, а он опять... Учил-учил, и конца тому ученью не было!

     - Отчего же вы не заступились? Обезумевший от водки  человек  убивает

женщину, а вы не обращаете внимания!

     - А какая вам надобность вступаться? Его  жена,  он  и  учит...  Двое

дерутся, третий не мешайся... Абрамка стал было его унимать, чтоб в кабаке

не безобразил, а он Абрамку по уху. Абрамкин работник его... А он  схватил

его, поднял и оземь... Тогда тот сел  на  него  верхом  и  давай  в  спину

барабанить... Мы его из-под него за ноги вытащили.

     - Кого его?

     - Известно кого... На ком верхом сидел...

     - Кто?

     - Да этот самый, про кого сказываю.

     - Тьфу! Говори, дурак, толком! Отвечай ты мне на вопросы, а не  болай

зря!

     - Я тебе, вашескородие, толком говорю... все, как есть,  по  совести.

Дрыхунов учил бабу, это верно... Хоть под присягой.

     Следователь слушает, выбирает кое-что из  длинной  и  несвязной  речи

Филаретова и трещит пером... то и дело приходится зачеркивать.

     - А я  нисколько  не  виноват...  -  бормочет  Филаретов.  -  Спроси,

вашескородие, кого угодно. И баба того не стоит, чтоб из-за ней  по  судам

ездить.

     По прочтении протокола свидетель минуту тупо глядит на следователя  и

вздыхает.

     - Горе с этими бабами! - хрипит  он.  -  Прогоны,  вашескородие,  сам

заплатишь или записочку дашь?