— Наша речка извивалась змейкой, словно зигзага... Бежала она по полю

изгибами, вертикулясами этакими, как поломанная... Когда, бывало, на  гору

взлезешь и вниз посмотришь, то всю ее, как на ладонке,  видать.  Днем  она

как зеркало, а ночью ртутью отливает. По бережку  камыш  стоит  и  в  воду

поглядывает... Красота! Тут камыш, там ивнячок, а там вербы...

     Так расписывал Никифор Филимоныч, сидя  в  портерной  за  столиком  и

глотая пиво. Говорил он с увлечением, с жаром...  Его  морщинистое  бритое

лицо и коричневая шея вздрагивали и подергивались  судорогой  всякий  раз,

когда он подчеркивал в  своем  рассказе  какое-либо  особенно  поэтическое

место. Слушала его  хорошенькая  шестнадцатилетняя  сиделица,  Таня.  Лежа

грудью на прилавке и подперев голову кулаками, она, изумляясь,  бледнея  и

не мигая глазами, восторженно ловила каждое слово.

     Никифор Филимоныч каждый вечер бывал в портерной и беседовал с Таней.

Любил он ее за сиротство и тихую ласковость, которою залито  было  всё  ее

бледное востроглазое лицо. А кого он любил, тому отдавал все тайны  своего

прошлого. Начинал он беседы  обыкновенно  с  самого  начала —  с  описания

природы. С природы переходил он на охоту, с охоты — на личность  покойного

барина, князя Свинцова.

     — Знаменитый был человек! — рассказывал он про князя. — Славен он был

не столько  богатством  и  широтою  земель,  сколько  характером.  Он  был

Дон-Жуан-с.

     — А что значит Дон-Жуан?

     — Это обозначает, что он до женского пола большой Дон-Жуан был. Любил

вашего брата. Всё свое состояние на женский пол провалил. Да-с... А  когда

мы в Москве жили, у нас в грандателе  почти  весь  верхний  этаж  на  наши

средства существовал. В Петербурге мы  с  баронессой  фон  Туссих  большие

связи имели и дитятю прижили. Баронесса эта самая в  одну  ночь  всё  свое

состояние в штосс проиграла и руки на себя наложить хотела, а князь не дал

ей жизнь прикончить. Красивая была, молодая такая... Год с ним  попуталась

и померла... А как женщины любили его, Танечка! Как любили! Жить без  него

не могли!

     — Он был красив?

     — Какой... Старый был,  некрасивый...  Вот  и  вы  бы,  Танечка,  ему

понравились... Он любил таких худеньких, бледненьких... Вы не конфузьтесь.

Чего конфузиться? Не врал я во веки веков и теперь не вру-с...

     Потом Никифор Филимоныч принимался  за  описание  экипажей,  лошадей,

нарядов... Во всем этом он знал толк. Потом начинал перечислять вина.

     — А есть такие вина, что четвертную  за  бутылку  стоит.  Выпьешь  ты

рюмку, а у тебя в животе делается, словно ты от радости помер.

     Тане более всего  нравилось  описание  тихих  лунных  ночей...  Летом

шумная оргия в зелени, среди цветов, а зимой — в санях с теплой  полостью,

в санях, которые летят как молния.

     — Летят санки-с, а вам кажется, что луна бежит... Чудно-с!

     Долго рассказывал таким  образом  Никифор  Филимоныч.  Оканчивал  он,

когда мальчишка тушил над дверью  фонарь  и  вносил  в  портерную  дверную

вывеску.

     В один зимний вечер Никифор Филимоныч  лежал  пьяный  под  забором  и

простудился. Его свезли в больницу. Выписавшись через месяц  из  больницы,

он уже не нашел в портерной своей слушательницы. Она исчезла.

     Через полтора года шел Никифор  Филимоныч  в  Москве  по  Тверской  и

продавал поношенное летнее пальто. Ему  встретилась  его  любимица,  Таня.

Она, набеленная, расфранченная, в шляпе с отчаянно загнутыми  полями,  шла

под руку с каким-то господином в цилиндре  и  чему-то  громко  хохотала...

Старик поглядел на нее, узнал, проводил глазами и медленно снял шапку.  По

его лицу пробежало умиление, на глазах сверкнула слезинка.

     — Ну, дай бог ей... — прошептал он. — Она хорошая.

     И, надевши шапку, он тихо засмеялся.