У  окна  стояла  молодая  девушка  и  задумчиво  глядела  на  грязную

мостовую. Сзади нее стоял молодой человек  в  чиновничьем  вицмундире.  Он

теребил свои усики и говорил дрожащим голосом:

     — Опомнись, сестра! Еще не поздно! Сделай такую  милость!  Откажи  ты

этому  пузатому  лабазнику,  кацапу  этому!  Плюнь  ты  на   эту   анафему

толстомордую, чтоб ему ни дна, ни покрышки! Ну, сделай ты такую милость!

     — Не могу, братец! Я ему слово дала.

     — Умоляю! Пожалей ты нашу фамилию! Ты благородная, личная дворянка, с

образованием,  а  ведь  он  квасник,  мужик,  хам!  Хам!  Пойми  ты   это,

неразумная! Вонючим квасом да тухлыми селедками торгует!  Жулик  ведь!  Ты

ему вчера слово дала,  а  он  сегодня  же  утром  нашу  кухарку  на  пятак

обсчитал! Жилы тянет с бедного народа! Ну, а где твои мечтания? А? Боже ты

мой, господи! А? Ты  же  ведь,  послушай,  нашего  департаментского  Мишку

Треххвостова любишь, о нем мечтаешь! И он тебя любит...

     Сестра вспыхнула. Подбородок ее задрожал, глаза наполнились  слезами.

Видно было, что братец попал в самую чувствительную «центру».

     — И себя губишь, и Мишку губишь... Запил малый! Эх,  сестра,  сестра!

Польстилась ты на хамские капиталы, на сережечки да браслетки. Выходишь по

расчету за дурмана  какого-то...  за  свинство...  За  невежу  выходишь...

Фамилии путем подписать не умеет! «Митрий  Неколаев».  «Не»...  слышишь?..

Неколаев... Ссскатина! Стар, грубый, сиволапый... Ну, сделай ты милость!

     Голос братца дрогнул и засипел. Братец закашлялся и  вытер  глаза.  И

его подбородок запрыгал.

     — Слово дала, братец... Да и бедность наша опротивела...

     — Скажу, коли уж на то пошло! Не хотел пачкать себя в твоем мнении, а

скажу... Лучше реноме потерять, чем сестру  родную  в  погибели  видеть...

Послушай, Катя, я про твоего лабазника тайну одну знаю.  Если  ты  узнаешь

эту тайну, то сразу от него откажешься... Вот какая тайна... Ты знаешь,  в

каком пакостном месте я однажды с ним встретился? Знаешь? А?

     — В каком?

     Братец раскрыл рот, чтобы ответить, но ему помешали. В комнату  вошел

парень в поддевке, грязных  сапогах  и  с  большим  кульком  в  руках.  Он

перекрестился и стал у двери.

     — Кланялси вам Митрий Терентьич, — обратился он к братцу, — и  велели

вас с воскресным днем проздравить-с... А вот  это  самое-с  в  собственные

руки-с.

     Братец  нахмурился,  взял  кулек,  взглянул  в  него  и  презрительно

усмехнулся.

     — Что тут? Чепуха, должно быть... Гм... Голова сахару какая-то...

     Братец вытащил из кулька голову сахару, снял с нее колпак и  пощелкал

по сахару пальцем.

     — Гм... Чьей фабрики сахар? Бобринского? То-то... А это  чай?  Воняет

чем-то... Сардины какие-то... Помада ни к  селу  ни  к  городу...  изюм  с

сором... Задобрить хочет, подлизывается... Не-ет-с, милый дружок!  Нас  не

задобришь! А для чего это он цикорного  кофею  всунул?  Я  не  пью.  Кофей

вредно пить... На нервы действует... Хорошо, ступай! Кланяйся там!

     Парень вышел. Сестра подскочила к брату, схватила его за руку... Брат

сильно подействовал на нее своими словами. Еще бы слово и...  несдобровать

бы лабазнику!

     — Говори же! Говори! Где ты его видел?

     — Нигде. Я пошутил... Делай, как знаешь! — сказал братец  и  еще  раз

постукал пальцем по сахару.