Утро. Еще нет и семи часов, а цирюльня Макара Кузьмича Блесткина  уже

отперта.  Хозяин,  малый  лет  двадцати  трех,  неумытый,  засаленный,  но

франтовато одетый, занят уборкой.  Убирать,  в  сущности,  нечего,  но  он

вспотел, работая. Там тряпочкой вытрет, там пальцем сколупнет,  там  клопа

найдет и смахнет его со стены.

     Цирюльня маленькая, узенькая, поганенькая. Бревенчатые стены  оклеены

обоями, напоминающими полинялую ямщицкую  рубаху.  Между  двумя  тусклыми,

слезоточивыми  окнами —  тонкая,  скрипучая,  тщедушная  дверца,  над  нею

позеленевший от сырости  колокольчик,  который  вздрагивает  и  болезненно

звенит сам, без всякой причины. А поглядите вы в зеркало, которое висит на

одной  из  стен,  и  вашу  физиономию  перекосит  во  все  стороны   самым

безжалостным образом! Перед этим зеркалом стригут  и  бреют.  На  столике,

таком же неумытом и засаленном, как сам Макар Кузьмич, всё есть: гребенки,

ножницы,  бритвы,  фиксатуара  на  копейку,  пудры  на   копейку,   сильно

разведенного одеколону на копейку. Да  и  вся  цирюльня  не  стоит  больше

пятиалтынного.

     Над дверью раздается взвизгиванье больного колокольчика, и в цирюльню

входит пожилой мужчина в дубленом полушубке и валенках. Его голова  и  шея

окутаны женской шалью.

     Это Эраст Иваныч Ягодов, крестный отец Макара Кузьмича.  Когда-то  он

служил в консистории в сторожах, теперь же живет около  Красного  пруда  и

занимается слесарством.

     — Макарушка,  здравствуй,  свет! —  говорит   он   Макару   Кузьмичу,

увлекшемуся уборкой.

     Целуются. Ягодов стаскивает с головы шаль, крестится и садится.

     — Даль-то какая! — говорит он, кряхтя. — Шутка ли? От Красного  пруда

до Калужских ворот.

     — Как поживаете-с?

     — Плохо, брат. Горячка была.

     — Что вы? Горячка!

     — Горячка. Месяц лежал, думал, что помру. Соборовался.  Теперь  волос

лезет. Доктор постричься приказал. Волос, говорит, новый пойдет,  крепкий.

Вот я и думаю в уме: пойду-ка к Макару. Чем к кому другому, так лучше уж к

родному. И сделает лучше, и денег не  возьмет.  Далеконько  немножко,  оно

правда, да ведь это что ж? Та же прогулка.

     — Я с удовольствием. Пожалуйте-с!

     Макар Кузьмич, шаркнув ногой, указывает на  стул.  Ягодов  садится  и

глядит на себя в зеркало, и видимо доволен зрелищем: в зеркале  получается

кривая рожа с калмыцкими губами, тупым, широким носом и с глазами на  лбу.

Макар Кузьмич покрывает плечи своего клиента  белой  простыней  с  желтыми

пятнами и начинает визжать ножницами.

     — Я вас начисто, догола! — говорит он.

     — Натурально. На татарина  чтоб  похож  был,  на  бомбу.  Волос  гуще

пойдет.

     — Тетенька как поживают-с?

     — Ничего, живет себе. Намедни к майорше принимать ходила. Рубль дали.

     — Так-с. Рубль. Придержите ухо-с!

     — Держу...  Не  обрежь,  смотри.  Ой,  больно!  Ты  меня  за  волосья

дергаешь.

     — Это ничего-с. Без этого в нашем деле  невозможно.  А  как  поживают

Анна Эрастовна?

     — Дочка? Ничего, прыгает. На прошлой  неделе,  в  среду,  за  Шейкина

просватали. Отчего не приходил?

     Ножницы перестают визжать. Макар Кузьмич опускает руки  и  спрашивает

испуганно:

     — Кого просватали?

     — Анну.

     — Это как же-с? За кого?

     — За Шейкина, Прокофия Петрова. В Златоустенском переулке его тетка в

экономках. Хорошая женщина. Натурально, все мы  рады,  слава  богу.  Через

неделю свадьба. Приходи, погуляем.

     — Да как же это так, Эраст Иваныч? — говорит Макар Кузьмич,  бледный,

удивленный, и пожимает плечами. — Как же это возможно?  Это...  это  никак

невозможно! Ведь Анна Эрастовна... ведь я... ведь я чувства к ней питал, я

намерение имел. Как же так?

     — Да так. Взяли и просватали. Человек хороший.

     На лице у Макара Кузьмича выступает холодный пот. Он кладет  на  стол

ножницы и начинает тереть себе кулаком нос.

     — Я намерение  имел... — говорит он. — Это невозможно,  Эраст Иваныч!

Я...  я влюблен и предложение сердца делал... И тетенька обещали. Я всегда

уважал вас,  всё равно как родителя... стригу вас всегда задаром... Всегда

вы от меня одолжение имели и, когда мой папаша скончался, вы взяли диван и

десять рублей денег и назад мне не вернули. Помните?

     — Как не помнить! Помню. Только какой же ты жених,  Макар?  Нешто  ты

жених? Ни денег, ни звания, ремесло пустяшное...

     — А Шейкин богатый?

     — Шейкин в артельщиках. У него в залоге лежит полторы тысячи. Так-то,

брат... Толкуй не толкуй, а дело уж сделано. Назад не воротишь, Макарушка.

Другую себе ищи невесту... Свет не клином  сошелся.  Ну,  стриги!  Что  же

стоишь?

     Макар Кузьмич молчит и  стоит  недвижим,  потом  достает  из  кармана

платочек и начинает плакать.

     — Ну, чего! — утешает его Эраст Иваныч. — Брось! Эка,  ревет,  словно

баба! Ты оканчивай мою голову, да тогда и плачь. Бери ножницы!

     Макар Кузьмич берет ножницы, минуту  глядит  на  них  бессмысленно  и

роняет на стол. Руки у него трясутся.

     — Не могу! — говорит он. — Не могу сейчас, силы моей нет!  Несчастный

я человек! И она несчастная! Любили мы друг друга, обещались, и  разлучили

нас люди недобрые без всякой жалости. Уходите, Эраст Иваныч! Не могу я вас

видеть.

     — Так я завтра приду, Макарушка. Завтра дострижешь.

     — Ладно.

     — Поуспокойся, а я к тебе завтра, пораньше утром.

     У Эраста Иваныча половина головы выстрижена догола,  и  он  похож  на

каторжника. Неловко оставаться с  такой  головой,  но  делать  нечего.  Он

окутывает голову и шею шалью и выходит из цирульни. Оставшись один,  Макар

Кузьмич садится и продолжает плакать потихоньку.

     На другой день рано утром опять приходит Эраст Иваныч.

     — Вам что угодно-с? — спрашивает его холодно Макар Кузьмич.

     — Достриги, Макарушка. Полголовы еще осталось.

     — Пожалуйте деньги вперед. Задаром не стригу-с.

     Эраст Иваныч, не говоря ни слова, уходит, и до сих пор еще у него  на

одной половине головы волосы длинные, а на другой — короткие.  Стрижку  за

деньги он считает роскошью и ждет, когда на  остриженной  половине  волосы

сами вырастут. Так и на свадьбе гулял.