На вокзале Николаевской железной  дороги  встретились  два  приятеля:

один толстый, другой тонкий. Толстый только что  пообедал  на  вокзале,  и

губы его, подернутые маслом, лоснились, как спелые вишни.  Пахло  от  него

хересом и флер-д'оранжем. Тонкий же только  что  вышел  из  вагона  и  был

навьючен чемоданами,  узлами  и  картонками.  Пахло  от  него  ветчиной  и

кофейной гущей. Из-за его спины выглядывала худенькая  женщина  с  длинным

подбородком — его жена, и высокий гимназист  с  прищуренным  глазом —  его

сын.

     — Порфирий! —  воскликнул  толстый,  увидев  тонкого. —  Ты  ли  это?

Голубчик мой! Сколько зим, сколько лет!

     — Батюшки! — изумился тонкий. — Миша! Друг детства! Откуда ты взялся?

     Приятели троекратно облобызались и устремили  друг  на  друга  глаза,

полные слез. Оба были приятно ошеломлены.

     — Милый мой! — начал тонкий после лобызания. —  Вот  не  ожидал!  Вот

сюрприз! Ну, да погляди же на меня хорошенько! Такой же  красавец,  как  и

был! Такой же душонок и щеголь! Ах ты, господи!  Ну,  что  же  ты?  Богат?

Женат? Я уже женат, как видишь... Это  вот  моя  жена,  Луиза,  урожденная

Ванценбах... лютеранка... А это сын мой, Нафанаил, ученик III класса. Это,

Нафаня, друг моего детства! В гимназии вместе учились!

     Нафанаил немного подумал и снял шапку.

     — В гимназии вместе учились! — продолжал тонкий. — Помнишь, как  тебя

дразнили?  Тебя  дразнили  Геростратом  за  то,  что  ты  казенную  книжку

папироской прожег, а  меня  Эфиальтом  за  то,  что  я  ябедничать  любил.

Хо-хо... Детьми были! Не бойся, Нафаня! Подойди к нему  поближе...  А  это

моя жена, урожденная Ванценбах... лютеранка.

     Нафанаил немного подумал и спрятался за спину отца.

     — Ну, как живешь,  друг? —  спросил  толстый,  восторженно  глядя  на

друга. — Служишь где? Дослужился?

     — Служу, милый мой! Коллежским асессором уже второй год и  Станислава

имею. Жалованье плохое... ну, да бог с ним!  Жена  уроки  музыки  дает,  я

портсигары приватно из дерева делаю.  Отличные  портсигары!  По  рублю  за

штуку продаю. Если  кто  берет  десять  штук  и  более,  тому,  понимаешь,

уступка. Пробавляемся кое-как. Служил, знаешь, в  департаменте,  а  теперь

сюда  переведен  столоначальником  по  тому  же  ведомству...  Здесь  буду

служить. Ну, а ты как? Небось, уже статский? А?

     — Нет, милый мой, поднимай  повыше, —  сказал  толстый. —  Я  уже  до

тайного дослужился... Две звезды имею.

     Тонкий вдруг побледнел, окаменел, но скоро лицо  его  искривилось  во

все  стороны  широчайшей  улыбкой;  казалось,  что  от  лица  и  глаз  его

посыпались искры. Сам он съежился,  сгорбился,  сузился...  Его  чемоданы,

узлы и картонки съежились, поморщились... Длинный подбородок жены стал еще

длиннее; Нафанаил вытянулся  во  фрунт  и  застегнул  все  пуговки  своего

мундира...

     — Я, ваше превосходительство... Очень приятно-с! Друг, можно сказать,

детства и вдруг вышли в такие вельможи-с! Хи-хи-с.

     — Ну, полно! — поморщился толстый. — Для чего этот тон?  Мы  с  тобой

друзья детства — и к чему тут это чинопочитание!

     — Помилуйте...   Что   вы-с... —   захихикал   тонкий,   еще    более

съеживаясь. — Милостивое внимание вашего превосходительства...  вроде  как

бы  живительной  влаги...  Это  вот,  ваше  превосходительство,  сын   мой

Нафанаил... жена Луиза, лютеранка, некоторым образом...

     Толстый хотел было возразить  что-то,  но  на  лице  у  тонкого  было

написано  столько  благоговения,  сладости  и  почтительной  кислоты,  что

тайного советника стошнило. Он  отвернулся  от  тонкого  и  подал  ему  на

прощанье руку.

     Тонкий пожал три пальца, поклонился всем туловищем и  захихикал,  как

китаец: «хи-хи-хи». Жена  улыбнулась.  Нафанаил  шаркнул  ногой  и  уронил

фуражку. Все трое были приятно ошеломлены.