Пробило двенадцать. Федор Степаныч накинул на себя шубу  и  вышел  на

двор. Его охватило сыростью ночи... Дул сырой, холодный ветер,  с  темного

неба моросил мелкий дождь. Федор Степаныч перешагнул через полуразрушенный

забор и тихо пошел вдоль по улице. А  улица  широкая,  что  твоя  площадь;

редки в Европейской России такие улицы. Ни освещения, ни тротуаров... даже

намеков нет на эту роскошь.

     У заборов  и  стен  мелькали  темные  силуэты  горожан,  спешивших  в

церковь. Впереди Федора Степаныча шлепали по грязи две фигуры. В одной  из

них, маленькой и сгорбленной, он узнал здешнего доктора, единственного  на

весь уезд «образованного человека». Старик-доктор не брезговал знакомством

с ним и всегда дружелюбно вздыхал, когда  глядел  на  него.  На  этот  раз

старик был в форменной старомодной треуголке, и голова его походила на две

утиные головы, склеенные затылками. Из-под  фалды  его  шубенки  болталась

шпага. Рядом с ним двигался высокий и худой человек, тоже в треуголке.

     — Христос воскрес, Гурий Иваныч! — остановил доктора Федор Степаныч.

     Доктор молча пожал ему руку и отпахнул кусочек шубы, чтобы похвастать

перед ссыльным петличкой, в которой болтался «Станислав».

     — А я, доктор, после заутрени хочу к вам пробраться, —  сказал  Федор

Степаныч. — Вы уж позвольте мне  у  вас  разговеться...  Прошу  вас...  Я,

бывало, там в эту ночь всегда в семье разговлялся. Воспоминанием будет...

     — Едва  ли  это  будет  удобно... —  сконфузился  доктор. —  У   меня

семейство, знаете ли... жена... Вы хотя и тово... но все-таки  не  тово...

Все-таки предубеждение! Я, впрочем, ничего... Кгм... Кашель...

     — А  Барабаев? —  проговорил  Федор  Степаныч,  кривя  рот  и  желчно

ухмыляясь. — Барабаева со мной вместе судили, вместе нас выслали, а  между

тем он у вас каждый день обедает и чай пьет. Он больше украл, вот что!..

     Федор Степаныч остановился и  прислонился  к  мокрому  забору:  пусть

пройдут. Далеко впереди него мелькали огоньки. Потухая  и  вспыхивая,  они

двигались по одному направлению.

     «Крестный ход, — подумал ссыльный. — Как и там, у нас...»

     От огоньков  несся  звон.  Колокола-тенора  заливались  всевозможными

голосами и быстро отбивали звуки, точно спешили куда-нибудь.

     «Первая Пасха здесь, в этом холоде, — подумал Федор Степаныч, —  и...

не последняя. Скверно! А там теперь, небось...»

     И он задумался о «там»... Там теперь под ногами не грязный  снег,  не

холодные лужи, а молодая зелень; там ветер не бьет  по  лицу,  как  мокрая

тряпка, а несет дыхание весны... Небо там темное,  но  звездное,  с  белой

полосой на востоке... Вместо этого грязного забора  зеленый  палисадник  и

его домик с тремя окнами. За окнами светлые, теплые комнаты.  В  одной  из

них стол, покрытый белой скатертью, с куличами, закусками, водками...

     «Хорошо бы теперь хватить тамошней водки! Здесь дрянная  водка,  пить

нельзя...»

     Наутро глубокий, хороший сон, за сном визиты, выпивка... Вспомнил он,

разумеется, и Олю с ее кошачьей, плаксивой,  хорошенькой  рожицей.  Теперь

она спит, должно быть, и не снится он ей. Эти женщины скоро утешаются.  Не

будь Оли, не был бы он здесь. Она подкузьмила его, глупца. Ей  нужны  были

деньги, нужны ужасно, до болезни, как и всякой моднице! Без денег  она  не

могла ни жить, ни любить, ни страдать...

     «- А если меня в Сибирь сошлют? — спросил он ее. — Пойдешь со мной?»

     «- Разумеется! Хоть на край света!»

     Он украл, попался и пошел в эту Сибирь, а Оля  смалодушествовала,  не

пошла, разумеется. Теперь ее глупая головка  утопает  в  мягкой  кружевной

подушке, а ноги далеко от грязного снега.

     «На суд разодетой явилась и ни разу не  взглянула  даже...  Смеялась,

когда защитник острил... Убить мало...»

     И эти воспоминания сильно  утомили  Федора  Степаныча.  Он  утомился,

заболел, точно всем телом думал. Ноги  его  ослабели,  подогнулись,  и  не

хватило сил идти в церковь, к родной заутрене... Он воротился домой и,  не

снимая шубы и сапог, повалился на постель.

     Над его кроватью висела клетка с птицей.  Та  и  другая  принадлежали

хозяину. Птица какая-то странная, с длинным носом, тощая, ему неизвестная.

Крылья у нее подрезаны, на голове  повырваны  перья.  Кормят  ее  какой-то

кислятиной, от которой воняет на всю комнату. Птица беспокойно возилась  в

клетке, стучала носом о жестянку с водой и пела то скворцом, то иволгой...

     «Спать не дает! — подумал Федор Степаныч. — Чёррт...»

     Он поднялся и потряс рукой клетку. Птица замолчала. Ссыльный лег и  о

край кровати стащил с себя сапоги. Через минуту  птица  опять  завозилась.

Кусочек кислятины упал на его голову и повис в волосах.

     — Ты не перестанешь? Не замолчишь? Тебя еще недоставало!

     Федор Степаныч вскочил, рванул с остервенением клетку и швырнул ее  в

угол. Птица замолчала.

     Но минут через десять она, показалось ссыльному,  вышла  из  угла  на

средину комнаты и завертела носом в глиняном полу... Нос, как  буравчик...

Вертела, вертела, и нет конца  ее  носу.  Захлопали  крылья,  и  ссыльному

показалось, что он лежит на полу и что по  его  вискам  хлопают  крылья...

Нос, наконец, поломался, и всё ушло в перья... Ссыльный забылся...

     — Ты за што это тварь убил, душегубец? — услышал он под утро.

     Федор Степаныч раскрыл глаза и увидел пред собой хозяина-раскольника,

юродивого старца. Лицо хозяина дрожало от гнева и было покрыто слезами.

     — За што ты, окаянный, убил мою пташку?  Певунью-то  мою  за  што  ты

убил, сатана чёртова? А? Кого это ты? За што такое? Глаза твои  бесстыжие,

пес лютый! Уходи из моего дома, и чтоб духу  твоего  здесь  не  было!  Сею

минутою уходи! Сичас!

     Федор Степаныч  надел  шубу  и  вышел  на  улицу.  Утро  было  серое,

пасмурное... Глядя на свинцовое небо, не верилось,  чтобы  высоко  за  ним

могло сиять солнце. Дождь продолжал еще моросить...

     — Бон-жур!  С  праздником,  мон-шер! —  услышал  ссыльный,  выйдя  за

ворота.

     Мимо ворот на новенькой пролетке катил его  земляк  Барабаев.  Земляк

был в цилиндре и под зонтиком.

     «Визиты делает! — подумал Федор Степаныч. —  И  тут,  скотина,  сумел

примазаться... Знакомых имеет... Было б и мне побольше украсть!»

     Подходя к церкви, Федор Степаныч услыхал другой голос,  на  этот  раз

женский. Навстречу ему ехал почтовый тарантас, набитый  чемоданами.  Из-за

чемоданов выглядывала женская головка.

     — Где  здесь...  Батюшки,  Федор  Степаныч!  Вы  ли  это? —  запищала

головка.

     Ссыльный подбежал к  тарантасу,  впился  глазами  в  головку,  узнал,

схватил за руку...

     — Неужели я не сплю?! Что такое? Ко мне?! Надумала, Оля?

     — Где здесь Барабаев живет?

     — А на что тебе Барабаев?

     — Он меня выписал... Две тысячи, вообрази,  прислал...  По  триста  в

месяц, кроме того, буду получать. Есть здесь театры?..

     До самого вечера шатался ссыльный по городу и искал  квартиры.  Дождь

лил весь день, и не показывалось солнце.

     «Неужели эти звери могут жить без солнца? —  думал  он,  меся  ногами

жидкий снег. — Веселы, довольны без солнца! Впрочем, у них свой вкус».