Был десятый час вечера. Кучер Степан, дворник Михайло, кучеров внук Алешка, приехавший погостить к деду из деревни, и Никандр, семидесятилетний старик, приходивший каждый вечер во двор продавать селедки, сидели вокруг фонаря в большом каретном сарае и играли в короли. В открытую настежь дверь виден был весь двор, большой дом, где жили господа, видны были ворота, погреба, дворницкая. Всё было покрыто ночными потемками, и только четыре окна одного из флигелей, занятых жильцами, были ярко освещены. Тени колясок и саней с приподнятыми вверх оглоблями тянулись от стен к дверям, перекрещивались с тенями, падавшими от фонаря и игроков, дрожали... За тонкой перегородкой, отделявшей сарай от конюшни, были лошади. Пахло сеном, да от старого Никандра шел неприятный селедочный запах.

     В короли вышел дворник; он принял позу, какая, по его мнению, подобает королю, и громко высморкался в красный клетчатый платок.

     - Теперь, кому хочу, тому голову срублю, - сказал он.

     Алешка, мальчик лет восьми, с белобрысой, давно не стриженной головой, у которого до короля не хватало только двух взяток, сердито и с завистью поглядел на дворника. Он надулся и нахмурился.

     - Я, дед, под тебя буду ходить, - сказал он, задумываясь над картами. - Я знаю, у тебя дамка бубней.

     - Ну, ну, дурачок, будет тебе думать! Ходи!

     Алешка несмело пошел с бубнового валета. В это время со двора послышался звонок.

     - А, чтоб тебя... - проворчал дворник, поднимаясь. - Иди, король, ворота отворять.

     Когда он немного погодя вернулся, Алешка был уже принцем, селедочник - солдатом, а кучер - мужиком.

     - Дело выходит дрянь, - сказал дворник, опять усаживаясь за карты. - Сейчас докторов выпустил.  Не вытащили.

     - Где им! Почитай, только мозги расковыряли, ежели пуля в голову попала, то уж какие там доктора...

     - Без памяти лежит, - продолжал дворник. - Должно, помрет. Алешка, не подглядывай в карты, псенок, а то за ухи! Да, доктора со двора, а отец с матерью во двор... Только что приехали. Вою этого, плачу - не приведи бог! Сказывают, один сын...  Горе!

     Все, кроме Алешки, погруженного в игру, оглянулись на ярко освещенные окна флигеля.

     - Завтра велено в участок, - сказал дворник. - Допрос будет... А я что знаю? Нешто я видел? Зовет меня нынче утром, подает письмо и говорит: "Опусти, говорит, в почтовый ящик". А у самого глаза заплаканы. Жены и детей дома не было, гулять пошли... Пока, значит, я ходил с письмом, он и выпалил из левольвера себе в висок. Прихожу, а уж его кухарка на весь двор голосит.

     - Великий грех, - проговорил сиплым голосом селедочник и покрутил головой. - Великий грех!

     - От большой науки, - сказал дворник, подбирая взятку. - Ум за разум зашел. Бывало, по ночам сидит и всё бумаги пишет... Ходи, мужик!.. А хороший был барин. Из себя белый, чернявый, высокий!.. Порядочный был жилец.

     - Будто всему тут причина женский пол, - сказал кучер, хлопая козырной девяткой по бубновому королю. - Будто чужую жену полюбил, а своя опостылела. Бывает.

     - Король бунтуется! - сказал дворник.

     В это время со двора опять послышался звонок.  Взбунтовавшийся король досадливо сплюнул и вышел. В окнах флигеля замелькали тени, похожие на танцующие пары. Раздались во дворе встревоженные голоса, торопливые шаги.

     - Должно, опять доктора пришли, - сказал кучер. - Забегается наш Михайло...

     Странный воющий голос прозвучал на мгновение в воздухе. Алешка испуганно поглядел на своего деда, кучера, потом на окна и сказал:

     - Вчерась около ворот он меня по голове погладил. Ты, говорит, мальчик, из какого уезда?  Дед, кто это выл сейчас?

     Дед ничего не ответил и поправил огонь в фонаре.

     - Пропал человек, - сказал он немного погодя и зевнул. - И он пропал, и детки его пропали. Теперь детям на всю жизнь срам.

     Дворник вернулся и сел около фонаря.

     - Помер! - сказал он. - Послали за старухами в богадельню.

     - Царство небесное, вечный покой! - прошептал кучер и перекрестился.

     Глядя на него, Алешка тоже перекрестился.

     - Нельзя таких поминать, - сказал селедочник.

     - Отчего?

     - Грех.

     - Это верно, - согласился дворник. - Теперь его душа прямо в ад, к нечистому...

     - Грех, - повторил селедочник. - Таких ни хоронить, ни отпевать, а всё равно как падаль, без всякого внимания.

     Старик надел картуз и встал.

     - У нашей барыни-генеральши тоже вот, - сказал он, надвигая глубже картуз, - мы еще тогда крепостными были, меньшой сын тоже вот так от большого ума из пистолета себе в рот выпалил. По закону выходит, надо хоронить таких без попов, без панихиды, за кладбищем, а барыня, значит, чтоб сраму от людей не было, подмазала полицейских и докторов, и такую бумагу ей дали, будто сын в горячке это самое, в беспамятстве. За деньги всё можно. Похоронили его, значит, с попами, честь честью, музыка играла, и положили под церковью, потому покойный генерал эту церковь на свои деньги выстроил, и вся его там родня похоронена.  Только вот это, братцы, проходит месяц, проходит другой, и ничего. На третий месяц докладывают генеральше, из церкви этой самой сторожа пришли.  Что надо? Привели их к ней; они ей в ноги. "Не можем, говорят, ваше превосходительство, служить... Ищите других сторожей, а нас, сделайте милость, увольте". - Почему такое? - "Нет, говорят, никакой возможности. Ваш сынок всю ночь под церковью воет".

     Алешка вздрогнул и припал лицом к спине кучера, чтобы не видеть окон.

     - Генеральша сначала слушать не хотела, - продолжал старик. - Всё это, говорит, у вас, у простонародья от мнения. Мертвый человек не может выть. Спустя время сторожа опять к ней, а с ними и дьячок. Значит, и дьячок слышал, как тот воет. Видит генеральша, дело плохо, заперлась со сторожами у себя в спальне и говорит: "Вот вам, друзья, 25 рублей, говорит, а за это вы ночью потихоньку, чтоб никто не видел и не сдыхал, выройте моего несчастного сына и закопайте его, говорит, за кладбищем". И, должно, по стаканчику им поднесла... Сторожа так и сделали. Плита-то с надписом под церковью и посейчас, а он-то сам, генеральский сын, за кладбищем... Ох, господи, прости нас, грешных! - вздохнул селедочник. - В году только один день, когда за таких молиться можно: Троицына суббота... Нищим за них подавать нельзя, грех, а можно за упокой души птиц кормить.  Генеральша каждые три дня на перекресток выходила и птиц кормила. Раз на перекрестке, откуда ни возьмись, черная собака; подскочила к хлебу и была такова... Известно, какая это собака.  Генеральша потом дней пять, как полоумная, не пила, не ела... Вдруг это упадет в саду на колени и молится, молится... Ну, прощайте, братцы, дай вам бог, царица небесная. Пойдем, Михайлушка, отворишь мне ворота.

     Селедочник и дворник вышли. Кучер и Алешка тоже вышли, чтобы не оставаться в сарае.

     - Жил человек и помер! - сказал кучер, глядя на окна, в которых всё еще мелькали тени. - Сегодня утром тут по двору ходил, а теперь мертвый лежит.

     - Придет время и мы помрем, - сказал дворник, уходя с селедочником, и их обоих уже не было видно в потемках.

     Кучер, а за ним Алешка несмело подошли к освещенным окнам. Очень бледная дама, с большими заплаканными глазами, и седой, благообразный мужчина сдвигали среди комнаты два ломберных стола, вероятно, затем, чтобы положить на них покойника, и на зеленом сукне столов видны были еще цифры, написанные мелом.  Кухарка, которая утром бегала по двору и голосила, теперь стояла на стуле и, вытягиваясь, старалась закрыть простынею зеркало.

     - Дед, что они делают? - спросил шёпотом Алешка.

     - Сейчас его на столы класть будут, - ответил дед. - Пойдем, детка, пора спать.

     Кучер и Алешка вернулись в сарай. Помолились богу, разулись. Степан лег в углу на полу, Алешка в санях. Сарайные двери были уже закрыты, сильно воняло гарью от потушенного фонаря. Немного погодя Алешка поднял голову и поглядел вокруг себя; сквозь щели дверей виден был свет всё от тех же четырех окон.

     - Дед, мне страшно! - сказал он.

     - Ну, спи, спи...

     - Тебе говорю, страшно!

     - Что тебе страшно? Экой баловник!

     Помолчали.

     Алешка вдруг выскочил из саней и, громко заплакав, подбежал к деду.

     - Что ты? Чего тебе? - испугался кучер, тоже поднимаясь.

     - Воет!

     - Кто воет?

     - Страшно, дед... Слышь?

     Кучер прислушался.

     - Это плачут, - сказал он. - Ну поди, дурачок. Им жалко, ну и плачут.

     - Я в деревню хочу... - продолжал внук, всхлипывая и дрожа всем телом. - Дед, поедем в деревню к мамке; поедем, дед, милый, бог тебе за это пошлет царство небесное...

     - Экой дурак, а! Ну, молчи, молчи... Молчи, я фонарь засвечу... Дурак!

     Кучер нащупал спички и зажег фонарь. Но свет не успокоил Алешку.

     - Дед Степан, поедем в деревню! - просил он, плача. - Мне тут страшно... и-и, как страшно! И зачем ты, окаянный, меня из деревни выписал?

     - Кто это окаянный? А нешто можно законному деду такие неосновательные слова? Выпорю!

     - Выпори, дед, выпори, как Сидорову козу, а только свези меня к мамке, сделай божескую милость...

     - Ну, ну, внучек, ну! - зашептал ласково кучер. - Ничего, не бойся... Мне и самому страшно... Ты богу молись!

     Скрипнула дверь, и показалась голова дворника.

     - Не спишь, Степан? - спросил он. - А мне всю ночь не спать, - сказал он, входя. - Всю ночь отворяй ворота да запирай... Ты, Алешка, что плачешь?

     - Страшно, - ответил за внука кучер.

     Опять в воздухе ненадолго пронесся воющий голос. Дворник сказал:

     - Плачут. Мать глазам не верит... Страсть как убивается.

     - И отец тут?

     - И отец... Отец ничего. Сидит в уголушке и молчит. Детей к родным унесли... Что ж, Степан? В своего козыря сыграем, что ли?

     - Давай, - согласился кучер, почесываясь. - А ты, Алешка, ступай спи. Женить пора, а ревешь, подлец. Ну, ступай, внучек, иди...

     Присутствие дворника успокоило Алешку; он несмело пошел к саням и лег. И пока он засыпал, ему слышался полушёпот:

     - Бью и наваливаю... - говорил дед.

     - Бью и наваливаю... - повторял дворник.

     Во дворе позвонили, дверь скрипнула и тоже, казалось, проговорила: "Бью и наваливаю". Когда Алешка увидел во сне барина и, испугавшись его глаз, вскочил и заплакал, было уже утро, дед храпел и сарай не казался страшным.