Собираясь  идти  на  экзамен   греческого   языка,   Ваня   Оттепелев

перецеловал все иконы. В животе у него  перекатывало,  под  сердцем  веяло

холодом, само сердце стучало и замирало от  страха  перед  неизвестностью.

Что-то ему будет сегодня? Тройка или  двойка?  Раз  шесть  подходил  он  к

мамаше под благословение, а уходя, просил тетю помолиться за него.  Идя  в

гимназию, он подал нищему две копейки, в  расчете,  что  эти  две  копейки

окупят его незнания и что ему, бог даст, не попадутся числительные с этими

тессараконта и октокайдека.

     Воротился он из гимназии поздно, в пятом часу. Пришел и бесшумно лег.

Тощее лицо его было бледно. Около покрасневших глаз темнели круги.

     — Ну,  что?  Как?  Сколько  получил? —  спросила  мамаша,  подойдя  к

кровати.

     Ваня замигал глазами,  скривил  в  сторону  рот  и  заплакал.  Мамаша

побледнела, разинула  рот  и  всплеснула  руками.  Штанишки,  которые  она

починяла, выпали у нее из рук.

     — Чего же ты плачешь? Не выдержал, стало быть? — спросила она.

     — По... порезался... Двойку получил...

     — Так и знала! И предчувствие мое такое было! — заговорила  мамаша. —

Ох, господи! Как же ты это не выдержал? Отчего? По какому предмету?

     — По греческому... Я, мамочка... Спросили меня, как будет будущее  от

«феро», а я... я вместо того, чтоб сказать  «ойсомай»,  сказал  «опсомай».

Потом... потом... облеченное ударение не  ставится,  если  последний  слог

долгий, а я... я оробел... забыл,  что  альфа  тут  долгая...  взял  да  и

поставил облеченное. Потом Артаксерксов  велел  перечислить  энклитические

частицы... Я перечислял и нечаянно местоимение впутал...  Ошибся...  Он  и

поставил двойку... Несчастный... я человек... Всю  ночь  занимался...  Всю

эту неделю в четыре часа вставал...

     — Нет, не ты, а я у тебя  несчастная,  подлый  мальчишка!  Я  у  тебя

несчастная!  Щепку  ты  из  меня  сделал,   ирод,   мучитель,   злое   мое

произволение! Плачу за тебя, за дрянь этакую непутящую, спину гну, мучаюсь

и, можно сказать, страдаю, а какое от тебя внимание? Как ты учишься?

     — Я... я занимаюсь. Всю ночь... Сами видели...

     — Молила бога, чтоб  смерть  мне  послал,  не  посылает,  грешнице...

Мучитель ты мой! У других дети, как дети, а у меня  один-единственный —  и

никакой точки от него, никакого пути. Бить тебя? Била бы, да  где  же  мне

сил взять? Где же, божья матерь, сил взять?

     Мамаша закрыла лицо полой кофточки и  зарыдала.  Ваня  завертелся  от

тоски и прижал свой лоб к стене. Вошла тетя.

     — Ну, вот... Предчувствие мое... — заговорила она, сразу догадавшись,

в чем дело, бледнея и всплескивая руками. — Всё утро тоска... Ну-у, думаю,

быть беде... Оно вот так и вышло...

     — Разбойник мой, мучитель! — проговорила мамаша.

     — Чего же ты его ругаешь? — набросилась на нее тетя, нервно стаскивая

со  своей  головки  платочек  кофейного  цвета. —  Нешто  он  виноват?  Ты

виноватая! Ты! Ну, с какой стати ты его в эту гимназию отдала? Что  ты  за

дворянка такая? В дворяне лезете? А-а-а-а... Как же, беспременно, так  вот

вас и сделают дворянами! А было бы вот, как я  говорила,  по  торговой  бы

части... в контору-то,  как  мой  Кузя...  Кузя-то,  вот,  пятьсот  в  год

получает. Пятьсот — шутка ли? И себя ты  замучила,  и  мальчишку  замучила

ученостью  этой,  чтоб  ей  пусто  было.  Худенький,  кашляет...  погляди:

тринадцать лет ему, а вид у него, точно у десятилетнего.

     — Нет, Настенька, нет, милая! Мало я его била, мучителя  моего!  Бить

бы нужно, вот что! У-у-у... иезуит, магомет, мучитель  мой! —  замахнулась

она на сына. — Пороть бы тебя, да силы у меня нет.  Говорили  мне  прежде,

когда он еще мал был: «Бей, бей»... Не послушала, грешница. Вот и  мучаюсь

теперь. Постой же! Я тебя выдеру! Постой...

     Мамаша погрозила мокрым кулаком и, плача, пошла в комнату жильца.  Ее

жилец,  Евтихий  Кузьмич  Купоросов,  сидел  у  себя  за  столом  и  читал

«Самоучитель танцев». Евтихий Кузьмич — человек умный и  образованный.  Он

говорит в нос, умывается с мылом, от которого пахнет чем-то таким, от чего

чихают все в доме, кушает он в постные дни скоромное и  ищет  образованную

невесту, а потому считается самым умным жильцом. Поет он тенором.

     — Батюшка! — обратилась к нему мамаша,  заливаясь  слезами. —  Будьте

столь благородны, посеките моего... Сделайте милость!  Не  выдержал,  горе

мое! Верите ли, не выдержал! Не  могу  я  наказывать,  по  слабости  моего

нездоровья...  Посеките  его  заместо  меня,  будьте  столь  благородны  и

деликатны, Евтихий Кузьмич! Уважьте больную женщину!

     Купоросов нахмурился и выпустил сквозь ноздри глубочайший  вздох.  Он

подумал, постучал пальцами по столу и, еще раз вздохнув, пошел к Ване.

     — Вас, так сказать,  учат! —  начал  он. —  Образовывают,  ход  дают,

возмутительный молодой человек! Вы почему?

     Он долго говорил, сказал целую речь. Упомянул  о  науке,  о  свете  и

тьме.

     — Н-да-с, молодой человек!

     Кончив речь, он снял с себя ремень и потянул Ваню за руку.

     — С вами иначе нельзя! — сказал он.

     Ваня покорно нагнулся и сунул свою  голову  в  его  колени.  Розовые,

торчащие уши его  задвигались  по  новым  триковым  брюкам  с  коричневыми

лампасами...

     Ваня не издал ни одного звука. Вечером, на  семейном  совете,  решено

было отдать его по торговой части.