(РАССКАЗ ОТСТАВНОГО КОЛЛЕЖСКОГО РЕГИСТРАТОРА)

     В пятницу на масленой все отправились есть блины  к  Алексею  Иванычу

Козулину. Козулина вы не знаете; для  вас,  быть  может,  он  ничтожество,

нуль, для нашего же брата, не парящего  высоко  под  небесами,  он  велик,

всемогущ, высокомудр.  Отправились  к  нему  все,  составляющие  его,  так

сказать, подножие. Пошел и я с папашей.

     Блины были такие великолепные, что выразить вам не  могу,  милостивый

государь: пухленькие, рыхленькие, румяненькие.  Возьмешь  один,  черт  его

знает, обмакнешь его в горячее масло, съешь —  другой  сам  в  рот  лезет.

Деталями, орнаментами и комментариями были: сметана, свежая  икра,  семга,

тертый сыр. Вин и водок целое море. После  блинов  осетровую  уху  ели,  а

после ухи куропаток с подливкой.  Так  укомплектовались,  что  папаша  мой

тайком  расстегнул  пуговки  на  животе  и,  чтобы  кто  не  заметил  сего

либерализма,  накрылся  салфеткой.  Алексей  Иваныч,  на   правах   нашего

начальника, которому всё позволено, расстегнул жилетку  и  сорочку.  После

обеда, не вставая из-за стола, закурили, с дозволения начальства, сигары и

повели беседу. Мы  слушали,  а  его  превосходительство,  Алексей  Иваныч,

говорил.   Сюжетцы   были   всё    больше    юмористического    характера,

масленичного...  Начальник   рассказывал   и,   видимо,   желал   казаться

остроумным. Не знаю, сказал ли он что-нибудь смешное, но только помню, что

папаша ежеминутно толкал меня в бок и говорил:

     — Смейся!

     Я раскрывал широко рот и смеялся. Раз даже взвизгнул  от  смеха,  чем

обратил на себя всеобщее внимание.

     — Так, так! —  зашептал  папаша. —  Молодец!  Он  глядит  на  тебя  и

смеется... Это хорошо; может, в самом  деле,  даст  тебе  место  помощника

письмоводителя!

     — Н-да-с! — сказал между  прочим  Козулин,  начальник  наш,  пыхтя  и

отдуваясь. — Теперь мы блины кушаем, наисвежайшую икру  употребляем,  жену

белотелую ласкаем. А дочки у меня такие  красавицы,  что  не  только  ваша

братия смиренная, а даже князья  и  графы  засматриваются  и  вздыхают.  А

квартира? Хе-хе-хе... То-то вот! Не ропщите, не сетуйте и  вы,  покуда  до

конца не доживете! Всё бывает, ну и всякие перемены бывают...  Ты  теперь,

положим, ничтожество, нуль, соринка... изюминка — а кто знает? Может быть,

со временем и  того...  судьбы  человеческие  за  вихор  возьмешь!  Всякое

бывает!

     Алексей Иваныч помолчал, покачал головой и продолжал:

     — А прежде-то, прежде что было! А?  Боже  ты  мой!  Памяти  своей  не

веришь. Без сапог,  в  рваных  штанишках,  со  страхом  и  трепетом...  За

целковый, бывало, две недели работаешь. Да не дадут  тебе  этот  целковый,

нет! а скомкают да в лицо бросят: лопай! И всякий  тебя  раздавить  может,

уколоть, обухом хватить... Всякий оконфузить может...  Идешь  с  докладом,

глядишь, а у дверей собачонка сидит. Подойдешь ты к этой собачонке  да  за

лапочку, за лапочку. Извините, мол, что мимо прошел. С добрым  утром-с!  А

собачонка на тебя: рррр... Швейцар тебя локтем — толк! а ты  ему:  «Мелких

нет, Иван Потапыч!.. извините-с!» А больше всего я натерпелся и  поношений

разных вынес от этого вот сига копченого, от этого вот...  крокодила!  Вот

от этого самого смиренника, от Курицына!

     И  Алексей  Иваныч  указал  на  маленького,  сгорбленного   старичка,

сидевшего рядом с моим папашей. Старичок мигал утомленными  глазками  и  с

отвращением курил  сигару.  Обыкновенно  он  никогда  не  курит,  но  если

начальство предлагает ему сигару, то он считает неприличным  отказываться.

Увидев устремленный на него палец, он страшно сконфузился и завертелся  на

стуле.

     — Много  я  претерпел  по  милости  этого   смиренника! —   продолжал

Козулин. — Я ведь к нему к первому под начало попал. Привели меня  к  нему

смирненького, серенького, ничтожненького и посадили за его стол. И стал он

меня есть... Что ни слово — то нож острый,  что  ни  взгляд —  то  пуля  в

грудь. Теперь-то он червячком  глядит,  убогеньким,  а  прежде  что  было!

Нептун! Небеса разверзеся! Долго он меня терзал!  Я  и  писал  ему,  и  за

пирожками бегал, перья чинил, тещу его старую  по  театрам  водил.  Всякие

угождения ему делал. Табак нюхать выучился!  Н-да...  А  всё  для  него...

Нельзя, думаю, надо, чтоб табакерка при  мне  постоянно  была  на  случай,

ежели спросит. Курицын, помнишь?  Приходит  к  нему  однажды  моя  матушка

покойница и просит его, старушечка, чтоб он сынка, меня то  есть,  на  два

дня к тетушке отпустил, наследство  делить.  Как  накинется  на  нее,  как

вытаращит бельмы, как закричит: «Да  он  у  тебя  лентяй,  да  он  у  тебя

дармоед, да чего ты, дура, смотришь!.. Под суд, говорит,  попадет!»  Пошла

старушечка домой да и слегла, заболела от перепугу, чуть не померла  в  ту

пору...

     Алексей Иваныч вытер глаза платочком и залпом выпил стакан вина.

     — Женить меня на своей собирался, да  я  на  ту  пору...  к  счастью,

горячкой заболел, полгода в больнице пролежал. Вот что  прежде  было!  Вот

как живали! А теперь? Пфи! А теперь я... я над ним... Он мою тещу в театры

водит, он мне табакерку подает и вот сигару курит.  Хе-хе-хе...  Я  ему  в

жизнь перчику... перчику! Курицын!!

     — Чего  изволите-с? —  спросил  Курицын,  вставая  и  вытягиваясь   в

струнку.

     — Трагедию представь!

     — Слушаю!

     Курицын вытянулся, нахмурился, поднял  вверх  руку,  скорчил  рожу  и

пропел сиплым, дребезжащим голосом:

     — Умри, вероломная! Крррови жажду!!

     Мы покатились со смеху.

     — Курицын! Съешь этот самый кусок хлеба с перчиком!

     Сытый Курицын взял большой кусок ржаного хлеба, посыпал его перцем  и

сжевал при громком смехе.

     — Всякие перемены бывают, — продолжал Козулин. — Сядь, Курицын! Когда

встанем, пропоешь что-нибудь... Тогда  ты,  а  теперь  я...  Да...  Так  и

померла старушечка... Да...

     Козулин поднялся и покачнулся...

     — А  я —  молчок,  потому  что  маленький,  серенький...  Мучители...

Варвары... А теперь за то я... Хе-хе-хе... А ну-ка ты! Ты!  Тебе  говорят,

безусый!

     И Козулин ткнул пальцем в сторону папаши.

     — Бегай вокруг стола и пой петушком!

     Папаша мой улыбнулся, приятно покраснел и засеменил вокруг  стола.  Я

за ним.

     — Ку-ку-реку! — заголосили мы оба и побежали быстрее.

     Я бегал и думал:

     «Быть мне помощником письмоводителя!»