(РЕЦЕНЗИЯ)

     Мы  заняли  места  у  берега  речки.  Впереди  нас  круто   спускался

коричневый глинистый берег, а за  нашими  спинами  темнела  широкая  роща.

Расположились мы животами  на  молодой,  мягкой  травке,  головы  подперли

кулаками, а ногам дали полную волю: суйся куда знаешь. Весенние пальто  мы

сняли, но двугривенных за хранение их не платили,  ибо  около  нас,  слава

богу, капельдинеров не было. Роща, небо и поле вплоть  до  самой  глубокой

дали были залиты лунным светом, а вдали тихо мерцал красный огонек. Воздух

был  тих,  прозрачен,  душист...  Всё   благоприятствовало   бенефицианту.

Оставалось  ему  только  не  злоупотреблять  нашим  терпением  и  поскорей

начинать. Но он долго не начинал... В ожидании его мы, согласно программе,

слушали других исполнителей.

     Вечер начался пением кукушки. Она лениво закукукала где-то  далеко  в

роще и, прокукукав раз десять, умолкла. Тотчас же над  нашими  головами  с

резким писком пронеслись два  кобчика.  Запела  затем  контральто  иволга,

певица известная, серьезно занимающаяся. Мы прослушали ее с  удовольствием

и слушали бы долго,  если  бы  не  грачи,  летевшие  на  ночевку...  Вдали

показалась черная туча, двинулась к нам и с карканьем опустилась на  рощу.

Долго не умолкала эта туча.

     Когда кричали грачи,  загалдели  и  лягушки,  живущие  в  камышах  на

казенных квартирах, и целые полчаса  концертное  пространство  было  полно

разнообразных  звуков,  слившихся  скоро  в  один  звук.  Где-то  закричал

засыпающий дрозд. Ему аккомпанировали речная курочка и камышовка.  За  сим

последовал антракт, наступила тишина, изредка нарушаемая  пением  сверчка,

сидевшего в траве возле публики. В антракте наше терпение достигло  своего

апогея: мы начинали уже роптать на бенефицианта. Когда на землю спустилась

ночь и луна остановилась  среди  неба  над  самой  рощей,  настала  и  его

очередь. Он показался в молодом кленовнике, порхнул в терновник,  повертел

хвостом и стал неподвижен. На нем серый  пиджак...  вообще  он  игнорирует

публику и является перед ней в костюме  мужика-воробья.  (Стыдно,  молодой

человек! Не публика для вас, а вы для публики!) Минуты три сидел он молча,

не двигаясь... Но вот зашумели верхушки деревьев, задул ветерок,  затрещал

громче сверчок и под аккомпанемент  этого  оркестра  бенефициант  исполнил

свою первую трель. Он запел. Не берусь описывать это пение, скажу  только,

что сам оркестр умолк от волнения и замер, когда артист, слегка  приподняв

свой клюв, засвистал и осыпал рощу щелканьем и дробью... И сила и  нега  в

его голосе... Впрочем, не стану отбивать хлеб у поэтов, пусть  они  пишут.

Он пел, а кругом царила внимающая тишина.  Раз  только  сердито  заворчали

деревья и зашикал ветер, когда вздумала запеть  сова,  желавшая  заглушить

артиста...

     Когда засерело небо, потухли звезды  и  голос  певца  стал  слабее  и

нежнее, на  опушке  рощи  показался  повар  помещика-графа.  Согнувшись  и

придерживая левой рукой шапку, он тихо крался.  В  правой  руке  его  было

лукошко. Он замелькал между деревьями и скоро исчез в  чаще.  Певец  попел

еще немного и вдруг умолк. Мы собрались уходить.

     — Вот он, шельма! — услышали мы чей-то голос и скоро увидели  повара.

Графский повар шел к нам и, весело смеясь, показывал нам  свой  кулак.  Из

его кулака торчали головка и хвост только что пойманного им  бенефицианта.

Бедный артист! Избавь бог всякого от подобного сбора!

     — Зачем вы его поймали? — спросили мы повара.

     — А в клетку!

     Навстречу утру жалобно закричал коростель и зашумела роща, потерявшая

певца. Повар сунул любовника розы в лукошко и весело побежал к деревне. Мы

тоже разошлись.