По Невскому шел маленький, сморщенный старичок с орденом на  шее.  За

ним вприпрыжку следовал маленький молодой человек  с  кокардой  и  лиловым

носиком. Старичок был нахмурен и сосредоточен, молодой человек  озабоченно

мигал  глазками  и,  казалось,  собирался  плакать.  Оба  шли  к  Евлампию

Степановичу.

     — Я не виноват, дяденька! — говорил молодой человек, едва поспевая за

старичком. — Меня  понапрасну  уволили.  Дряньковский  больше  меня  пьет,

однако же его не уволили! Он каждый день являлся в присутствие пьяным, а я

не каждый день. Это  такая  несправедливость  от  его  превосходительства,

дяденька, что и выразить вам не могу!

     — Молчи... Свинья!

     — Гм... Ну, пущай я буду свинья, хоть у меня и самолюбие  есть.  Меня

не за пьянство  уволили,  а  за  портрет.  Подносили  ему  наши  альбом  с

карточками. Все снимались, и я снимался, но  моя  карточка  не  сгодилась,

дяденька. Глаза выпученные вышли и руки растопырены. Носа у  меня  никогда

такого длинного не было, как  на  карточке  вышло.  Я  и  постыдился  свою

карточку в альбом вставлять. Ведь у его  превосходительства  дамы  бывают,

портреты рассматривают, а я не желаю себя перед  дамами  компрометировать.

Моя наружность не красивая, но привлекательная, а на карточке какой-то шут

вышел. Евлампий Степаныч и обиделись, что моей карточки нет. Подумали, что

я из гордости или вольномыслия... А какое  у  меня  вольномыслие?  Я  и  в

церковь  хожу,  и  постное  ем,  и  носа  не  задираю,  как  Дряньковский.

Заступитесь, дяденька! Век буду бога молить! Лучше в гробу лежать, чем без

места шляться.

     Старичок и его спутник повернули за угол, прошли еще три  переулка  и

наконец дернули за звонок у двери Евлампия Степановича.

     — Ты здесь посиди, — сказал старичок, войдя  с  молодым  человеком  в

приемную, — а я  к  нему  пойду.  Из-за  тебя  беспокойства  одни  только.

Болван... Стань и стой тут... Дрянь...

     Старичок высморкался, поправил  на  шее  орден  и  пошел  в  кабинет.

Молодой человек остался в приемной. Сердце его застучало.

     «О чем они там говорят? — подумал он, холодея и переминаясь от  тоски

с ноги на ногу,  когда  из  кабинета  донеслось  к  нему  бормотанье  двух

старческих голосов. — Слушает ли он дяденьку?»

     Не вынося неизвестности, он подошел к двери и  приложил  к  ней  свое

большое ухо.

     — Не могу-с! — услышал он голос Евлампия Степановича. — Верьте  богу,

не могу-с! Я вас уважаю, друг я вам,  Прохор  Михайлыч,  на  всё  для  вас

готов, но... не могу-с! И не просите!

     — Я  согласен  с  вами,  ваше  превосходительство,  это   испорченный

мальчишка.  Не  стану  этого  отрицать  и  скажу  даже  вам  как  другу  и

благодетелю, что мало того, что  он  пьяница.  Это  бы  еще  ничего-с.  Он

негодяй! И  уворует,  ежели  что  плохо  лежит,  и  подчистить  мастер,  и

наябедничать готов... Такой паршивец, что и выразить вам не могу!  Вы  ему

сегодня одолжение делаете,  а  завтра  он  донос  на  вас  пишет.  Сволочь

человек... Мне его нисколько не жалко. Коли бы моя воля, я бы его давно  к

чертям на кулички... Но мне, ваше-ство, мать его жалко! Для матери  только

и прошу. Обокрал, подлец, мать, пропил всё...

     Молодой человек отошел от двери и прошелся по  приемной.  Через  пять

минут он опять подошел к двери и приложил ухо.

     — Для старушечки сделайте, ваше-ство, — говорил дядя. — Она  с  тоски

умирает, что ее подлец без дела ходит.

     — Ну, ладно, так и быть. Только с условием: чуть что малейшее, сейчас

же вон!

     — Сейчас и выгоняйте, ежели что, подлеца этакого.

     Молодой человек отошел от двери и зашагал по приемной.

     — Молодец  дядька! —  прошептал  он,  в  восторге   потирая   руки. —

Трогательно расписывает! Необразованный человек, а как всё это умно у него

выходит...

     Из кабинета показался дядя.

     — Тебя приняли, — сказал он угрюмо. — Дрянь... Пойдем.

     — Благодарю вас, дяденька! — вздохнул молодой человек, мигая глазами,

полными благодарности, и целуя руку. — Без  вашей  протекции  я  давно  бы

пропал...

     Оба вышли на улицу и зашагали к себе домой. Старичок был  нахмурен  и

сосредоточен, молодой человек сиял и был весел.