I

     Утром 6 октября 1885 г. в канцелярию станового пристава 2-го  участка

С-го уезда явился прилично  одетый  молодой  человек  и  заявил,  что  его

хозяин, отставной гвардии корнет Марк Иванович Кляузов, убит.  Заявляя  об

этом, молодой человек был бледен и крайне взволнован. Руки его  дрожали  и

глаза были полны ужаса.

     — С кем я имею честь говорить? — спросил его становой.

     — Псеков, управляющий Кляузова. Агроном и механик.

     Становой  и  понятые,  прибывшие   вместе   с   Псековым   на   место

происшествия, нашли следующее.  Около  флигеля,  в  котором  жил  Кляузов,

толпилась масса народу. Весть о происшествии с быстротою  молнии  облетела

окрестности, и народ, благодаря праздничному дню, стекался  к  флигелю  со

всех окрестных деревень. Стоял шум и говор.  Кое-где  попадались  бледные,

заплаканные физиономии. Дверь в спальню Кляузова  найдена  была  запертой.

Изнутри торчал ключ.

     — Очевидно, злодеи  пробрались  к  нему  через  окно, —  заметил  при

осмотре двери Псеков.

     Пошли в сад, куда выходило окно  из  спальни.  Окно  глядело  мрачно,

зловеще. Оно было  занавешено  зеленой  полинялой  занавеской.  Один  угол

занавески  был  слегка  заворочен,  что  давало  возможность  заглянуть  в

спальню.

     — Смотрел ли кто-нибудь из вас в окно? — спросил становой.

     — Никак нет, ваше высокородие, —  сказал  садовник  Ефрем,  маленький

седовласый старичок с лицом отставного унтера. — Не до гляденья тут,  коли

все поджилки трясутся!

     — Эх, Марк Иваныч, Марк Иваныч! — вздохнул становой, глядя на окно. —

Говорил я тебе, что ты плохим  кончишь!  Говорил  я  тебе,  сердяге, —  не

слушался! Распутство не доводит до добра!

     — Спасибо Ефрему, — сказал Псеков, — без него мы и не догадались  бы.

Ему первому пришло на мысль, что здесь что-то не так. Приходит сегодня  ко

мне утром и говорит: «А отчего это наш барин  так  долго  не  просыпается?

Целую неделю из спальни не выходит!» Как сказал он мне это, меня точно кто

обухом... Мысль сейчас мелькнула... Он не показывался с прошлой субботы, а

ведь сегодня воскресенье! Семь дней — шутка сказать!

     — Да,  бедняга... —  вздохнул  еще  раз  становой. —   Умный   малый,

образованный, добрый такой. В компании, можно сказать, первый человек.  Но

распутник, царствие ему небесное!  Я  всего  ожидал!  Степан, —  обратился

становой к одному из понятых, — съезди сию минуту ко мне и пошли  Андрюшку

к исправнику, пущай доложит! Скажи:  Марка  Иваныча  убили!  Да  забеги  к

уряднику — чего он там прохлаждается? Пущай сюда едет! А сам  ты  поезжай,

как можно скорее, к следователю Николаю Ермолаичу и скажи ему, чтобы  ехал

сюда! Постой, я ему письмо напишу.

     Становой  расставил  вокруг  флигеля  сторожей,  написал  следователю

письмо и пошел к управляющему пить чай. Минут через  десять  он  сидел  на

табурете, осторожно кусал сахар и глотал горячий, как уголь, чай.

     — Вот-с... —  говорил  он  Псекову. —  Вот-с...   Дворянин,   богатый

человек... любимец богов, можно сказать, как выразился Пушкин,  а  что  из

него вышло? Ничего! Пьянствовал, распутничал и... вот-с!.. убили.

     Через два часа прикатил следователь. Николай Ермолаевич Чубиков  (так

зовут следователя), высокий, плотный старик лет  шестидесяти,  подвизается

на своем поприще уже четверть столетия. Известен всему уезду  как  человек

честный, умный, энергичный и любящий  свое  дело.  На  место  происшествия

прибыл  с  ним  и  его  непременный  спутник,  помощник  и  письмоводитель

Дюковский, высокий молодой человек лет двадцати шести.

     — Неужели, господа? — заговорил Чубиков, входя в  комнату  Псекова  и

наскоро пожимая всем руки. —  Неужели?  Марка  Иваныча?  Убили?  Нет,  это

невозможно! Не-воз-мож-но!

     — Подите же вот... — вздохнул становой.

     — Господи ты боже мой! Да ведь я же его в прошлую пятницу на  ярмарке

в Тарабанькове видел! Я с ним, извините, водку пил!

     — Подите же вот... — вздохнул еще раз становой.

     Повздыхали, поужасались, выпили по стакану чаю и пошли к флигелю.

     — Расступись! — крикнул урядник народу.

     Войдя во флигель, следователь занялся прежде всего осмотром  двери  в

спальню.  Дверь  оказалась  сосновою,  выкрашенной  в  желтую   краску   и

неповрежденной. Особых примет, могущих послужить  какими-либо  указаниями,

найдено не было. Приступлено было ко взлому.

     — Прошу, господа, лишних удалиться! — сказал следователь, когда после

долгого стука и треска дверь уступила  топору  и  долоту. —  Прошу  это  в

интересах следствия... Урядник, никого не впускать!

     Чубиков, его помощник и становой открыли дверь и  нерешительно,  один

за другим, вошли в спальню. Их глазам представилось следующее  зрелище.  У

единственного окна стояла большая деревянная кровать  с  огромной  пуховой

периной. На измятой перине лежало скомканное  измятое  одеяло.  Подушка  в

ситцевой наволочке, тоже сильно помятая,  валялась  на  полу.  На  столике

перед   кроватью   лежали   серебряные   часы    и    серебряная    монета

двадцатикопеечного достоинства. Тут  же  лежали  и  серные  спички.  Кроме

кровати, столика и единственного стула, другой мебели в спальне  не  было.

Заглянув под кровать, становой увидел десятка два пустых  бутылок,  старую

соломенную шляпу и  четверть  водки.  Под  столиком  валялся  один  сапог,

покрытый  пылью.  Окинув  взглядом  комнату,  следователь   нахмурился   и

покраснел.

     — Мерзавцы! — пробормотал он, сжимая кулаки.

     — А где же Марк Иваныч? — тихо спросил Дюковский.

     — Прошу вас не вмешиваться! — грубо сказал  ему  Чубиков. —  Извольте

осмотреть пол! Это второй такой случай в моей практике, Евграф  Кузьмич, —

обратился он к становому, понизив голос. — В 1870 году  был  у  меня  тоже

такой случай. Да вы, наверное, помните... Убийство купца  Портретова.  Там

тоже так. Мерзавцы убили и вытащили труп через окно...

     Чубиков подошел к окну, отдернул  в  сторону  занавеску  и  осторожно

пихнул окно. Окно отворилось.

     — Отворяется, значит не было заперто... Гм!.. Следы  на  подоконнике.

Видите? Вот след от колена... Кто-то лез оттуда... Нужно будет как следует

осмотреть окно.

     — На полу ничего особенного  не  заметно, —  сказал  Дюковский. —  Ни

пятен, ни царапин. Нашел одну только обгоревшую шведскую спичку. Вот  она!

Насколько я помню, Марк Иваныч не курил;  в  общежитии  же  он  употреблял

серные спички, отнюдь же не шведские. Эта спичка может служить уликой...

     — Ах... замолчите, пожалуйста! — махнул рукой следователь. — Лезет со

своей спичкой! Не терплю горячих голов! Чем спички  искать,  вы  бы  лучше

постель осмотрели!

     По осмотре постели Дюковский отрапортовал:

     — Ни кровяных, ни каких-либо других пятен...  Свежих  разрывов  также

нет. На подушке следы зубов. Одеяло облито жидкостью, имеющею запах пива и

вкус его же... Общий вид постели дает право думать, что на ней происходила

борьба.

     — Без вас знаю, что борьба! Вас не о борьбе спрашивают. Чем борьбу-то

искать, вы бы лучше...

     — Один сапог здесь, другого же нет налицо.

     — Ну, так что же?

     — А то, что его задушили, когда он снимал сапоги. Не успел  он  снять

другого сапога, как...

     — Понес!.. И почем вы знаете, что его задушили?

     — На подушке следы зубов. Сама подушка сильно помята и  отброшена  от

кровати на два с половиной аршина.

     — Толкует, пустомеля! Пойдемте-ка лучше в сад. Вы  бы  лучше  в  саду

посмотрели, чем здесь рыться... Это я и без вас сделаю.

     Придя в сад, следствие прежде всего занялось  осмотром  травы.  Трава

под окном была помята. Куст репейника под окном  у  самой  стены  оказался

тоже помятым. Дюковскому удалось найти на нем несколько поломанных веточек

и  кусочек  ваты.  На  верхних  головках  были  найдены   тонкие   волоски

темно-синей шерсти.

     — Какого цвета  был  его  последний  костюм? —  спросил  Дюковский  у

Псекова.

     — Желтый, парусинковый.

     — Отлично. Они, значит, были в синем.

     Несколько головок репейника было срезано и старательно  заворочено  в

бумагу. В это время приехали исправник  Арцыбашев-Свистаковский  и  доктор

Тютюев. Исправник поздоровался и тотчас  же  принялся  удовлетворять  свое

любопытство; доктор же, высокий  и  в  высшей  степени  тощий  человек  со

впалыми  глазами,  длинным  носом  и  острым  подбородком,  ни  с  кем  не

здороваясь и ни о чем не спрашивая, сел на пень, вздохнул и проговорил:

     — А сербы  опять  взбудоражились!  Что  им  нужно,  не  понимаю!  Ах,

Австрия, Австрия! Твои это дела!

     Осмотр окна снаружи не дал  решительно  ничего;  осмотр  же  травы  и

ближайших к окну кустов дал следствию много полезных указаний.  Дюковскому

удалось, например, проследить на траве длинную темную  полосу,  состоявшую

из пятен и тянувшуюся от окна на несколько  сажен  в  глубь  сада.  Полоса

заканчивалась под  одним  из  сиреневых  кустов  большим  темно-коричневым

пятном. Под тем же кустом был найден сапог, который оказался парой сапога,

найденного в спальне.

     — Это давнишняя кровь! — сказал Дюковский, осматривая пятна.

     Доктор при слове «кровь»  поднялся  и  лениво,  мельком  взглянул  на

пятна.

     — Да, кровь, — пробормотал он.

     — Значит,  не  задушен,  коли  кровь! —  сказал  Чубиков,  язвительно

поглядев на Дюковского.

     — В спальне его задушили, здесь же, боясь,  чтобы  он  не  ожил,  его

ударили чем-то острым. Пятно под  кустом  показывает,  что  он  лежал  там

относительно долгое время, пока они искали способов, как и на чем  вынести

его из сада.

     — Ну, а сапог?

     — Этот сапог еще более подтверждает мою мысль, что его  убили,  когда

он снимал перед сном сапоги. Один сапог он снял, другой же, то есть  этот,

он успел снять только наполовину. Наполовину снятый сапог во время  тряски

и падения сам снялся...

     — Сообразительность, посмотришь! — усмехнулся Чубиков. — Так и режет,

так и режет! И когда вы  отучитесь  лезть  со  своими  рассуждениями?  Чем

рассуждать, вы бы лучше взяли для анализа немного травы с кровью!

     По  осмотре  и  снятии  плана  местности  следствие   отправилось   к

управляющему писать протокол и завтракать. За завтраком разговорились.

     — Часы, деньги и прочее... всё цело, — начал разговор Чубиков. —  Как

дважды два четыре, убийство совершено не с корыстными целями.

     — Совершено человеком интеллигентным, — вставил Дюковский.

     — Из чего же это вы заключаете?

     — К моим услугам шведская спичка, употребления которой еще  не  знают

здешние крестьяне. Употребляют этакие спички только помещики, и то не все.

Убивал, кстати сказать, не один, а минимум трое: двое  держали,  а  третий

душил. Кляузов был силен, и убийцы должны были знать это.

     — К чему могла послужить ему его сила, ежели он, положим, спал?

     — Убийцы застали его за сниманием сапог.  Снимал  сапоги,  значит  не

спал.

     — Нечего выдумывать! Ешьте лучше!

     — А по моему понятию, ваше высокоблагородие, — сказал садовник Ефрем,

ставя на стол самовар, —  пакость  эту  самую  сделал  никто  другой,  как

Николашка.

     — Весьма возможно, — сказал Псеков.

     — А кто этот Николашка?

     — Баринов камердинер, ваше высокоблагородие, — отвечал Ефрем. —  Кому

другому, как не ему? Разбойник, ваше высокоблагородие! Пьяница и распутник

такой, что и не приведи царица небесная! Барину он водку  завсегда  носил,

барина он укладывал в постелю... Кому же, как не ему?  А  еще  тоже,  смею

предположить вашему высокоблагородию, похвалялся раз,  шельма,  в  кабаке,

что барина убьет. Из-за Акульки всё  вышло,  из-за  бабы...  Была  у  него

солдатка такая... Барину она пондравилась, они ее к себе приблизили, ну, а

он... известно, осерчал... На  кухне  пьяный  валяется  теперь.  Плачет...

Врет, что барина жалко...

     — А действительно, из-за Акульки можно осерчать, —  сказал  Псеков. —

Она солдатка, баба, но... Недаром Марк Иваныч прозвал ее Наной. В ней есть

что-то, напоминающее Нану... привлекательное...

     — Видал... Знаю... — сказал следователь, сморкаясь в красный платок.

     Дюковский покраснел и опустил глаза. Становой забарабанил пальцем  по

блюдечку. Исправник закашлялся и полез  зачем-то  в  портфель.  На  одного

только доктора, по-видимому, не произвело никакого впечатления напоминание

об Акульке и Нане. Следователь  приказал  привести  Николашку.  Николашка,

молодой долговязый парень с длинным рябым носом и впалой грудью, в пиджаке

с барского плеча, вошел в комнату Псекова и поклонился следователю в ноги.

Лицо его было сонно и заплакано. Сам он был пьян и еле держался на ногах.

     — Где барин? — спросил его Чубиков.

     — Убили, ваше высокоблагородие.

     Сказав это, Николашка замигал глазами и заплакал.

     — Знаем, что убили. А где он теперь? Тело-то его где?

     — Сказывают, в окно вытащили и в саду закопали.

     — Гм!.. О результатах следствия уже  известно  на  кухне...  Скверно.

Любезный, где ты был в ту ночь, когда убили барина? В субботу, то есть?

     Николашка поднял вверх голову, вытянул шею и задумался.

     — Не могу знать, ваше высокоблагородие, — сказал он. — Был выпимши  и

не помню.

     — Alibi! — шепнул Дюковский, усмехаясь и потирая руки.

     — Так-с. Ну, а отчего это у барина под окном кровь? Николашка  задрал

вверх голову и задумался.

     — Скорей думай! — сказал исправник.

     — Сичас. Кровь эта от пустяка, ваше высокоблагородие. Курицу я резал.

Я ее резал очень просто, как обыкновенно, а она возьми  да  и  вырвись  из

рук, возьми да побеги... От этого самого и кровь.

     Ефрем показал, что, действительно, Николашка каждый вечер режет кур и

в разных местах, но никто не видел, чтобы недорезанная  курица  бегала  по

саду, чего, впрочем, нельзя отрицать безусловно.

     — Alibi, — усмехнулся Дюковский. — И какое дурацкое alibi!

     — С Акулькой знавался?

     — Был грех.

     — А барин у тебя сманил ее?

     — Никак нет. У меня Акульку отбили вот они-с, господин  Псеков,  Иван

Михайлыч-с, а у Ивана Михайлыча отбил барин. Так дело было.

     Псеков смутился и принялся чесать себе левый глаз. Дюковский впился в

него глазами, прочел смущение и вздрогнул. На управляющем увидел он  синие

панталоны, на которые ранее не обратил внимания. Панталоны напомнили ему о

синих  волосках,  найденных  на  репейнике.  Чубиков,  в   свою   очередь,

подозрительно взглянул на Псекова.

     — Ступай! — сказал он Николашке. — А теперь позвольте вам задать один

вопрос, г. Псеков. Вы, конечно, были в субботу под воскресенье здесь?

     — Да, в десять часов я ужинал с Марком Иванычем.

     — А потом?

     Псеков смутился и встал из-за стола.

     — Потом... потом... Право, не помню, — забормотал он. — Я много выпил

тогда... Не помню, где и когда уснул... Чего вы на меня все так  смотрите?

Точно я убил!

     — Где вы проснулись?

     — Проснулся в людской кухне на печи... Все могут подтвердить.  Как  я

попал на печь, не знаю...

     — Вы не волнуйтесь... Акулину вы знали?

     — Ничего нет тут особенного...

     — От вас она перешла к Кляузову?

     — Да... Ефрем, подай еще грибов! Хотите чаю, Евграф Кузьмич?

     Наступило молчание — тяжелое, жуткое, длившееся минут пять. Дюковский

молчал и не отрывал своих колючих  глаз  от  побледневшего  лица  Псекова.

Молчание нарушил следователь.

     — Нужно будет, — сказал он, — сходить в большой дом и поговорить  там

с сестрой покойного, Марьей Ивановной.  Не  даст  ли  она  нам  каких-либо

указаний.

     Чубиков и его помощник поблагодарили за завтрак  и  пошли  в  барский

дом. Сестру Кляузова, Марью Ивановну, сорокапятилетнюю деву,  застали  они

молящейся перед высоким фамильным киотом. Увидев в руках гостей портфели и

фуражки с кокардами, она побледнела.

     — Приношу прежде всего извинение за нарушение,  так  сказать,  вашего

молитвенного настроения, — начал, расшаркиваясь, галантный Чубиков. — Мы к

вам с просьбой. Вы, конечно, уже слышали... Существует подозрение, что ваш

братец, некоторым образом,  убит.  Божья  воля,  знаете  ли...  Смерти  не

миновать никому, ни  царям,  ни  пахарям.  Не  можете  ли  вы  помочь  нам

каким-либо указанием, разъяснением...

     — Ах, не  спрашивайте  меня! —  сказала  Марья  Ивановна,  еще  более

бледнея и закрывая лицо руками. — Ничего я не могу  вам  сказать!  Ничего!

Умоляю вас! Я ничего... Что я могу? Ах, нет, нет... ни  слова  про  брата!

Умирать буду, не скажу!

     Марья  Ивановна  заплакала  и  ушла  в  другую  комнату.  Следователи

переглянулись, пожали плечами и ретировались.

     — Чёртова баба! — выругался Дюковский,  выходя  из  большого  дома. —

По-видимому, что-то знает  и  скрывает.  И  у  горничной  что-то  на  лице

написано... Постойте же, черти! Всё разберем!

     Вечером  Чубиков  и  его  помощник,  освещенные  бледнолицей   луной,

возвращались к себе домой; они сидели  в  шарабане  и  подводили  в  своих

головах итоги минувшего дня. Оба были утомлены и молчали.  Чубиков  вообще

не любил говорить в дороге, болтун же Дюковский молчал в угоду старику.  В

конце пути, однако, помощник не вынес молчания и заговорил:

     — Что Николашка причастен в этом деле, — сказал он, — non  dubitandum

est*. На роже его видно, что он за штука... Alibi выдает его  с  руками  и

ногами. Нет также сомнения, что в этом деле не он инициатор. Он был только

глупым, нанятым орудием. Согласны? Не последнюю также  роль  в  этом  деле

играет и скромный Псеков. Синие панталоны, смущение, лежанье  на  печи  от

страха после убийства, alibi и Акулька.

     _______________

     * нет сомнения (лат.).

     — Мели, Емеля, твоя неделя. По-вашему,  значит,  тот  и  убийца,  кто

Акульку знал? Эх, вы, горячка! Соску бы вам сосать, а не  дела  разбирать!

Вы тоже за Акулькой ухаживали, — значит и вы участник в этом деле?

     — У вас тоже Акулька месяц в кухарках жила, но... я ничего не говорю.

В ночь под то воскресенье я играл с вами в карты, видел вас, иначе бы я  и

к вам придрался. Дело, батенька, не в бабе. Дело в подленьком,  гаденьком,

скверненьком чувстве... Скромному молодому человеку не понравилось, видите

ли, что не он  верх  взял.  Самолюбие,  видите  ли...  Мстить  захотелось.

Потом-с... Толстые губы его сильно говорят о чувственности.  Помните,  как

он губами причмокивал, когда Акульку с Наной сравнивал? Что он,  мерзавец,

сгорает   страстью —   несомненно!   Итак:   оскорбленное   самолюбие    и

неудовлетворенная страсть. Этого  достаточно  для  того,  чтобы  совершить

убийство. Двое в наших  руках;  но  кто  же  третий?  Николашка  и  Псеков

держали. Кто же душил? Псеков робок, конфузлив, вообще трус. Николашки  же

не умеют душить подушкой; они действуют топором,  обухом...  Душил  кто-то

третий, но кто он?

     Дюковский нахлобучил на глаза шляпу и задумался.  Молчал  он  до  тех

пор, пока шарабан не подъехал к дому следователя.

     — Эврика! — сказал он, входя  в  домик  и  снимая  пальто. —  Эврика,

Николай Ермолаич! Не знаю только, как мне это раньше в голову  не  пришло.

Знаете, кто третий?

     — Отстаньте, пожалуйста! Вон ужин готов! Садитесь ужинать!

     Следователь и Дюковский сели  ужинать.  Дюковский  налил  себе  рюмку

водки, поднялся, вытянулся и, сверкая глазами, сказал:

     — Так знайте же, что третий, действовавший заодно с негодяем Псековым

и душивший, — была  женщина!  Да-с!  Я  говорю  о  сестре  убитого,  Марье

Ивановне!

     Чубиков поперхнулся водкой и уставил глаза на Дюковского.

     — Вы... не тово? Голова у вас... не тово? Не болит?

     — Я здоров. Хорошо, пусть я с ума  сошел,  но  чем  вы  объясните  ее

смущение при  нашем  появлении?  Как  вы  объясните  ее  нежелание  давать

показания? Допустим, что это пустяки — хорошо! ладно! — так вспомните  про

их отношения! Она ненавидела своего брата! Она староверка, он  развратник,

безбожник... Вот где гнездится ненависть! Говорят, что он успел убедить ее

в том, что он аггел сатаны. При ней он занимался спиритизмом!

     — Ну, так что же?

     — Вы не понимаете? Она, староверка,  убила  его  из  фанатизма!  Мало

того,  что  она  убила  плевел,  развратника,  она   освободила   мир   от

антихриста — и в этом, мнит она, ее заслуга, ее религиозный подвиг! О,  вы

не знаете этих старых дев, староверок! Прочитайте-ка Достоевского!  А  что

пишут Лесков, Печерский!.. Она  и  она,  хоть  зарежьте!  Она  душила!  О,

ехидная баба! Разве не затем только стояла она у  икон,  когда  мы  вошли,

чтобы отвести нам глаза? Дай, мол, стану и буду молиться, а они  подумают,

что я покойна, что я не ожидаю их! Это метод  всех  преступников-новичков.

Голубчик, Николай Ермолаич! Родной мой! Отдайте мне это  дело!  Дайте  мне

лично довести его до конца! Милый мой! Я начал, я и до конца доведу!

     Чубиков замотал головой и нахмурился.

     — Мы и сами умеем трудные дела разбирать, — сказал он. — А ваше  дело

не лезть, куда не следует. Пишите себе под диктовку, когда вам  диктуют, —

вот ваше дело!

     Дюковский вспыхнул, хлопнул дверью и вышел.

     — Умница,  шельма! —  пробормотал,  глядя   ему   вслед,   Чубиков. —

Бо-ольшая умница! Горяч  только  некстати.  Нужно  будет  ему  на  ярмарке

портсигар в презент купить...

     На другой день утром к следователю был приведен из Кляузовки  молодой

парень с большой головой и заячьей  губой,  который,  назвавшись  пастухом

Данилкой, дал очень интересное показание.

     — Был я выпимши, — сказал он. — До полночи  у  кумы  просидел.  Идучи

домой, спьяна полез в реку купаться. Купаюсь я... глядь! Идут  по  плотине

два человека и  что-то  черное  несут.  «Тю!» —  крикнул  я  на  них.  Они

испужались и что есть духу давай стрекача к макарьевским  огородам.  Побей

меня бог, коли то не барина волокли!

     В тот же день перед вечером Псеков  и  Николашка  были  арестованы  и

отправлены под конвоем в уездный город.  В  городе  они  были  посажены  в

тюремный замок.

     II

     Прошло двенадцать дней.

     Было утро. Следователь Николай  Ермолаич  сидел  у  себя  за  зеленым

столом и перелистывал «кляузовское» дело; Дюковский беспокойно, как волк в

клетке, шагал из угла в угол.

     — Вы убеждены в виновности Николашки и Псекова, — говорил он,  нервно

теребя свою  молодую  бородку. —  Отчего  же  вы  не  хотите  убедиться  в

виновности Марьи Ивановны? Вам мало улик, что ли?

     — Я не говорю, что я не убежден. Я убежден, но не  верится  как-то...

Улик настоящих нет, а всё какая-то философия... Фанатизм, то да се...

     — А вам непременно подавай топор, окровавленные  простыни!..  Юристы!

Так я же вам докажу! Вы  перестанете  у  меня  так  халатно  относиться  к

психической стороне дела! Быть вашей Марье Ивановне в  Сибири!  Я  докажу!

Мало вам философии, так у меня есть нечто вещественное... Оно покажет вам,

как права моя философия! Дайте мне только поездить.

     — О чем это вы?

     — Про шведскую спичку-с... Забыли? А я не забыл! Я узнаю, кто зажигал

ее в комнате убитого! Зажигал не  Николашка,  не  Псеков,  у  которых  при

обыске спичек не  оказалось,  а  третий,  то  есть  Марья  Ивановна.  И  я

докажу!.. Дайте только поездить по уезду, поразузнать...

     — Ну, ладно, садитесь... Давайте допрос делать.

     Дюковский сел за столик и уткнул свой длинный нос в бумаги.

     — Ввести Николая Тетехова! — крикнул следователь.

     Ввели Николашку. Николашка был бледен и худ как щепка. Он дрожал.

     — Тетехов! — начал Чубиков. — В 1879 г.  вы  судились  у  судьи  1-го

участка за кражу и были приговорены к тюремному заключению. В  1882 г.  вы

вторично  судились  за  кражу  и  вторично  попали  в  тюрьму...  Нам  всё

известно...

     На лице у  Николашки  выразилось  удивление.  Всеведение  следователя

изумило его. Но скоро удивление сменилось выражением  крайней  скорби.  Он

зарыдал и попросил позволения пойти умыться и успокоиться. Его увели.

     — Ввести Псекова! — приказал следователь.

     Ввели Псекова. Молодой человек за последние дни  сильно  изменился  в

лице. Он похудел, побледнел и осунулся. В глазах читалась апатия.

     — Садитесь, Псеков, — сказал Чубиков. — Надеюсь, что сегодняшний  раз

вы будете благоразумны и не станете лгать, как те разы. Во все те  дни  вы

отрицали свое участие в убийстве Кляузова, несмотря  на  всю  массу  улик,

говорящих против вас. Это неразумно. Сознание облегчает  вину.  Сегодня  я

беседую с вами в последний раз. Если  сегодня  не  сознаетесь,  то  завтра

будет уже поздно. Ну, рассказывайте нам...

     — Ничего я не знаю... И улик ваших не знаю, — прошептал Псеков.

     — Напрасно-с! Ну, так позвольте же мне рассказать вам, как было дело.

В субботу вечером вы сидели в спальне Кляузова и пили с ним водку  и  пиво

(Дюковский  вонзил  свой  взгляд  в  лицо  Псекова  и  не  отрывал  его  в

продолжение всего монолога). Вам прислуживал Николай. В первом  часу  Марк

Иванович заявил вам о своем желании  ложиться  спать.  В  первом  часу  он

всегда ложился. Когда  он  снимал  сапоги  и  отдавал  вам  приказания  по

хозяйству, вы и Николай, по данному знаку, схватили опьяневшего хозяина  и

опрокинули его на постель. Один из вас сел ему на ноги, другой на  голову.

В это время из сеней вошла известная вам женщина в черном платье,  которая

ранее условилась с вами относительно  своего  участия  в  этом  преступном

деле. Она схватила подушку и стала душить его ею. Во время борьбы  потухла

свеча. Женщина вынула из кармана коробку со шведскими  спичками  и  зажгла

свечу. Не так ли? Я по лицу вашему вижу, что говорю  правду.  Но  далее...

Задушив его и убедившись, что он не дышит, вы и Николай вытащили его через

окно и положили около репейника. Боясь, чтобы он не ожил, вы  ударили  его

чем-то острым. Затем вы понесли и положили  его  на  некоторое  время  под

сиреневый куст. Отдохнув и подумав,  вы  понесли  его...  Перенесли  через

плетень... Потом пошли по дороге... Далее следует плотина.  Около  плотины

испугал вас какой-то мужик. Но что с вами?

     Псеков, бледный, как полотно, поднялся и зашатался.

     — Мне душно! — сказал он. —  Хорошо...  пусть...  Только  я  выйду...

пожалуйста.

     Псекова вывели.

     — Наконец-таки сознался! — сладко потянулся  Чубиков. —  Выдал  себя!

Как я его ловко, однако! Так и засыпал...

     — И женщину  в  черном  не  отрицает! —  засмеялся  Дюковский. —  Но,

однако,  меня  ужасно  мучит  шведская  спичка!  Не  могу  долее  терпеть!

Прощайте! Еду.

     Дюковский надел фуражку и уехал. Чубиков начал  допрашивать  Акульку.

Акулька заявила, что она знать ничего не знает...

     — Жила я только с вами, а больше ни с кем! — сказала она.

     В шестом часу вечера воротился  Дюковский.  Он  был  взволнован,  как

никогда. Руки его дрожали до такой степени, что  он  был  не  в  состоянии

расстегнуть пальто. Щеки его горели. Видно было, что он воротился  не  без

новости.

     — Veni, vidi, vici!* — сказал он, влетая в комнату Чубикова и падая в

кресло. — Клянусь вам честью, я  начинаю  веровать  в  свою  гениальность.

Слушайте, чёрт вас возьми совсем! Слушайте и удивляйтесь, старина!  Смешно

и грустно! В ваших руках уже есть трое... не так ли?  Я  нашел  четвертого

или, вернее — четвертую, ибо и эта есть женщина! И какая женщина! За  одно

прикосновение к ее плечам я отдал бы десять лет жизни!  Но...  слушайте...

Поехал я в Кляузовку и давай вокруг нее описывать спираль.  Посетил  я  на

пути все лавочки, кабачки,  погребки,  спрашивая  всюду  шведские  спички.

Всюду мне говорили «нет». Колесил я до сей  поры.  Двадцать  раз  я  терял

надежду и столько же раз получал  ее  обратно.  Валандался  целый  день  и

только час тому назад набрел на искомое. За три версты отсюда. Подают  мне

пачку из десяти коробочек. Одной коробки нет как нет... Сейчас: «Кто купил

эту коробку?» Такая-то...  «Пондравилось  ей...  пшикают».  Голубчик  мой!

Николай Ермолаич! Что может иногда сделать человек, изгнанный из семинарии

и начитавшийся Габорио, так уму непостижимо! С  сегодняшнего  дня  начинаю

уважать себя!.. Уффф... Ну, едем!

     _______________

     * Пришел, увидел, победил! (лат.).

     — Куда это?

     — К ней, к четвертой... Поспешить нужно, иначе... иначе  я  сгорю  от

нетерпения!  Знаете,  кто  она?  Не  угадаете!  Молоденькая  жена   нашего

станового, старца Евграфа Кузьмича, Ольга Петровна — вот кто!  Она  купила

ту коробку спичек!

     — Вы... ты... вы... с ума сошел?

     — Очень понятно! Во-первых, она курит. Во-вторых,  она  по  уши  была

влюблена в Кляузова. Он отверг ее любовь для какой-нибудь Акульки.  Месть.

Теперь я вспоминаю, как однажды застал их в кухне за ширмой.  Она  клялась

ему, а он  курил  ее  папиросу  и  пускал  ей  дым  в  лицо.  Но,  однако,

поедемте... Скорее, а то уже темнеет... Поедемте!

     — Я еще не сошел с ума настолько, чтобы из-за какого-нибудь мальчишки

беспокоить ночью благородную, честную женщину!

     — Благородная, честная... Тряпка вы после этого,  а  не  следователь!

Никогда не осмеливался бранить вас, а теперь вы меня  вынуждаете!  Тряпка!

Халат! Ну, голубчик, Николай Ермолаич! Прошу вас!

     Следователь махнул рукой и плюнул.

     — Прошу вас! Прошу не для себя, а  в  интересах  правосудия!  Умоляю,

наконец! Сделайте мне одолжение хоть раз в жизни!

     Дюковский стал на колени.

     — Николай Ермолаич! Ну, будьте так  добры!  Назовите  меня  подлецом,

негодяем, если я заблуждаюсь относительно этой женщины! Дело  ведь  какое!

Дело-то! Роман, а не дело! На всю Россию  слава  пойдет!  Следователем  по

особо важным делам вас сделают! Поймите вы, неразумный старик!

     Следователь нахмурился и нерешительно протянул руку к шляпе.

     — Ну, чёрт с тобой! — сказал он. — Едем.

     Было  уже  темно,  когда  шарабан  следователя  подкатил  к   крыльцу

станового.

     — Какие мы свиньи! — сказал Чубиков, берясь  за  звонок. —  Беспокоим

людей.

     — Ничего, ничего... Не робейте... Скажем, что у нас рессора лопнула.

     Чубикова и Дюковского встретила на пороге высокая полная женщина, лет

двадцати трех, с черными, как смоль, бровями и жирными,  красными  губами.

Это была сама Ольга Петровна.

     — Ах... очень приятно! — сказала она, улыбаясь во всё лицо. — Как раз

к ужину поспели. Моего Евграфа Кузьмича нет дома... У попа засиделся... Но

мы и без него обойдемся... Садитесь! Вы это со следствия?..

     — Да-с... У нас, знаете ли, рессора лопнула, — начал Чубиков, войдя в

гостиную и усаживаясь в кресло.

     — Вы сразу... ошеломите! — шепнул ему Дюковский. — Ошеломите!

     — Рессора... Мм... да... Взяли и заехали.

     — Ошеломите, вам говорят! Догадается, коли канителить будете!

     — Ну, так  делай,  как  сам  знаешь,  а  меня  избавь! —  пробормотал

Чубиков, вставая и отходя к  окну. —  Не  могу!  Ты  заварил  кашу,  ты  и

расхлебывай!

     — Да, рессора... — начал Дюковский, подходя к становихе и морща  свой

длинный нос. — Мы заехали не для того, чтобы...  эээ...  ужинать  и  не  к

Евграфу Кузьмичу.  Мы  приехали  затем,  чтобы  спросить  вас,  милостивая

государыня: где находится Марк Иванович, которого вы убили?

     — Что? Какой Марк Иваныч? — залепетала становиха, и ее  большое  лицо

вдруг, в один миг, залилось алой краской. — Я... не понимаю.

     — Спрашиваю вас именем закона! Где Кляузов? Нам всё известно!

     — Через  кого? —  спросила  тихо   становиха,   не   вынося   взгляда

Дюковского.

     — Извольте указать нам — где он!?

     — Но откуда вы узнали? Кто вам рассказал?

     — Нам всё известно-с! Я требую именем закона!

     Следователь, ободренный замешательством становихи, подошел  к  ней  и

сказал:

     — Укажите нам, и мы уйдем. Иначе же мы...

     — На что он вам?

     — К чему эти вопросы, сударыня? Мы вас просим  указать!  Вы  дрожите,

смущены... Да, он убит и, если хотите, убит вами! Сообщники выдали вас!

     Становиха побледнела.

     — Пойдемте, — сказала она тихо,  ломая  руки. —  Он  у  меня  в  бане

спрятан. Только, ради бога, не говорите мужу! Умоляю вас! Он не вынесет.

     Становиха сняла со стены большой ключ и  повела  своих  гостей  через

кухню и сени во двор.  На  дворе  было  темно.  Накрапывал  мелкий  дождь.

Становиха пошла вперед. Чубиков и Дюковский зашагали  за  ней  по  высокой

траве, вдыхая в себя запахи дикой  конопли  и  помоев,  всхлипывавших  под

ногами. Двор был большой. Скоро  кончились  помои,  и  ноги  почувствовали

вспаханную  землю.  В  темноте  показались  силуэты  деревьев,   а   между

деревьями — маленький домик с покривившеюся трубой.

     — Это баня, — сказала Становиха. — Но умоляю вас, не говорите никому!

     Подойдя к бане, Чубиков и Дюковский  увидели  на  дверях  огромнейший

висячий замок.

     — Приготовьте огарок и спички! — шепнул следователь своему помощнику.

     Становиха отперла замок и впустила гостей в баню.  Дюковский  чиркнул

спичкой и осветил предбанник. Среди предбанника стоял стол. На столе рядом

с маленьким толстеньким самоваром стоял супник с остывшими щами и блюдо  с

остатками какого-то соуса.

     — Дальше!

     Вошли в следующую комнату, в баню. Там  тоже  стоял  стол.  На  столе

большое блюдо с окороком, бутыль с водкой, тарелки, ножи, вилки.

     — Но где же... этот? Где убитый? — спросил следователь.

     — Он на верхней полочке! — прошептала становиха, всё  еще  бледная  и

дрожащая.

     Дюковский взял в руки огарок и полез на верхнюю полку. Там он  увидел

длинное человеческое тело, лежавшее неподвижно на большой пуховой  перине.

Тело издавало легкий храп...

     — Нас морочат, чёрт возьми! — закричал Дюковский. — Это не он!  Здесь

лежит какой-то живой болван. Эй, кто вы, чёрт вас возьми?

     Тело потянуло в себя  со  свистом  воздух  и  задвигалось.  Дюковский

толкнул его локтем.  Оно  подняло  вверх  руки,  потянулось  и  приподняло

голову.

     — Кто это лезет? — спросил охрипший, тяжелый бас. — Тебе что нужно?

     Дюковский поднес к лицу неизвестного огарок и вскрикнул.  В  багровом

носе, взъерошенных, нечесаных волосах,  в  черных,  как  смоль,  усах,  из

которых один был ухарски закручен и с нахальством глядел вверх на потолок,

он узнал корнета Кляузова.

     — Вы... Марк... Иваныч?! Не может быть!

     Следователь взглянул наверх и замер...

     — Это я, да... А это вы, Дюковский! Какого дьявола вам здесь нужно? А

там, внизу, что еще за рожа? Батюшки, следователь! Какими судьбами?

     Кляузов сбежал вниз и  обнял  Чубикова.  Ольга  Петровна  шмыгнула  в

дверь.

     — Какими путями? Выпьем, чёрт возьми! Тра-та-ти-то-том... Выпьем! Кто

вас привел сюда, однако? Откуда вы  узнали,  что  я  здесь?  Впрочем,  всё

равно! Выпьем!

     Кляузов зажег лампу и налил три рюмки водки.

     — То есть, я тебя не понимаю, — сказал следователь, разводя руками. —

Ты это или не ты?

     — Будет тебе... Мораль читать хочешь? Не  трудись!  Юноша  Дюковский,

выпивай свою рюмку! Проведемте ж, друзья-я, эту... Чего смотрите? Пейте!

     — Все-таки я не могу понять, — сказал следователь, машинально выпивая

водку. — Зачем ты здесь?

     — Почему же мне не быть здесь, ежели мне здесь хорошо?

     Кляузов выпил и закусил ветчиной.

     — Живу у становихи, как  видишь.  В  глуши,  в  дебрях,  как  домовой

какой-нибудь. Пей! Жалко, брат, мне ее стало! Сжалился, ну, и живу  здесь,

в заброшенной  бане,  отшельником...  Питаюсь.  На  будущей  неделе  думаю

убраться отсюда... Уж надоело...

     — Непостижимо! — сказал Дюковский.

     — Что же тут непостижимого?

     — Непостижимо! Ради бога, как попал ваш сапог в сад?

     — Какой сапог?

     — Мы нашли один сапог в спальне, а другой в саду.

     — А вам для чего это знать? Не ваше дело... Да  пейте  же,  чёрт  вас

возьми. Разбудили, так пейте! Интересная история, братец, с этим  сапогом.

Я не хотел идти к Оле. Не в духе, знаешь, был, подшофе... Она приходит под

окно и начинает ругаться...  Знаешь,  как  бабы...  вообще...  Я,  спьяна,

возьми да и пусти в нее сапогом... Ха-ха... Не ругайся, мол. Она влезла  в

окно, зажгла лампу, да и давай меня мутузить пьяного.  Вздула,  приволокла

сюда и заперла. Питаюсь теперь... Любовь, водка и  закуска!  Но  куда  вы?

Чубиков, куда ты?

     Следователь плюнул и вышел из бани. За  ним,  повесив  голову,  вышел

Дюковский. Оба молча сели в шарабан и  поехали.  Никогда  в  другое  время

дорога не казалась им такою  скучной  и  длинной,  как  в  этот  раз.  Оба

молчали. Чубиков всю дорогу дрожал от злости, Дюковский прятал свое лицо в

воротник, точно боялся, чтобы темнота и моросивший дождь не  прочли  стыда

на его лице.

     Приехав домой, следователь застал  у  себя  доктора  Тютюева.  Доктор

сидел за столом и, глубоко вздыхая, перелистывал «Ниву».

     — Дела-то какие на белом свете! — сказал он, встречая следователя,  с

грустной улыбкой. —  Опять  Австрия  того!..  И  Гладстон  тоже  некоторым

образом...

     Чубиков бросил под стол шляпу и затрясся.

     — Скелет чёртов! Не лезь ко мне! Тысячу раз говорил я тебе, чтобы  ты

не лез ко мне со своею политикой! Не до политики тут! А тебе, —  обратился

Чубиков к Дюковскому, потрясая кулаком, —  а  тебе...  во  веки  веков  не

забуду!

     — Но... шведская спичка ведь! Мог ли я знать!

     — Подавись своей спичкой! Уйди и не раздражай, а то я  из  тебя  чёрт

знает что сделаю! Чтобы и ноги твоей не было!

     Дюковский вздохнул, взял шляпу и вышел.

     — Пойду запью! — решил он, выйдя  за  ворота,  и  побрел  печально  в

трактир.

     Становиха, придя из бани домой, нашла мужа в гостиной.

     — Зачем следователь приезжал? — спросил муж.

     — Приезжал сказать, что Кляузова нашли. Вообрази, нашли его  у  чужой

жены!

     — Эх, Марк Иваныч, Марк Иваныч! — вздохнул становой,  поднимая  вверх

глаза. — Говорил я тебе, что распутство не доводит  до  добра!  Говорил  я

тебе, — не слушался!