(РОМАН)

     Коммерции советник Механизмов имеет трех дочерей: Зину, Машу и  Сашу.

За каждой из них положено в банк по сто тысяч  приданого.  Впрочем,  не  в

этом дело.

     Саша и Маша особенного из себя ничего не  представляют.  Они  отлично

пляшут,  вышивают,  вспыхивают,  мечтают,  любят  поручиков —  и   больше,

кажется, ничего; но  зато  старшая,  Зина,  принадлежит  к  числу  редких,

недюжинных  натур.  Легче  встретиться  на  жизненном  пути   с   непьющим

репортером, чем с этакой натурой.

     Были именины Саши. Мы, соседи-помещики, нарядились в  лучшие  одежды,

запрягли лучших коней и поехали с поздравлениями в имение Механизмова. Лет

20 тому назад на месте этого имения стоял кабак. Кабак рос, рос и вырос  в

прекраснейшую ферму  с  садами,  прудами,  фонтанами  и  бульдогообразными

лакеями. Приехав и поздравив,  мы  тотчас  же  сели  обедать.  Подали  суп

жульен. Перед жульен мы выпили по две рюмки и закусили.

     — Не выпить ли нам по третьей? — предложил Механизмов. —  Бог  троицу

любит  и  тово...  трое  хвациунт  консылиум*...  Латынь,  братцы!   Яшка,

подай-ка, свиная твоя морда, с  того  стола  селедочку!  Господа  дворяне,

ну-кася! Без церемониев! Митрий Петрыч, же ву при але машер!*

     _______________

     * Tres facium consilium (лат.) — трое составляют соает.

     * я вас прошу, начинайте, дорогуша! (искаж.  франц. —  je  vous  prie

allez, ma chere).

     — Ах, папа! — заметила Маша. — Зачем же ты пристаешь? Ты точно  купец

Водянкин... с угощениями.

     — Знаю, что говорю!  Твое  дело —  зась!  Это  я  только  при  гостях

позволяю им на себя тыкать! — зашептал мне через  стол  Механизмов. —  Для

цивилизации! А без гостей — ни-ни!

     — Из хама не выйдет пана! — вздохнул сидевший рядом со мной генерал с

лентой. — Свиньей был, свинья и есть...

     Механизмов мало-помалу напился,  вспомнил  свою  кабацкую  старину  и

задурил. Он икал, брался говорить по-французски, сквернословил...

     — Перестань! — заметил ему его  друг  генерал. —  Всякому  безобразию

есть свое приличие! Какой же ты... братец!

     — Безображу не за твои деньги, а за свои! Сам «Льва и  Солнца»  имею!

Господа, а  сколько  вы  с  меня  взяли,  чтоб  меня  в  почетные  мировые

произвести?

     На одном конце стола отчаянно заворочался и треснул чей-то  стул.  Мы

поглядели по направлению  треска  и  увидели  два  больших  черных  глаза,

метавших молнии и искры на Механизмова. Эти два глаза  принадлежали  Зине,

высокой, стройной брюнетке, затянутой во всё черное. По ее  бледному  лицу

бегали розовые пятна, а в каждом пятне сидела злоба.

     — Прошу тебя, отец, перестать! — сказала Зина. — Я не люблю шутов!

     Механизмов робко взглянул  на  ее  глаза,  завертелся,  выпил  залпом

стакан коньяку и умолк.

     «Эге! — подумали мы. — Эта  не  Саша  и  не  Маша...  С  этой  нельзя

шутить... Натура не дюжинная... Тово-с...»

     И  я  залюбовался  разгневанным  лицом.  Признаюсь,  я  и  ранее  был

неравнодушен к Зине. Она прекрасна, глядит, как Диана, и вечно  молчит.  А

вечно молчащая дева, сами знаете, носит в себе столько тайн! Это бутыль  с

неизвестного рода жидкостью — выпил бы, да боишься: а вдруг яд?

     После обеда я подошел к Зине и, чтобы показать  ей,  что  есть  люди,

которые понимают ее, заговорил о среде заедающей, о правде, труде, женской

свободе. С женской свободы под влиянием «шофе» переехал  я  на  паспортную

систему, денежный курс, женские курсы... Я говорил с жаром, с дрожью,  раз

десять порывался схватить ее за  руку...  Говорил,  впрочем,  искренно,  и

складно, точно передовую статью вслух читал. А она слушала  и  глядела  на

меня. Глаза ее становились всё шире и круглее... Щеки  заметно  побледнели

под влиянием моей речи... Наконец в глазах ее почему-то мелькнул испуг.

     — Неужели вы говорите всё это  искренно? —  спросила  она,  почему-то

млея от ужаса.

     — Я... не искренно?!. Вам? Мне... Да клянусь вам, что...

     Она схватила меня за руку,  нагнулась  к  моему  лицу  и,  задыхаясь,

прошептала:

     — Будьте сегодня в десять часов вечера в мраморной беседке...  Умоляю

вас! Я вам всё скажу! Всё!

     Прошептала и скрылась за дверью. Я замер...

     «Полюбила! — подумал я, заглядывая на себя в зеркало. — Не устояла!»

     Я — к чему скромничать? — обаятельный  мужчина.  Рослый,  статный,  с

черной, как смоль, бородой... В голубых глазах и на смуглом лице выражение

пережитого страдания. В каждом жесте сквозит  разочарованность.  И,  кроме

всего этого, я богат. (Состояние нажил я литературой.)

     В десятом часу я уже сидел в беседке и умирал  от  ожидания.  В  моей

голове и в груди шумела буря. В сладкой,  мучительной  истоме  закрывал  я

глаза и во мраке своих орбит видел Зину... Рядом с ней  во  мраке  торчала

почему-то и одна ехидная  картинка,  виденная  мной  в  каком-то  журнале:

высокая рожь,  дамская  шляпка,  зонт,  палка,  цилиндр...  Да  не  осудит

читатель меня за эту картинку! Не у одного только  меня  такая  клубничная

душа. Я знаю одного  поэта-лирика,  который  облизывается  и  причмокивает

губами всякий раз, когда к нему,  вдохновенному,  является  муза...  Ежели

поэт  позволяет  себе  такие  вольности,  то  нам,  прозаикам,  и  подавно

простительно.

     Ровно в десять у дверей беседки показалась освещенная луной  Зина.  Я

подскочил к ней и схватил ее за руку.

     — Дорогая моя... — забормотал  я. —  Я  люблю  вас...  Люблю  бешено,

страстно!

     — Позвольте! — сказала она, садясь и медленно поворачивая ко мне свое

бледное лицо. — Отстраните (sic!) вашу руку!

     Это  было  сказано  так  торжественно,  что  быстро  один  за  другим

повыскакивали из моей головы и цилиндр,  и  палка,  и  женская  шляпка,  и

рожь...

     — Вы говорите, что вы меня любите... Вы тоже мне  нравитесь.  Я  могу

выйти за вас замуж, но прежде всего я должна спасти вас, несчастный. Вы на

краю погибели. Ваши убеждения губят вас! Неужели, несчастный, вы этого  не

видите? И неужели вы смеете думать, что я соединю свою судьбу с человеком,

у которого такие убеждения? Нет! Вы мне нравитесь, но я  сумею  пересилить

свое чувство. Спасайтесь же, пока не поздно! На первый раз хоть вот... вот

это прочтите! Прочтите и вы увидите, как вы заблуждаетесь!

     И она сунула в мою руку какую-то бумагу. Я зажег  спичку  и  в  своей

бедной руке увидел прошлогодний нумер «Гражданина». Минуту я сидел  молча,

неподвижно, потом вскочил и схватил себя за голову.

     — Батюшки! —  воскликнул  я. —  Одна  во  всем  Лохмотьевском   уезде

недюжинная натура, да и та... и та дура! Боже мой!

     Через десять минут я уже сидел в бричке и катил к себе домой.