Это было тогда, когда я еще не  был  неизвестным  литератором  и  мои

колючие усы не были еще даже чуть заметными полосками...

     Был хороший весенний вечер. Я воротился с дачного «круга», на котором

мы учиняли пляс, как  угорелые.  В  моем  юношеском  организме,  выражаясь

образно, камня на камне не было, восстал язык на язык, царство на царство.

В моей отчаянной душе раскалялась и бурлила наиотчаяннейшая любовь. Любовь

была жгучая, острая, дух захватывающая — первая, одним словом. Влюбился  я

в  высокую  статную  барыньку,  лет  двадцати  трех,  с   глупеньким,   но

хорошеньким личиком, с чудными ямочками на  щеках.  Влюбился  я  и  в  эти

ямочки и в белокурые волосы, которые кудряшками падали на  красивые  плечи

из-под широкополой соломенной  шляпки...  Ах,  одним  словом!  Воротясь  с

круга, я повалился на свое ложе и застонал, как пришибленный. Через час  я

сидел за столом и, дрожа всем телом, измарав целую десть  бумаги,  сочинял

письмо следующего содержания:

     «Валерия Андреевна! Я знаком с вами очень мало,  почти  незнаком,  но

это не может послужить мне препятствием на пути  к  достижению  намеченных

мною целей. Минуя громкие фразы, я прямо приступаю к цели:  я  люблю  вас!

Да, я люблю вас, и люблю больше жизни! Это не гипербола. Я честен, тружусь

(следует длиннейшее описание моих доблестей)... Жизнь моя мне  не  дорога.

Не сегодня — так завтра, не завтра — так через год... не всё ли равно?  На

моем столе, в двух футах от моей груди, лежит револьвер (шестистволка).  Я

в ваших руках. Если вам дорога жизнь страстно любящего  вас  человека,  то

отвечайте. Жду ответа. Ваша Палаша знает меня. Можете через нее  ответить.

Ваш вчерашний vis-a-vis (такой-то, имя рек)...

     P. S. Сжальтесь!»

     Запечатав это письмо, я положил перед собой на стол  револьвер —  для

«фантазии» больше,  чем  для  самоубийства —  и  пошел  между  дач  искать

почтового ящика. Ящик был найден и письмо опущено.

     Вот что произошло, как рассказывала мне потом Палаша, с моим письмом.

На  другой  день  утром,  часов  в  одиннадцать,  Палаша,  после   прихода

почтальона, положила мое письмо на  серебряный  поднос  и  понесла  его  в

спальную хозяйки. Валерия Андреевна лежала под воздушным шёлковым  одеялом

и лениво потягивалась. Она  только  что  проснулась  и  выкуривала  первую

папироску. Глазки ее  капризно  щурились  от  луча,  который  сквозь  окно

назойливо бил в ее лицо. Увидев мое письмо, она состроила кислую гримасу.

     — От кого это? — спросила она. — Прочти  сама,  Палаша!  Я  не  люблю

читать этих писем. Глупости всё...

     Палаша распечатала мое письмо  и  принялась  за  чтение.  Чем  больше

углублялась она в чтение моего сочинения,  тем  круглее  и  шире  делались

глаза ее госпожи. Когда она  дочитала  до  револьвера,  Валерия  Андреевна

раскрыла рот и с ужасом поглядела на Палашу.

     — Что это значит? — спросила она недоумевая.

     Палаша прочла еще раз. Валерия Андреевна замигала глазками.

     — Кто же это? Кто он?  Ну,  зачем  он  так  пишет? —  заговорила  она

плаксиво. — Кто он?

     Палаша припомнила и описала меня.

     — Ах! Да зачем он это пишет? Ну, разве  так  можно?  Что  же  я  могу

сделать? Не могу же я, Палаша! Он богат, что ли?

     Палаша, которой я отдавал на чай почти все свои дивиденды, подумала и

сказала, что я, вероятно, богат.

     — Не могу же я! Сегодня, вот, у меня Алексей  Матвеич  будет,  завтра

барон... В четверг Ромб будет... Когда же я могу его принять? Днем разве?

     — Григорий Григорьич обещались у вас быть нынче днем...

     — Ну, вот видишь! Разве я могу? Ну, скажи ему... Пусть... Пусть  хоть

чай придет сегодня пить... Больше я не могу...

     Валерия Андреевна готова была  заплакать.  Первый  раз  в  жизни  она

узнала, что за штука револьвер, и узнала из моего сочинения! Вечером я был

у нее и пил чай. Выпил четыре стакана, хоть и страдал...  На  мое  счастье

был дождь и не приехал к Валерии ее Алексей  Матвеич.  В  конце  концов  я

ликовал.