Библиотека «Любителям российской словесности»

 Лев Толстой глазами современников

Русская история и культура

Рефераты по истории России

(У Льва Николаевича Толстого)

  ...Ясная Поляна!.. Вот она!..

  Тишина, белая,  снежная тишина охватила аллею запорошенных снегом елей, на

пруд, на дом, белая-белая, снежная, чистая легла тишина.

  И внутри дома была тишина...

  - Лев  Николаевич  встает,  сейчас  выйдет  к  вам...  -  говорит  мне его

секретарь Н. Н. Гусев...

  Это молодой человек,  просто одетый, с большими ясными глазами. Мы садимся

и говорим.

  - На  днях Лев Николаевич чувствовал себя плохо и даже не вставал дня три;

нынче он совсем поправился...

  Мне говорит  о  Льве  Николаевиче  много,  подробно добрый,  мягкий голос,

говорит любовно, внимательно, заботливо.

  Чувствую, что  от  этого  человека  тянутся  к  тому старцу нити светлой и

прекрасной любви.

  За дверью послышался голос, бодрый и громкий:

  - Где?.. Здесь?.. Я иду...

  Туда вышел  Гусев,  а  ко мне вошел спокойной,  уверенной походкой старик,

одетый  в  блузу  ниже  колен.  Большая  разросшаяся   борода,   энергичное,

просветленное,  думающее лицо. Глаза, немного красные, под густыми нависшими

седыми  бровями,  все  в  морщинках  светлое,  ясное  лицо  озарено  улыбкой

приветствия, дышит вниманием вопроса.

  Говорили о войне.

  Говорили про то, что писалось о войне.

  Говорили про то, что знает и что думает народ о войне, и про то, что надо,

чтобы знал и думал народ о войне...

  И потом стали говорить о смертных казнях...

  О том, что во Франции парламент благословил правительственные убийства.

  О том, что в Париже собираются толпы людей, чтобы не пропустить жестокого,

редкого по отвратительности своей зрелища убивания людей гильотиной.

  Другим, сразу совсем другим стало спокойное, просветленное лицо: глубокая,

заветная дума скорбной тенью легла на ясное лицо...

  - Ужасно то,  что они делают, не знают сами, как ужасно! Не понимают того,

что  народ  знает  этот ужас,  знает,  что этого не надо;  ведь если он идет

смотреть,  и шумит,  и неистовствует,  - он не потому так делает,  так ведет

себя,  что согласен, а только потому, что там он - толпа, неразумная, слепая

толпа... Не ведает она, что творит...

  Говорил человек  старый,  так  много дум и боли накопивший к этой страшной

правде,  и тихо,  и пламенно,  и значительно,  и сильно звучал  голос,  весь

напоенный,   весь   дышащий   протестующим,   могучим,  как  скрытый  огонь,

негодованием.

  И потом кончил так говорить:

  - Я не могу об этом... это слишком...

  И встал,  такой сосредоточенный,  с наклоненной низко головой,  от которой

борода стлалась светлой волной по широкой груди...

  - Я не могу об этом!.. Я пойду погулять... вы побудьте... я пойду...

  - Вы напишите,  Лев Николаевич,  сейчас здесь эти несколько мыслей,  чтобы

запечатлеть этот разговор...  Снимем фотографию,  и я постараюсь, где сумею,

поместить на видном месте в газетах еще новое слово об этом... Напишите...

  Остановился, посмотрел глубоко в глаза, задумался, вздохнул...

  - Не могу сейчас написать...  Как напишу сразу?.. Не люблю я сразу писать,

не  умею  так  что-нибудь писать...  Неожиданно.  Уж не сетуйте на меня - не

напишу сейчас... пойду... А вы пойдите в столовую... кофе выпейте...

  - Напишите, Лев Николаевич!..

  - Вы знаете...  не могу же я глупость  какую-нибудь  написать...  все-таки

noblesse oblige!.. (*) Подумать надо раньше, - что написать... Не знаю...

  (* положение обязывает! (фр.) *)

  И вышел тихий, задумчивый, весь наполненный великой внутренней скорбью.

  Мы пили кофе в столовой, когда Лев Николаевич вернулся с прогулки и быстро

прошел в свой кабинет...

  - Не напишет он,  - говорит мне Гусев, - хотя я пойду к нему еще, напомню;

он  говорил  мне  сейчас,  что  вы  просите.  Действительно,  ведь это нужно

заняться, тогда можно... Вы возьмите из его статьи "Не могу молчать".

  И он  принес  мне  эту  известную  ныне всему миру статью,  чтобы я выбрал

несколько строк из нее для фотографического воспроизведения с его факсимиле.

  Я стал перечитывать и выбирать...

  Быстро вернулся Гусев. Глаза блещут, улыбается:

  - Пишет. Пришел с прогулки, сел и пишет; это для вас; сейчас принесет!..

  И смеется.

  В столовой,   большой,   светлой,   тихо.  Старые-старые  зеркала,  старые

портреты,  старая рояль,  старые стулья,  в углу круглый стол с книгами. Еще

несколько  столов  с книгами по углам,  на книгах все надписи...  Одна книга

остановила мое внимание. Обложка цветная. Нарисованы русские витязи в латах;

в  русских  витязей стреляют руки незримых людей из "браунингов",  а русские

витязи руки на груди скрестили и молятся.

  Эта книга прислана, видимо, Пуришкевичем. Его произведение (*1*). Перечень

людей, убитых революционерами и принадлежавших к знаменитому союзу архангела

Михаила.  На  книге собственная пуришкевичевская надпись:  "Вот когда бы вам

надо было сказать: "не могу молчать!.."

  - Sapienti - sat!.. (*)

  (* Понимающему - достаточно (лат.). *)

  Принесли почту. Масса газет и писем. Стали разбирать.

  В столовую быстро вошел взволнованный Лев Николаевич с листиком бумажки  в

руках.

  - Вот...  написал...  Не напечатаете - все равно... А иначе не могу... Как

хотите, не могу иначе говорить... Вот, прочтите вслух...

  Я с трудом стал разбирать и передал Гусеву.  Он громко читал,  а я смотрел

на старое-старое лицо,  все оживленное, в глаза, полные огня, на всю, теперь

не спокойную, не тихую фигуру очень взволнованного Льва Николаевича.

  Читая, он поправлял.

  - Не напечатаете ведь?..

  - Обещаю вам,  что будет напечатано,  Лев Николаевич,  как есть, весь этот

листок будет сфотографирован.

  Бросая быстрый,  глубокий взгляд, повернулся, весь полный какой-то скрытой

думы, и вышел из столовой...

  А мы тут же попросили Татьяну Львовну,  дочь Льва Николаевича,  переписать

на машине, чтобы не ошибиться после, разбирая почерк.

   Через каких-нибудь два часа были в Туле...

  А там следующий разговор.

  Встретил нескольких жандармских офицеров.

  Спрашиваю одного:

  - Скажите, если хотите, так просто... интересно мне:

арестовали бы вы Толстого, если бы вам приказали?..

  - Почему  спрашиваете?..  - встревожился он,  удивленный обращением к нему

незнакомого человека. - Почему?..

  - Да  просто  увидел вот вас тут и спрашиваю;  мне интересно...  Ответьте,

если хотите...

  - Мы,  знаете,  не смеем не слушаться... Все равно, каждого арестуем, если

прикажут...

  Добавлять не приходится.

        "Комментарии"

  Ф. Купчинский.  Тишина (У Льва Николаевича Толстого).  -  Жизнь,  1909,  9

февраля, No 7.

  Филипп Петрович   Купчинский   (1844-?),   поэт   и   публицист,    живший

преимущественно за границей.  6 февраля 1909 г.  Д.  П.  Маковицкий записал:

"Утром  был  сотрудник  "Новой   Руси"   Купчинский,   ее   бывший   военный

корреспондент  из  Маньчжурии.  Приехал  для того,  чтобы получить от Л.  Н.

несколько строк против смертной казни.  Л.  Н. написал страницу и отдал ему.

Купчинский  сказал,  что  будут печатать как факсимиле,  по несколько слов в

каждом номере,  а если из-за этого на пятом номере "Новую Русь" закроют,  не

будут жалеть" (Яснополянские записки, кн. 3, с. 322).

  Автограф Толстого  был  воспроизведен  факсимильно  на  одной  странице со

статьей Ф.  Купчинского в газете "Жизнь".  Редактор газеты Николай  Петрович

Лопатин за эту публикацию был заключен в тюрьму на три месяца.

  1* Владимир Митрофанович Пуришкевич (1870-1920), монархист и черносотенец,

депутат  II-IV  Государственной  думы.  Составил  книгу  некрологов   убитых

революционерами  лиц  (Александра  II,  Мезенцева и др.),  которую в 1908 г.

читал Толстой (см.: Маковицкий Д. П. Яснополянские записки, кн. 3, с. 282).