Посвящается Л. И. Пальмину

     — Тссс... Пойдемте в швейцарскую, здесь неудобно... Услышит...

     Отправились в швейцарскую. Швейцара Макара, чтоб он не подслушал и не

донес, поспешили услать в казначейство. Макар взял рассыльную книгу, надел

шапку, но в казначейство не пошел, а спрятался под лестницей: он знал, что

бунт  будет...  Первый  заговорил  Кашалотов,  за  ним  Дездемонов,  после

Дездемонова  Зрачков...  Забушевали  опасные  страсти!  По  красным  лицам

забегали судороги, по грудям застучали кулаки...

     — Мы живем во второй половине XIX столетия, а не чёрт знает когда, не

в   допотопное   время! —  заговорил  Кашалотов. —  Что  дозволялось  этим

толстопузам прежде,  того не позволят теперь! Нам надоело, наконец! Прошло

уже то время, когда... И т. д...

     Дездемонов  прогремел  приблизительно  то  же  самое.  Зрачков   даже

выругался   неприлично...   Все   загалдели!   Нашелся,   впрочем,    один

благоразумный.  Этот  благоразумный  состроил  озабоченное  лицо,  вытерся

засморканным платочком и проговорил:

     — Ну, стоит ли? Ах... Ну, положим, пусть... это правда;  но  с  какой

стати? Какою мерою мерите, такою и вам возмерится: и против вас  бунтовать

будут, когда вы будете начальниками. Верьте слову! Губите только себя.

     Но не послушали благоразумного. Ему не дали  договорить  и  оттиснули

его  к  двери.  Видя,  что  благоразумием  ничего  не  возьмешь,  он  стал

неблагоразумным и сам забурлил.

     — Пора же наконец дать ему понять, что мы такие же люди, как и  он! —

сказал Дездемонов. — Мы, повторяю, не холуи, не плебеи! Мы не  гладиаторы!

Издеваться над собой мы не позволим! Он тыкает  на  нас,  не  отвечает  на

поклоны, морду воротит, когда  доклад  делаешь,  бранится...  Нынче  и  на

лакеев тыкать нельзя, а не то что на благородных людей! Так и сказать ему!

     — А намедни обращается ко мне и спрашивает: «В чем это у  тебя  рыло?

Пойди к Макару,  пусть  он  тебе  шваброй  вымоет!»  Хороши  шутки!  А  то

однажды...

     — Иду я с женой однажды, — перебил Зрачков, —  встречается  он...  «А

ты, говорит, губастый, вечно с девками шляешься!  Среди  бела  дня  даже!»

Это, говорю, моя жена,  ваше-ство...  И  не  извинился,  а  только  губами

чмокнул! Жена от этого самого оскорбления три дня  ревмя  ревела.  Она  не

девка, а напротив... сами знаете...

     — Одним словом, господа, жить так долее невозможно! Или мы, или он, а

вместе служить нам ни в каком случае невозможно! Пусть или он  уйдет,  или

мы уйдем! Лучше без должности жить, чем реноме свое в  ничтожестве  иметь!

Теперь XIX столетие.  У всякого свое самолюбие есть!  Я хоть  и  маленький

человек,  а  все-таки  я не субъект какой-нибудь и у меня в душе свой жанр

есть!  Не позволю!  Так и сказать ему!  Пусть один из нас пойдет и  скажет

ему,  что так невозможно!  От нашего имени!  Ступай!  Кто пойдет? Так-таки

прямо и сказать!  Не бойтесь,  ничего не будет!  Кто пойдет? Тьфу, чёрт...

охрип совсем...

     Стали выбирать депутата. После  долгих  споров  и  пререканий,  самым

умным, красноречивым и самым смелым признан был Дездемонов.  В  библиотеке

записан, пишет прекрасно, с барышнями образованными знаком — значит, умен:

найдется, что и как  сказать.  А  о  смелости  и  толковать  нечего.  Всем

известно, как он однажды потребовал у квартального извинения, когда тот  в

клубе принял его за «человека»; не успел квартальный  нахмуриться  на  это

требование, как молва о смелости расплылась уже по миру и заняла умы...

     — Ступай, Сеня! Не бойся! Так и скажи ему! Накося выкуси, мол! Не  на

тех наскочил, мол, ваше-ство! Шалишь! Ищи себе других холуев, а мы  сам  с

усам, сами, ваше-ство, умеем фертикулясы выкидывать. Нечего тень наводить!

Так-то... Ступай, Сеня... друг... Причешись только... Так и скажи...

     — Вспыльчив я, господа... Наговорю,  чего  доброго.  Шел  бы  Зрачков

лучше!

     — Нет, Сеня, ты иди... Зрачков молодец только против овец, да и то  в

пьяном виде... дурак он, а ты все-таки... Иди, душечка...

     Дездемонов причесался, поправил жилет, кашлянул в  кулак  и  пошел...

Все притаили дыхание. Войдя в кабинет, Дездемонов остановился  у  двери  и

дрожащей рукой  провел  себя  по  губам:  ну,  как  начать?  Под  ложечкой

похолодело и перетянуло, точно поясом, когда он увидел лысину  с  знакомой

черненькой бородавкой... По спине загулял ветерок... Это не беда, впрочем;

со всяким от непривычки случается, робеть только не нужно... Смелей!

     — Эээ... чего тебе?

     Дездемонов сделал шаг вперед, шевельнул языком, но не издал ни одного

звука: во рту что-то запуталось. Одновременно почувствовал депутат, что не

в одном только рту идет путаница:  и  во  внутренностях  тоже...  Из  души

храбрость пошла в живот, пробурчала там, по бедрам ушла в пятки и застряла

в сапогах... А сапоги порванные... Беда!

     — Эээ... чего тебе? Не слышишь?

     — Гм... Я ничего... Я только так. Я, ваше-ство, слышал... слышал...

     Дездемонов придержал язык, но язык не слушался и продолжал:

     — Я слышал, что ее-ство  разыгрывают  в  лотерею  карету...  Билетик,

ваше-ство... Кгм... ваше-ство...

     — Билет? Хорошо... У меня пять билетов осталось, только...  Все  пять

возьмешь?

     — Не... не... нет, ваше-ство... Один билетик... достаточно...

     — Все пять возьмешь, я тебя спрашиваю?

     — Очень хорошо-с, ваше-ство!

     — По шести рублей... Но с тебя можно по пяти... Распишись... От  души

желаю тебе выиграть...

     — Хе-хе-хи-с... Мерси-с, ваше-ство... Гм... Очень приятно...

     — Ссступай!

     Через минуту Дездемонов стоял среди швейцарской и, красный  как  рак,

со слезами на глазах просил у приятелей 25 рублей взаймы.

     — Отдал ему, братцы, 25 рублей, а это не мои деньги! Это теща дала за

квартиру заплатить... Дайте, господа! Прошу вас!

     — Чего же ты плачешь? В карете ездить будешь...

     — В карете... Карета... Людей пугать я каретой буду,  что  ли?  Я  не

духовное лицо! Да куда я ее поставлю, если выиграю? Куда я ее дену?

     Говорили долго, а пока они говорили, Макар (он  грамотен)  записывал,

записав  же...  и  т. д.  Длинно,  господа!  Во  всяком  случае  из   сего

проистекает мораль: не бунтуй!