Комик Иван Акимович Воробьев-Соколов заложил  руки  в  карманы  своих

широких панталон, повернулся к окну и устремил свои ленивые глаза на  окно

противоположного дома. Прошло минут пять в молчании...

     — Ску-ка! — зевнула ingenue Марья Андреевна. —  Что  же  вы  молчите,

Иван Акимыч? Коли пришли и помешали зубрить роль, то хоть  разговаривайте!

Несносный вы, право...

     — Гм... Собираюсь  сказать  вам  одну  штуку,  да  как-то  неловко...

Скажешь вам спроста, без деликатесов... по-мужицки, а вы сейчас и осудите,

на смех поднимете... Нет, не скажу лучше! Удержу язык мой от зла...

     «О  чем  же  это  он  собирается  говорить? —   подумала   ingenue. —

Возбужден, как-то странно смотрит, переминается с ноги на  ногу...  Уж  не

объясниться ли в любви хочет? Гм... Беда с этими сорванцами! Вчера  первая

скрипка  объяснялась,  сегодня   всю   репетицию   резонер   провздыхал...

Перебесились все от скуки!»

     Комик отошел от окна и, подойдя к комоду, стал рассматривать  ножницы

и баночку от губной помады.

     — Тэк-ссс... Хочется  сказать,  а  боюсь...  неловко...  Вам  скажешь

спроста, по-российски, а вы сейчас:  невежа!  мужик!  то  да  се...  Знаем

вас... Лучше уж молчать...

     «А что ему сказать,  если  он  в  самом  деле  начнет  объясняться  в

любви? —  продолжала  думать  ingenue. —   Он   добрый,   славный   такой,

талантливый, но... мне не  нравится.  Некрасив  уж  больно...  Сгорбившись

ходит, и на лице какие-то волдыри... Голос хриплый...  И  к  тому  же  эти

манеры... Нет, никогда!»

     Комик молча прошелся по комнате, тяжело опустился в кресло и с  шумом

потянул к себе со стола газету. Глаза его забегали по газете,  словно  ища

чего-то, потом остановились на одной букве и задремали.

     — Господи... хоть бы мухи были! — проворчал он. — Все-таки веселей...

     «Впрочем, у него глаза недурны, — продолжала думать ingenue. — Но что

у него лучше всего, так это характер, а у мужчины не  так  важна  красота,

как душа, ум... Замуж еще, пожалуй, можно пойти за него,  но  так  жить  с

ним... ни за что! Как он, однако, сейчас на меня взглянул... Ожег! И  чего

он робеет, не понимаю!»

     Комик тяжело вздохнул и крякнул. Видно было, что  ему  дорого  стоило

его молчание. Он стал красен, как рак, и покривил рот в сторону... На лице

его выражалось страдание...

     «Пожалуй, с ним и так жить можно, — не переставала думать  ingenue. —

Содержание он получает хорошее... Во всяком случае, с ним лучше жить,  чем

с каким-нибудь оборвышем капитаном. Право,  возьму  и  скажу  ему,  что  я

согласна! Зачем обижать его, бедного, отказом? Ему и так горько живется!»

     — Нет! Не могу! — закряхтел комик, поднимаясь и бросая газету. — Ведь

этакая у меня разанафемская натура! Не могу себя побороть! Бейте, браните,

а уж я скажу, Марья Андреевна!

     — Да говорите, говорите. Будет вам юродствовать!

     — Матушка!   Голубушка!   Простите   великодушно...    ручку    целую

коленопреклоненно...

     На глазах комика выступили слезы с горошину величиной.

     — Да говорите... противный! Что такое?

     — Нет ли у вас, голубушка... рюмочки водочки? Душа  горит!  Такие  во

рту после вчерашнего перепоя окиси, закиси и перекиси, что  никакой  химик

не разберет! Верите ли? Душу воротит! Жить не могу!

     Ingenue покраснела,  нахмурилась,  но  потом  спохватилась  и  выдала

комику рюмку водки... Тот выпил, ожил и принялся рассказывать анекдоты.