Время было близко к ночи.

     В кабаке дяди Тихона сидела компания  извозчиков  и  богомольцев.  Их

загнал в кабак осенний ливень и  неистовый  мокрый  ветер,  хлеставший  по

лицам, как плетью. Промокшие и уставшие путники сидели у стен  на  скамьях

и, прислушиваясь к ветру, дремали. На лицах была написана скука. У  одного

извозчика, малого с рябым, исцарапанным лицом, лежала  на  коленях  мокрая

гармонийка: играл и машинально перестал.

     Над дверью, вокруг тусклого, засаленного  фонарика,  летали  дождевые

брызги. Ветер выл волком, визжал и,  видимо,  старался  сорвать  с  петель

кабацкую дверь. Со двора слышалось фырканье лошадей и шлепанье  по  грязи.

Было сыро и холодно.

     За прилавком сидел сам дядя Тихон, высокий мордастый мужик с сонными,

заплывшими глазками. Перед ним по сю сторону прилавка  стоял  человек  лет

сорока, одетый грязно, больше чем дешево, но интеллигентно.  На  нем  было

помятое, вымоченное в грязи летнее пальто, сарпинковые брюки  и  резиновые

калоши на босую ногу. Голова, руки, заложенные в карманы, и худые, колючие

локти его тряслись, как в лихорадке. Изредка  по  всему  исхудалому  телу,

начиная с страшно испитого лица и кончая  резиновыми  калошами,  пробегала

легкая судорога.

     — Дай  Христа  ради! —  просил  он   Тихона   разбитым,   дребезжащим

тенором. — Рюмочку... вот эту, маленькую. В долг ведь!

     — Ладно... Много вас шляется тут, прохвостов!

     Прохвост поглядел на Тихона с презрением, с ненавистью.  Он  убил  бы

его, если б можно было!

     — Пойми ты, дура ты этакая, невежа!  Не  я  прошу,  нутро,  выражаясь

по-твоему, по-мужицкому, просит! Болезнь моя просит! Пойми!

     — Нечего нам понимать. Отходи...

     — Ведь если я не выпью сейчас, пойми ты это, если  я  не  удовлетворю

своей страсти, то я могу преступление совершить!  Я  бог  знает  что  могу

сделать! Видал ты, хам, на своем кабацком веку много пьяного люда; неужели

же до сих пор ты не сумел уяснить себе, что это за люди? Это  больные!  На

цепь их посади, бей, режь, а  водки  дай!  Ну,  покорнейше  прошу!  Сделай

милость! Унижаюсь... Боже мой, как я унижаюсь!

     Прохвост покачал головой и медленно сплюнул.

     — Деньги давай, тогда и водка будет! — сказал Тихон.

     — Где же мне взять денег? Всё Пропито! Всё  дотла!  Пальто  вот  одно

только осталось. Его дать тебе не могу, потому что оно  на  голом  теле...

Хочешь шапку?

     Прохвост подал Тихону  свою  драповую  шапочку,  из  которой  кое-где

выглядывала вата. Тихон взял шапку,  оглядел  ее  и  отрицательно  покачал

головой.

     — И даром не надо... — сказал он. — Навоз...

     — Не нравится? Ну, так в долг дай, ежели не нравится.  Буду  идти  из

города обратно, занесу тебе твой пятак. Подавись ты  тогда  этим  пятаком!

Подавись!

     — Какой такой ты жулик? Что за человек? Зачем пришел?

     — Выпить хочу. Не я хочу, болезнь моя хочет! Пойми!

     — Чего  беспокоишь?  Много  вас,  шельмованных,  по  большой   дороге

шатается! Ступай вон проси православных, пущай угощают тебя  Христа  ради,

коли желают, а я Христа ради только хлеб подаю. Сволочь!

     — Дери ты с них, бедняков, а я уж... извини! Не мне  их  обирать!  Не

мне!

     Прохвост  вдруг  оборвал  свою  речь,   покраснел   и   обратился   к

богомольцам:

     — А ведь это идея, православные! Пожертвуйте пятачишку! Нутро просит!

Болен!

     — Водицы выпей, — усмехнулся малый с рябым лицом.

     Прохвосту стало совестно. Он закашлялся  и  умолк.  Через  минуту  он

опять умолял Тихона. В конце концов он заплакал и стал предлагать за рюмку

водки свое мокрое пальто. В темноте не  увидели  его  слез,  а  пальто  не

приняли, потому что в кабаке были богомолки, которые  не  пожелали  видеть

мужскую наготу.

     — Что же мне теперь делать? — спросил тихо прохвост  голосом,  полным

отчаяния. — Что же делать? Не выпить  мне  нельзя.  Иначе  я  преступление

совершу или на самоубийство решусь... Что же делать?

     Он прошелся по кабаку.

     Подъехал со звонками почтовый  тарантас.  Мокрый  почтальон  вошел  в

кабак, выпил стакан водки и вышел. Почта поехала дальше.

     — Я тебе дам одну золотую вещь, — обратился прохвост к Тихону, ставши

вдруг бледным, как полотно. — Изволь, я тебе дам. Так и быть...  Хоть  это

подло, мерзко с моей стороны, но возьми... Я сделаю  эту  гадость,  будучи

невменяем... И на суде бы меня оправдали... Возьми, но только с  условием:

возвратить мне потом, когда обратно пойду. Даю тебе при свидетелях...

     Прохвост полез мокрой рукой себе за пазуху и достал оттуда  маленький

золотой медальон. Он раскрыл его и мельком взглянул на портрет.

     — Надо бы портрет вынуть, да некуда мне его положить: я весь  мокрый.

Чёрт с тобой, грабь  с  портретом.  Только  с  условием...  Голубчик  мой,

дорогой... я прошу...  Ты  пальцами  не  трогай  за  это  лицо...  Умоляю,

голубчик! Ты извини  меня  за  грубости,  за  то,  что  я  с  тобой  грубо

говорил... Я глуп... Не трогай пальцами и не гляди своими глазами  на  это

лицо...

     Тихон взял медальон, поглядел на пробу и положил его к себе в карман.

     — Краденые часики, — сказал он, наливая стакан. — Ну ладно... пей...

     Пьяница взял в руки  стакан,  сверкнул  на  него  глазами,  насколько

хватило силы сверкнуть у его пьяных,  мутных  глаз,  и  выпил...  выпил  с

чувством, с судорожной  расстановкой.  Пропив  медальон  с  портретом,  он

стыдливо опустил глаза и пошел в угол. Там он примостился на скамье  возле

богомолки, съежился и закрыл глаза.

     Прошло полчаса в тишине и безмолвии. Шумел только  ветер,  напевая  в

трубе свою осеннюю рапсодию. Богомолки  стали  молиться  богу  и  бесшумно

располагаться под скамьями на ночлег. Тихон раскрыл медальон и  загляделся

на  женскую  головку,  улыбавшуюся  из  золотой  рамочки  кабаку,  Тихону,

бутылкам.

     На дворе скрипнула телега. Послышалось «тпррр» и шлепанье по грязи...

В кабак вбежал маленький мужичок в длинном тулупе и с острой  бородой.  Он

был мокр и грязен.

     — Ну-кася! — крикнул он, стуча пятаком о  прилавок. —  Стакан  мадеры

настоящей! Наливай!

     И, ухарски  повернувшись  на  одной  ноге,  он  окинул  взглядом  всю

компанию.

     — Растаяли сахарные, тетка ваша подкурятина! Дождя испугались, ахиды!

Нежные! А это что за изюмина?

     Мужичонок прыгнул к прохвосту и поглядел ему в лицо.

     — Вот туды! Барин! — сказал он. — Семен Сергеич! Господа наши!  А?  С

какой такой стати вы в этом кабаке прохлаждаетесь? Нешто вам здесь  место?

Эх... мученик несчастный!

     Барин взглянул на мужичонка и закрылся рукавом.  Мужичонок  вздохнул,

покачал головой, отчаянно махнул обеими руками и  пошел  к  прилавку  пить

водку.

     — Это наш барин, — шепнул  он  Тихону,  кивнув  на  прохвоста. —  Наш

помещик, Семен Сергеич. Видал, каков? На какого человека похож теперь?  А?

То-то вот... пьянство до какой степени...

     Выпив водку, мужичонок вытер рукавом губы и продолжал:

     — Я из его  деревни.  За  четыреста  верст  отседа,  из  Ахтиловки...

Крепостными у его отца  были...  Этакая  жалость,  брат!  Этакая  жалость!

Славный такой господин был... Вон она, лошадка-то на дворе! Видишь? Это он

мне на лошадку дал! Ха-ха! Судьба!

     Через десять минут вокруг мужичонка сидели  извозчики  и  богомольцы.

Тихим, нервным тенорком, под шумок осени, рассказывал он им повесть. Семен

Сергеич сидел в том же углу, закрыв глаза и бормоча. Он тоже слушал.

     — Всё это из  одного  малодушества  вышло, —  рассказывал  мужичонок,

двигаясь и жестикулируя руками. —  С  жиру...  Господин  он  был  богатый,

большой, на всю, значит, губернию... Ешь, пей —  не  хочу!  Сами,  небось,

видали... Сколько разов тут в коляске мимо этого самого  кабака  проезжал.

Богатый был... Помню, лет пять тому назад едет через Микишкинский паром  и

заместо пятака рупь выкидывает... Из-за пустяшного предмета разоренье  его

началось.  Первое  дело —  из-за  бабы.  Полюбил   он,   сердешный,   одну

городскую... Пуще жизни. Полюбилась  ворона  пуще  ясна  сокола...  Марьей

Егоровной,  подлая,  прозывалась,  а  фамилия  такая  чудная,  что  и   не

выговоришь.  Полюбил  и  посватался,  стало  быть,  как   это   по-божецки

требуется. А она,  известно,  согласие  дала,  потому —  барин  он  не  из

пустяшных, тверезый и при деньгах... Прохожу  я  однажды  вечерком,  помню

это, через ихний сад; смотрю, а они сидят на лавочке и друг дружку целуют.

Он ее раз, она, змея, его — два. Он ее за белу ручку, а она — вспых! так и

жмется к ему, чтоб ей шут!.. Люблю  говорит  тебя,  Сеня...  А  Сеня,  как

окаянный человек, ходит везде и счастьем похваляется сдуру...  Тому  рупь,

тому два... Мне вот на лошадь дал... Всем нам долги простил  на  радостях.

Подошло дело к свадьбе... Повенчались, как следовает... В самый раз, когда

господам за ужин садиться, она возьми да и убеги в  карете...  В  город  к

аблакату  бежала,  к  полюбовнику.  После  венца-то,  шкура!  А?  В  самый

настоящий момент! А? Очумел с той поры, запил... Вот как, видишь... Ходит,

как шальной, и об ней, шкуре, думает. Любит! Должно, идет теперь пешком  в

город на нее одним глазочком  взглянуть...  Второе  дело,  братцы,  откуда

разоренье пошло, — зять, сестрин муж... Вздумал  он  за  зятя  в  банковом

обчестве поручиться... тысяч на тридцать... Зять, известно, знает, шельма,

свою пользу и ухом своим собачьим не ведет, а с нашего взяли все  тридцать

тысяч... Глупый человек  за  глупость  и  муки  терпит...  Жена  со  своим

аблакатом детей прижила, зять около Полтавы именье купил, а наш ходит, как

дурак, по кабакам да к нашему брату мужику с жалобой  лезет:  «Потерял  я,

братцы, веру! Не в кого мне теперь, это самое,  верить!»  Малодушество!  У

всякого человека свое горе бывает, так  и  пить,  значит?  Вот  у  нас,  к

примеру взять, старшина. Жена к себе учителя среди бела дня водит, мужнины

деньги на хмель  изводит,  а  старшина  ходит  себе  да  усмешки  на  лице

делает... Поосунулся только малость...

     — Кому какую бог силу дал... — вздохнул Тихон.

     — Сила разная бывает — это правильно.

     Долго мужичонок рассказывал. Когда он  кончил,  воцарилась  в  кабаке

тишина.

     — Эй, ты... как  вас?..  несчастный  человек!  Иди,  выпей! —  сказал

Тихон, обращаясь к барину.

     Барин подошел к прилавку и с наслаждением выпил милостыню...

     — Дай мне на минутку медальон! — шепнул он Тихону. — Посмотрю  только

и... отдам...

     Тихон нахмурился и молча отдал ему  медальон.  Малый  с  рябым  лицом

вздохнул, покрутил головой и потребовал водки.

     — Выпей, барин! Эх! Без водки хорошо, а с водкой еще лучше! При водке

и горе не горе! Валяй!

     Выпив пять стаканов, барин отправился  в  угол,  раскрыл  медальон  и

пьяными, мутными глазами стал  искать  дорогое  лицо...  Но  лица  уже  не

было... Оно было выцарапано из медальона ногтями добродетельного Тихона.

     Фонарь вспыхнул и потух. В углу  скороговоркой  забредила  богомолка.

Малый с рябым лицом вслух помолился богу и растянулся на прилавке.  Кто-то

еще подъехал... А дождь лил  и  лил...  Холод  становился  всё  сильней  и

сильней, и, казалось, конца не будет  этой  подлой,  темной  осени.  Барин

впивался глазами в медальон и всё искал женское лицо... Тухла свеча.

     Весна, где ты?