(РАССКАЗЕЦ)

     Когда пунш был выпит, родители пошептались и оставили нас.

     — Валяй! — шепнул мне папаша, уходя. — Наяривай!

     — Но могу ли я объясняться ей в любви, — прошептал я, — ежели я ее не

люблю?

     — Не твое дело... Ты, дурак, ничего не понимаешь...

     Сказав это, папаша измерил меня гневным взглядом и вышел из  беседки.

Чья-то старушечья рука показалась в притворенной двери и утащила со  стола

свечку. Мы остались в темноте.

     «Ну, чему быть, того не миновать!» — подумал я  и,  кашлянув,  сказал

бойко:

     — Обстоятельства мне благоприятствуют, Зоя Андреевна. Мы наконец одни

и темнота способствует мне, ибо она скрывает стыд лица моего...  Стыд  сей

от чувств происходит, коими моя душа пылает...

     Но тут я остановился. Я услышал, как билось сердце Зои  Желваковой  и

как стучали ее зубки. Во всем ее организме происходило  дрожание,  которое

было слышимо и чувствуемо через дрожание скамьи. Бедная девочка не  любила

меня. Она ненавидела меня, как собака палку,  и  презирала,  ежели  только

можно допустить, что глупые презирать способны. Я  теперь  на  орангуташку

похож, безобразен, хоть и украшен чинами  и  орденами,  тогда  же  я  всем

зверям подобен был: толстомордый, угреватый, щетинистый... От  постоянного

насморка и спиртуозов нос имел красный, раздутый. Ловкости моей  не  могли

завидовать даже медведи. А касательно душевных качеств и говорить  нечего.

С нее же, с Зои-то, когда еще моей невестой не  была,  неправедную  взятку

взял. Я остановился, потому что мне жалко ее стало.

     — Выйдемте в сад, — сказал я. — Здесь душно...

     Вышли и пошли по аллейке. Родители,  подслушивавшие  за  дверью,  при

нашем появлении юркнули в кусты. По Зоиному лицу забегал лунный свет. Глуп

я был тогда, а сумел прочесть на этом лице всю сладость неволи! Я вздохнул

и продолжал:

     — Соловей поет, женушку свою забавляет... А кого-то я, одинокий, могу

позабавить?

     Зоя  покраснела  и  опустила  глазки.  Это  ей  было  приказано   так

сактрисничать. Сели на скамью, лицом к речке. За речкой белела церковь,  а

позади церкви возвышался господина графа  Кулдарова  дом,  в  котором  жил

конторщик Больницын, любимый Зоею человек. Зоя, как села на скамью, так  и

вперила взгляд свой в этот дом... Сердце у меня съежилось и поморщилось от

жалости. Боже мой, боже мой! Царство небесное нашим родителям, но...  хоть

бы недельку в аду они посидели!

     — От одной особы всё мое счастье зависит, — продолжал я. — Я питаю  к

этой особе чувства... обоняние... Я люблю ее, и ежели она меня  не  любит,

то я, значит, погиб... помер... Эта особа есть вы. Можете вы меня  любить?

а? Любите?

     — Люблю, — прошептала она.

     Я, признаться, помертвел от этого ее слова. Думал я раньше,  что  она

закандрычится и откажет мне, так как сильно другого любит. Надеялся  я  на

это страсть как, а вышло насупротив... Не хватило у ней силы против  рожна

идти.

     — Люблю, — повторила она и заплакала.

     — Не может этого быть-с! — заговорил я, сам не зная,  что  говорю,  и

дрожа всем телом. — Разве это возможно? Зоя Андреевна, голубушка  моя,  не

верьте! Ей же богу, не верьте! Не люблю  я  вас!  Будь  я  трижды  анафема

проклят, ежели я люблю! И вы меня не любите! Всё это чепуха одна только...

     Я вскочил и забегал около скамьи.

     — Не надо! Всё это  одна  только  комедь!  Женят  нас  насильно,  Зоя

Андреевна, ради имущественных интересов; какая же тут  любовь?  Мне  легче

камень осельный на шею, чем вас за себя взять, вот что!  Какого  ж  чёрта!

Какое они имеют полное право? Что  мы  для  них?  Крепостные?  Собаки?  Не

женимся! На зло! Дряни этакие! Довольно уж мы им  поблажку  делали!  Пойду

сейчас и скажу, что не хочу жениться на вас, вот и всё!

     Лицо Зои вдруг перестало плакать и в мгновение ока высохло.

     — Пойду и скажу! — продолжал я. — И вы тоже скажете. Вы  скажете  им,

что вовсе меня  не  любите,  а  что  любите  Больницына.  И  я  буду  руку

Больницына держать... Мне известно, как страстно вы его любите!

     Зоя засмеялась от счастья и заходила рядом со мной.

     — Да ведь и вы любите  другую, —  сказала  она,  потирая  руки. —  Вы

любите мадмуазель Дэбе.

     — Да, — говорю, — мадмуазель Дэбе. Она  хоть  не  православная  и  не

богатая,  а  я  ее  люблю  за  ум  и  душеспасительные  качества...  Пусть

проклинают, а я женюсь на ней. Я люблю ее, может быть, больше,  чем  жизнь

люблю! Я без нее жить не могу! Ежели я не женюсь на ней, то я  и  жить  не

захочу! Сейчас пойду... Пойдемте  и  скажем  этим  шутам...  Спасибо  вам,

голубушка... Как вы меня утешили!

     В душу мою хлынуло счастье, и стал я благодарить Зою, а Зон  меня.  И

оба  мы,  счастливые,  благодарные,  стали  друг  другу   руки   целовать,

благородными друг друга называть... Я ей руки целую, а она меня в  голову,

в мою щетину. И, кажется, даже обнял  ее,  этикеты  забыв.  И,  можно  вам

сказать,  это  объяснение  в  нелюбви  было  счастливее  любого  любовного

объяснения. Пошли мы, радостные, розовые и трепещущие, к дому, волю  нашим

родителям объявить. Идем и друг друга подбодряем.

     — Пусть нас поругают, — говорю, — побьют, выгонят даже,  да  зато  мы

счастливы будем!

     Входим в дом, а там у дверей стоят родители и ждут.  Глядят  на  нас,

видят,  что  мы  счастливы,  и  давай  махать  лакею.  Лакей  подходит   с

шампанским. Я начинаю протестовать, махать руками, стучать... Зоя  плачет,

кричит... Шум поднялся, гвалт, и не удалось выпить шампанского.

     Но нас все-таки поженили.

     Сегодня мы  празднуем  нашу  серебряную  свадьбу.  Четверть  столетия

вместе прожили! Сначала жутко приходилось. Бранил ее, лупцевал, принимался

любить ее  с  горя...  Детей  имели  с  горя...  Потом...  ничего  себе...

попривыкли... А в настоящий момент стоит она, Зоечка, за  моей  спиной  и,

положив ручки на мои плечи, целует меня в лысину.