Титулярный советник Кратеров,  худой  и  тонкий,  как  адмиралтейский

шпиль, выступил вперед и, обратясь к Жмыхову, сказал:

     — Ваше превосходительство!  Движимые  и  тронутые  всею  душой  вашим

долголетним начальничеством и отеческими попечениями...

     — Более чем в продолжение целых десяти лет, — подсказал Закусин.

     — Более чем в продолжение целых десяти лет, мы, ваши  подчиненные,  в

сегодняшний  знаменательный  для  нас...  тово...  день  подносим   вашему

превосходительству, в знак нашего уважения и глубокой благодарности,  этот

альбом с нашими портретами и желаем  в  продолжение  вашей  знаменательной

жизни, чтобы еще долго-долго, до самой смерти, вы не оставляли нас...

     — Своими отеческими наставлениями на  пути  правды  и  прогресса... —

добавил Закусин, вытерев со лба мгновенно выступивший пот; ему,  очевидно,

очень хотелось говорить и, по всей вероятности, у него была готова речь. —

И да развевается, — кончил он, —  ваш  стяг  еще  долго-долго  на  поприще

гения, труда и общественного самосознания!

     По левой морщинистой щеке Жмыхова поползла слеза.

     — Господа! — сказал он дрожащим голосом. —  Я  не  ожидал,  никак  не

думал, что вы  будете  праздновать  мой  скромный  юбилей...  Я  тронут...

даже... весьма... Этой минуты я не забуду до  самой  могилы,  и  верьте...

верьте, друзья, что никто не желает вам так добра, как я... А ежели что  и

было, то для вашей же пользы...

     Жмыхов, действительный статский советник,  поцеловался  с  титулярным

советником Кратеровым, который  не  ожидал  такой  чести  и  побледнел  от

восторга. Затем  начальник  сделал  рукой  жест,  означавший,  что  он  от

волнения не может говорить, и  заплакал,  точно  ему  не  дарили  дорогого

альбома, а, наоборот, отнимали... Потом, немного успокоившись и сказав еще

несколько прочувствованных слов и дав  всем  пожать  свою  руку,  он,  при

громких радостных кликах, спустился вниз,  сел  в  карету  и,  провожаемый

благословениями, уехал. Сидя в карете,  он  почувствовал  в  груди  наплыв

неизведанных доселе радостных чувств и еще раз заплакал.

     Дома ожидали его новые радости. Там  его  семья,  друзья  и  знакомые

устроили ему такую овацию, что ему показалось, что он в самом деле  принес

отечеству очень много пользы и что, не будь его  на  свете,  то,  пожалуй,

отечеству пришлось бы очень плохо. Юбилейный обед весь состоял из  тостов,

речей, объятий и слез. Одним словом,  Жмыхов  никак  не  ожидал,  что  его

заслуги будут приняты так близко к сердцу.

     — Господа! — сказал он перед десертом. — Два часа тому  назад  я  был

удовлетворен за все те страдания, которые приходится переживать  человеку,

который служит, так сказать, не форме, не букве, а долгу. Я за  всё  время

своей службы непрестанно держался принципа: не публика для нас, а  мы  для

публики. И сегодня я получил высшую награду! Мои подчиненные поднесли  мне

альбом... Вот! Я тронут.

     Праздничные физиономии нагнулись к альбому и стали его рассматривать.

     — А альбом хорошенький! — сказала дочь Жмыхова, Оля. —  Я  думаю,  он

рублей пятьдесят стоит. О, какая  прелесть!  Ты,  папка,  отдай  мне  этот

альбом. Слышишь? Я его спрячу... Такой хорошенький.

     После обеда Олечка унесла альбом к себе в комнату  и  заперла  его  в

стол. На другой день она вынула из него чиновников и побросала их на  пол,

и вместо них вставила  своих  институтских  подруг.  Форменные  вицмундиры

уступили свое место белым пелеринкам. Коля, сынок его  превосходительства,

подобрал  чиновников  и  раскрасил  их  одежды  красной  краской.  Безусым

нарисовал он зеленые усы, а безбородым — коричневые бороды.  Когда  нечего

уже было красить, он вырезал из карточек человечков, проколол им  булавкой

глаза и стал играть в солдатики. Вырезав титулярного советника  Кратерова,

он укрепил его на коробке из-под спичек и в таком виде понес его в кабинет

к отцу.

     — Папа, монумент! Погляди!

     Жмыхов захохотал, покачнулся и, умилившись, поцеловал  взасос  Колину

щечку.

     — Ну, иди, шалун, покажи маме. Пусть и мама посмотрит.