В лесу, на берегу речки, которую день и ночь сторожит высокий  камыш,

стоял в одно прекрасное утро молодой, симпатичный  леший.  Возле  него  на

травке сидела русалочка, молоденькая и такая хорошенькая, что, знай  я  ее

точный адрес, бросил бы всё — и литературу, и жену, и науки — и полетел бы

к ней... Русалочка была нахмурена и сердито теребила зеленую травку.

     — Я прошу вас понять меня, — говорил  леший,  заикаясь  и  конфузливо

мигая глазами. — Если вы поймете, то не будете так строги.  Позвольте  мне

объяснить вам всё с самого начала... 20  лет  тому  назад  на  этом  самом

месте, когда я просил у вас руки, вы сказали, что только  в  таком  случае

выйдете за меня замуж, если у меня не будет глупого выражения лица, а  для

этого  вы  посоветовали  мне  отправиться  к  людям  и  поучиться  у   них

уму-разуму. Я, как вам  известно,  послушал  вас  и  отправился  к  людям.

Отлично... Придя к ним, я прежде всего справился, какие есть специальности

и ремесла. Один  правовед  сказал  мне,  что  самая  лучшая  и  безвредная

специальность — это лежать на диване,  задрав  вверх  ноги,  и  плевать  в

потолок; но я, честный, глупый леший, не поверил ему! Прежде всего я попал

по  протекции  в  почтмейстеры.  Ужасная,  ma  chere,  должность!   Письма

обывателей до того скучны, что просто тошно делается!

     _______________

     * моя дорогая (франц.).

     — Зачем же вы их читали, если они скучны?

     — Так принято... Да и к тому же нельзя  без  этого...  Письма  разные

бывают... Иной подписывается «поручик  такой-то»,  а  под  этим  поручиком

Лассаля понимать надо или Спинозу... Ну-с... потом поступил я по протекции

в брандмейстеры... Тоже ужасная должность!  То  и  дело  пожар...  Сядешь,

бывало, обедать или  в  винт  играть —  пожар.  Ляжешь  спать —  пожар.  А

изволь-ка тут ехать на пожар, если еще и из естественной истории известно,

что казенных лошадей нельзя кормить овсом. Раз я велел  накормить  лошадей

овсом, и — что ж вы думаете? — ревизор так удивился, что мне даже совестно

стало... Бросил...

     Есть, ma chere, на земле  люди,  которые  смотрят  за  тем,  чтобы  у

ближних в головах и карманах ничего лишнего не было.  От  брандмейстера  к

этой должности рукой подать. Я поступил. Вся моя служба  на  первых  порах

состояла в том, что я принимал от людей «благодарности»... Сначала мне это

ужасно  нравилось...  В  наш   практический   век   такие   чувства,   как

благодарность, могут не нравиться только камню и должны быть  поощряемы...

Но потом я совсем разочаровался. Люди ужасно испорчены...  Они  благодарят

купонами 1889 года и даже пускают в ход фальшивые купоны. И  к  тому  же —

благодарят, а у самих в глазах никаких приятных  чувств  не  выражается...

Пошло! От этой должности к педагогии рукой подать. Поступил я в  педагоги.

Сначала мне повезло, и даже директор несколько раз мне руку  пожимал.  Ему

ужасно нравилось мое глупое лицо. Но увы! Прочел  я  однажды  в  «Вестнике

Европы» статью о вреде лесоистребления и почувствовал  угрызения  совести.

Мне и ранее, откровенно говоря, было жаль употреблять нашу милую,  зеленую

березу для таких низменных целей, как педагогия.

     Выразил я директору свое сомнение, и мое глупое выражение  лица  было

сочтено за подложное. Я — фюйть! Потом поступил я в доктора.  Сначала  мне

повезло. Дифтериты, знаете ли, тифы...  Хотя  я  и  не  увеличил  процента

смертности, но все-таки был замечен. В повышение меня назначили  врачом  в

Московский воспитательный дом. Здесь, кроме рецептов и посещения палат,  с

меня потребовали реверансов, книксенов и уменья с достоинством  ездить  на

запятках... Старший доктор Соловьев, тот самый, что в Одессе,  на  съезде,

себя на эмпиреях чувствовал, требовал даже от  меня,  чтобы  я  делал  ему

глазки.  Когда  я  сказал,  что  реверансы  и  глазки  не  преподаются  на

медицинском  факультете,  меня  сочли  за  вольнодумца  и   не   помнящего

родства...

     После неудачного докторства занялся я коммерцией. Открыл  булочную  и

стал булки печь. Но, ma chere, на земле так много  насекомых,  что  просто

ужас! Какой калач ни взломай, во всяком таракан или мокрица сидит.

     — Ах, полно вам чепуху  пороть! —  воскликнула  русалочка,  выйдя  из

терпения. — Кой чёрт просил вас, дурака этакого, поступать в брандмейстеры

и булки печь? Неужели вы, скотина вы  этакая,  не  могли  на  земле  найти

что-нибудь поумнее и возвышеннее? Разве у людей нет наук, литературы?

     — Я, знаете ли, хотел поступить в университет, да мне  один  акцизный

сказал, что там всё беспорядки... Был я  и  литератором...  черти  понесли

меня в эту литературу! Писал я хорошо  и  даже  надежды  подавал,  но,  ma

chere,  в  кутузках  так  холодно  и  так  много  клопов,  что  даже   при

воспоминании пахнет  в  воздухе  клопами.  Литературой  я  и  кончил...  В

больнице помер... Литературный фонд похоронил меня на свой счет. Репортеры

на десять рублей на моих похоронах водки выпили. Дорогая моя! Не посылайте

меня вторично к людям! Уверяю вас, что я не вынесу этого испытания!

     — Это ужасно! Мне жаль вас, но поглядитесь вы в реку! Ваше лицо стало

глупее прежнего! Нет, ступайте опять!  Займитесь  науками,  искусствами...

путешествуйте, наконец! Не хотите этого? Ну,  так  ступайте  и  последуйте

тому совету, который дал вам правовед!

     Леший начал умолять... Чего уж он только не говорил, чтобы избавиться

от неприятной поездки! Он сказал, что у  него  нет  паспорта,  что  он  на

замечании, что при теперешнем курсе тяжело совершать какие бы то  ни  было

поездки, но ничто не помогло... Русалочка настояла на своем. И леший опять

среди людей. Он теперь служит, дослужился уже до статского  советника,  но

выражение его лица нисколько не изменилось: оно по-прежнему глупое.