Душная ночь, с открытыми настежь окнами, с блохами и комарами. Жажда,

как после селедки. Я лежу на своей кровати, ворочаюсь  с  боку  на  бок  и

стараюсь уснуть. За стеной, в другой комнате  не  спит  и  ворочается  мой

дедушка, отставной генерал, живущий у меня на  хлебах.  Обоих  нас  кусают

блохи, и оба мы сердимся на них и ворчим. Дедушка кряхтит, сопит и  шуршит

своим накрахмаленным колпаком.

     — Безумец! — бормочет  он. —  Ммо...  молокосос!  Мало  тебя  пороли,

бессмысленный молодой человек!

     — Кого это вы, дедушка?

     — Известно кого... Поблажку вам дают, балуют, не взыскивают с  вас...

(Дедушка  втягивает  в  себя  воздух  и  разражается  старческим  кашлем.)

Прогнать бы тебя сквозь строй разика три, так ты  понял  бы...  Почему  не

купил персидского порошку? Почему, я тебя спрашиваю? Леность? Нерадение?

     — Дедушка, вы не даете мне спать! Замолчите!

     — Не рассуждать!  Понимай,  с  кем  разговариваешь!  (Дедушка  громко

чешется и возвышает голос.)  Повторяю:  почему  ты  не  купил  персидского

порошку? И как  ты  смеешь,  милостивый  государь,  позволять  себе  такие

возмутительные поступки, что на  тебя  даже  поступают  жалобы?  А?  Вчера

полковник Дубякин жаловался, что  ты  у  него  жену  увез!  Кто  это  тебе

позволил? И какое ты имеешь право?

     Дедушка долго бранит меня и с  брани  переходит  на  мораль:  седьмая

заповедь, брачные основы и пр.

     — Всё это я понимаю лучше вас, дедушка, —  говорю  я. —  Каюсь,  меня

мучает совесть, но ничего я не могу с собой поделать. Весь в вас! С кровью

и плотью унаследовал от вас и все  ваши  добродетели.  Трудно  бороться  с

наследственностью!

     — Я... я чужих жен не трогал... Выдумываешь!

     — Будто бы? А лет десять тому назад, когда вам было  шестьдесят  лет,

припомните-ка, вы увезли у  ближнего  не  жену,  не  соломенную  вдову,  а

невесту! Вспомните-ка Ниночку.

     — Я того... я венчался...

     — Еще бы! Ниночку воспитывали,  лелеяли  и  готовили  совсем  не  для

шестидесятилетнего старца. На этой умнице и  красавице  женился  бы  любой

добрый молодец, и у нее уже был подходящий жених, а  вы  пришли  со  своим

чином и деньгами, попутали родителей и вскружили семнадцатилетней  девочке

голову разной мишурой. Как  она  плакала,  когда  венчалась  с  вами!  Как

каялась потом, бедняжка! И с пьяницей-поручиком бежала потом, только  чтоб

от вас подальше... Гусь вы, дедушка!

     — Постой... постой... Это не твое дело... Вот ежели бы  тебя  разиков

пять сквозь строй, так ты бы не того... не ограбил бы сестру свою  Дашу...

Обидчик... За что ты у нее сто десятин оттягал?

     — С вас пример взял. Весь в вас, дедушка! У вас научился  грабастать!

Помните, когда вы служили в интендантстве, потом  когда  вас  назначили  в

Уфимскую губернию и...

     И  долго  этак  мы  спорим.  Дедушка   обвиняет   меня   в   двадцати

преступлениях, и все двадцать я сваливаю на родовое, на  наследственность.

Наконец дедушка хрипнет и начинает от злости царапать стену.

     — Вот что, дедушка, — говорю я. — Нам долго так не уснуть. Давайте-ка

выкупаемся и водочки выпьем. Отлично уснем!

     Дедушка, сердито шамкая губами, одевается, и мы идем  к  речке.  Ночь

хорошая, лунная. Выкупавшись, мы возвращаемся к себе. Графинчик  стоит  на

столе. Я наливаю две рюмки. Дедушка берет одну рюмку, крестится и говорит:

     — Вот ежели бы тебя... разиков  десять  сквозь  строй...  понимал  бы

тогда! Пья... пьяница!

     Проворчав, дедушка сердито выпивает и закусывает колбасой.  Я  тоже —

потому что унаследовал любовь к спиртным напиткам — выпиваю и иду спать.

     И этак у нас каждую ночь.