Библиотека «Любителям российской словесности»

 Лев Толстой глазами современников

Русская история и культура

Рефераты по истории России

  Кондуктор под окном кричит:

  - Тула-а!

  Надо вылезать   из   вагона...   Тесный   и   грязный  вокзал,  засыпанный

подсолнечной   шелухой,   благоухание    незатейливого    буфета,    витрина

металлических изделий,  витрина тульских пряников, газетный ларек - и вот вы

уже на той стороне вокзала в толчее  извозчичьих  пролеток,  разрываемый  на

части местными "ваньками".

  - В Ясную Поляну!

  - Сюда пожалуйте! Со мной! Вот услужу! Барин, а со мной-то что же!..

  Один, подогадливее,  прямо берет вас силком,  сажает на свою  колесницу  и

мчит  во  всю  прыть  понурой  лошадки,  осыпаемый  сзади  хохотом и руганью

оставшихся извозчиков.

  Не знаю,  по  таким  ли  дебрям  ехал  почитатель  XVIII века к Вольтеру в

Ферней,  но мне путешествие к яснополянскому философу во  многом  напоминало

хождение по мукам.

  На козлах сидел настоящий  гоголевский  Селифан.  Он  вез  меня  какими-то

окраинами,   переулками  и  закоулками  и  все  уверял,  что  "скоро  дорога

полегчает".  Но дорога,  размытая весенними ручьями, до того вскоре сбилась,

что пришлось добрые две версты идти пешком.

  Уже вечерело.  Солнце  скрылось  за  громадную  тучу,  сизую  с  огненными

подпалинами.  Слобода  стояла  розовая от заката,  с зеленым пухом фруктовых

садов,  вся  словно  обвеянная  острым  весенним  духом.   Где-то   пиликала

гармоника...

  Молодка в красном повойнике и нарядной свите высунулась по пояс из окна  и

скалит зубы.  Смешно, должно быть, в самом деле, мое прыганье по кочкам, бок

о бок с дребезжащей пролеткой...

  Но вот наконец и земское шоссе.  Оно вытянулось стрелой по ровному полю, с

телеграфными столбами,  с уныло шумящими ветлами. Миновали Киевскую заставу.

Обогнали  не  одну партию богомолок,  молодых и старых,  завернутых в темное

тряпье,  сгорбленных и загорелых.  Дорога снова пошла изволоком, меж густого

казенного  лесу,  по  березняку,  мимо  какого-то  полуразрушенного  завода,

печального наследия "анонимных" бельгийцев,  пока неожиданно не  свернула  в

сторону.  И  вот опять проселок.  Опять надо вылезать из пролетки и помогать

вытаскивать из грязи клячу.

  - Долго, что ли?

  - Не, не долго, - ворчит извозчик.

  В самом  деле,  старая  барская  усадьба дает себя знать.  Вон на пригорке

какое-то полуразрушенное сооружение из кирпичей - не то межевой столб, не то

чей-то забытый монумент.  Еще немного дальше и фруктовый сад вышел на дорогу

живой изгородью смородинных  кустов.  А  вон  и  беседка.  И  вдруг  усадьба

предстала  вся  как  на  ладони  с  белыми  каменными воротами,  с плотиной,

дворовыми  строениями,  уютным  старомодным  домом,  который  видал  столько

паломников.

  Гостеприимные сени,  заваленные   книгами,   встречают   меня   теплом   и

спокойствием.  Узкая лестница наверх.  Тиканье машинки переписчика где-то за

стеной.  Две-три комнаты,  которые проходишь почти бегом,  и  наконец  перед

одной закрытой дверью слуга говорит:

  - Сюда, пожалуйте.

  И сквозь  полумрак  комнаты,  освещенной  одной  рабочей лампою под темным

низким абажуром,  видишь,  как с  кресла  поднимается  знакомая  сутуловатая

фигура  в  синей  рабочей  блузе,  подпоясанной  простым  ремнем,  в высоких

сапогах, и узнаешь любимую седую голову...

* * *

  Я опускаю весь начальный разговор.  Льва  Николаевича  в  его  деревенском

уединении так мало интересуют пресловутые "злобы дня", которыми дышит город.

Положим, он все знает, за всем следит, все читает. Спросишь его о чем-нибудь

- и на все получаешь ясный,  спокойный ответ.  Даже такие вопросы,  которые,

казалось бы, касались лично его, не вызывают в нем ни малейшего волнения.

  - Видали вы картину Бунина (*1*)? - спросил я.

  - Видал на снимке.

  - Ну, что скажете?

  - Ничего, Я давно уже достояние общества и потому не удивляюсь ничему...

  И весь  пресловутый  "инцидент"  с этой картиной нисколько не волнует Льва

Николаевича. Редкое добродушие и удивительное спокойствие.

  А вот  темы  литературные,  темы  религиозные,  философские  волнуют его и

заставляют подниматься  с  кресла  и  после  долгого  оживленного  разговора

вызывают кашель.

  Разговор зашел о Максиме Горьком,  о его героях,  о "На дне" и т.  д.  Эти

разговоры главным образом я и хочу передать теперь.  Тема, как видите, самая

модная.  Петербургские журналисты по  поводу  "На  дне"  учинили  заправский

допрос  всех  наших "hommes des lettres" (*).  И все они,  кажется,  осудили

пьесу  Горького.  Теперь  сказал  свое  слово  и  "великий  писатель   земли

русской"...  Я  передал  Льву  Николаевичу  свои  московские  впечатления  о

Хитровке,  которую  на  днях  в  подробностях  осмотрел.  Я  шел  туда   под

впечатлением Горького.  И вынес впечатления самые отрицательные.  Московское

босячество с легкой руки модного  романиста  положительно  дошло  теперь  до

значения каких-то сословных преимуществ. Современные московские босяки - это

настоящие   неаполитанские   лаццарони,   но   те   ленивы,   добродушны   и

впечатлительны.   Здесь   как   раз   наоборот:   видишь   изобретательность

рецидивиста,  озлобленный,  мстительный ум и самые низменные инстинкты.  Они

свободно   разгуливают   по   Москве,  пристают  к  прохожим,  заигрывают  с

городовыми.  Но добродушия тут мало, напротив: во всем чувствуется воровская

уловка и неразборчивость средств.

  (* литераторов (фр.). *)

  - Я занимался тоже Хитровкой, - сказал Лев Николаевич, - во время переписи

(*2*).  Дружил даже с хитровцами.  И вот что я скажу вам.  Вы говорите,  что

босяки  жестоки.  Это  неправда.  Не  прав и Горький,  подчеркивая в них эту

черту.  Разумеется,  есть между ними озлобленные, коварные люди. Но основная

черта босячества все-таки заключается не в этом.  Я, например, у большинства

из них встречал душевное равновесие и добродушие.  Когда Горький был у меня,

я советовал ему особенно подчеркнуть эту черту в его новой драме.  Надо было

еще показать,  что у босяков нет ложного страха, что нет пропасти под ними и

что если захотят они встать на ноги, то встанут без малейшего усилия, потому

что почва у них  под  ногами.  Есть  такой  рассказ.  Шел  ночью  мальчик  и

провалился в "дудку",  где добывали руду. Ему, однако, удалось схватиться за

край "дудки",  и так провисел он целую ночь.  Под утро,  у мальчика  уже  не

хватало  больше  сил.  Вдруг видит он какого-то прохожего.  Мальчик зовет на

помощь.  Прохожий подходит и говорит:  "Чего же ты кричишь?  Прыгай,  у тебя

земля под ногами:  всего каких-нибудь пол-аршина".  Так вот этот рассказ,  -

закончил Лев Николаевич,  - всегда приходит мне в голову,  когда  говорят  о

босяках.  Настоящий босяк,  попав в "дудку" или "на дно",  никогда не теряет

присутствия духа. Ему незнаком ложный страх, и во всякое время он знает, что

земля под ним всего на пол-аршина...

  Я возразил,  что тип босячества мог значительно измениться с того времени,

если  не  в  основных  чертах,  то во многих частностях,  и что литературное

опоэтизирование Хитровки,  какое мы видим у Горького, может привести к самым

печальным результатам.

  - Как вы понимаете  босячество?  -  спросил  я.  -  Не  такое  же  ли  это

инстинктивное  желание  разгульной  жизни,  как и проституция,  и мыслимо ли

бороться с босячеством какими-нибудь благотворительными мерами?

  Лев Николаевич задумался, потом улыбнулся и сказал:

  - Я  знал  одного  босяка-подпоручика  по  фамилии  И.  (*3*).  Маленький,

вертлявый,   похожий   на  воробья.  Это  был  интеллигент  Хитровки,  любил

рассуждать о важных материях и с пафосом  декламировать  запрещенные  стихи.

Видя  интеллигентного  пролетария,  я  предложил ему работу у себя на дому в

виде переписки моих сочинений.  Подпоручик принялся за дело  горячо,  совсем

остепенился,  скопил кое-какие деньжонки,  купил себе золотые часы...  Потом

вдруг в один  прекрасный  день  запил,  пропал  из  дому  и  очутился...  на

Хитровке.  Узнал  это я от какого-то хитровца,  явившегося ко мне со слезным

посланием от И.  Бедняга просил чем-нибудь помочь ему, выкупить его платье и

самого  его  от  хитровских  пауков.  Я его выкупил,  и снова он стал у меня

работать,  потом снова пропал,  и так продолжалось долгое время,  и всегда в

одной  и  той же форме.  А еще у него была привычка исправлять мою рукопись,

вставлять слова или на полях писать свои замечания. Да, если хотите, это был

экземпляр  со  врожденным  инстинктом  босячества,  и этого инстинкта у него

ничем нельзя было искоренить - ни лаской,  ни угрозой,  ни лишениями. Теперь

скажите, о каких благотворительных мерах против босячества упомянули вы?

  Я рассказал о  некоторых  московских  благотворительных  обществах,  вроде

приюта для малолетних босяков, и выразил сомнение, чтобы эти приюты при всей

их гуманной цели не приносили в то же время вреда обществу.

  - Разумеется,  -  согласился  со  мной Лев Николаевич,  - это обоюдоострый

вопрос.  С одной стороны, жалость к детям - ну как не подобрать из ужасающей

нищеты  и  распутства  ни  в чем не повинного ребенка,  а с другой стороны -

такая забота общества о босяках не есть ли  поддержка самих  босяков?  Босяк

теперь  рассуждает,  и  рассуждает вполне правильно,  что было бы только мне

хорошо,  а о моей жене,  ребятах и обо всем прочем общество  позаботится.  И

потому  босяку  живется в Хитровке очень привольно и никакого другого образа

жизни он не желает.

  Пьеса "На  дне" мне не нравится.  Я говорил Горькому,  что для драмы нужно

драматическое положение.  А  в  его  пьесах  этого  нет.  Но  он  с  обычной

скромностью  отвечал,  "что  ему  это  не  удается...".  Вообще я не понимаю

современного театра.  Не понимаю пьес Чехова,  которого  высоко  ставлю  как

беллетриста.  Ну зачем ему понадобилось изображать на сцене, как скучают три

барышни?  И что он изобразил, кроме скуки? (*4*) А повесть из этого вышла бы

прекрасная и,  вероятно,  очень бы удалась ему.  Посмотрите на Запад.  Какие

славные, бодрые и живые пьесы пишут там. Я читал сегодня в "Новом времени" о

новой   пьесе   О.  Мирбо  (*6*).  Вот  настоящее  драматическое  положение.

Непременно выпишу ее и прочту. Я высоко ставлю этого писателя. Он напоминает

мне Мопассана. Это бодрый, правдивый и сильный талант, в котором чувствуется

порода и настоящий "esprit gaulois" (*).  У французов тоже немало слащавости

и  сентиментализма,  но зато есть много бодрых и ярких мыслителей,  которые,

собственно,  и руководят  течениями  западной  мысли.  Укажу,  например,  на

Анатоля Франса, которого тоже ставлю очень высоко...

  (* галльский дух (фр.). *)

  Сам Лев  Николаевич  в  настоящее  время очень занят своими воспоминаниями

(*6*).  Он работает каждый день утром и уже написал шесть  глав.  Совершенно

неожиданно  узнал  я,  что перепечатанное на днях письмо его,  появившееся в

каком-то духовном журнале (*7*), привело самого автора в немалое смущение.

  - Представьте,  - сказал Л. Н., - я положительно не помню, кому писал его.

Откуда  они  его  достали?  Некоторые  выражения  положительно  не  мои.  Не

переведено ли это с английского?  Корреспонденция моя так велика,  что всего

не упомнишь. Вообще же я считаю по меньшей мере не деликатным опубликовывать

чужие  письма  без согласия на то автора.  Иные письма мои очень неправильно

истолковываются публикой.  В особенности старые письма,  без  проставленного

под ними года, могут ввести в заблуждение многих.

* * *

  Когда беседа  наша  окончилась,  темная  ночь  глядела в окно кабинета.  В

комнатах зажглись огни. Пора было собираться домой...

  И вот  снова  маленькая  гостиная,  увешанная портретами предков и хозяина

дома;  большая лампа с широким светлым абажуром; лестница и сени, заваленные

книгами...

  Теплая весенняя ночь обнимает ласково.  Пробегает мимо абрис старого сада,

белый   призрак  ворот,  беседка...  Серая  потухшая  деревня  пропадает  за

пригорком.  Ясная Поляна остается позади.  Ухабы и кочки дают себя знать.  В

темноте,  при шорохе придорожного леса,  мерещатся невесть какие страхи.  По

Тульской дороге частенько "шалят...".  И потому вздыхаешь облегченно,  когда

наконец  попадаешь  в  мирный  город  Тулу,  где  еще  не спят и где заставу

охраняет недремлющее око часового...

  Станция. Вагон.  И обратный путь в Москву, целую ночь, с открытыми глазами

и горячей головой...

        "Комментарии"

  Ю. Беляев. В Ясной Поляне. - Новое время, 1903, 24 апреля, No 9746.

  Юрий Дмитриевич  Беляев  (1876-1917),  журналист,  драматург,  театральный

критик.  Толстой выправил гранку статьи Беляева. 3 мая 1903 г. Толстой писал

брату:  "Беляев  мало  способный человек.  Спасибо ему,  что он прислал свою

статью в корректуре,  и я, по его разрешению, многое выключил, а то было еще

хуже и бестактно" (т. 74, с. 12).

  1* Газеты  уделяли  много  внимания  инциденту,  происшедшему  на выставке

санкт-петербургского Общества художников вокруг картины  Бунина  "Толстой  и

Репин на рыбной ловле".  Рассчитанная на скандал картина изображала Толстого

и Репина без одежды,  и некто С.  Любошитц написал карандашом во  всю  длину

полотна  слово  "мерзость",  за что был привлечен к судебной ответственности

(см.: Новое время, 1903, 3 (16) апреля, No 9727).

  2* Толстой   писал  о  Хитровке  в  трактате  "Так  что  же  нам  делать?"

(1882-1886). 0н принял участие в московской переписи в январе 1882 г.

  3* Александр Петрович Иванов (1836-1911), бывший офицер. В начале 80-х гг.

Толстой нашел его в одном из притонов Москвы и давал работу  -  переписывать

свои сочинения.

  4* Имеется в виду пьеса "Три сестры", поставленная в Художественном театре

31 января 1901 г.

  5* Пьеса Октава Мирбо (1848 или 1850-1917) "Дела  есть  дела",  о  которой

газета  "Новое  время"  подробно  писала  12 (25) апреля 1903 г.  (No 9734),

посвящена разоблачению  прожженного  авантюриста  и  дельца  нового  пошиба,

терпящего  моральный  крах  в собственной семье.  Толстой прочел эту пьесу в

июне 1903 г. О. Мирбо посвятил Толстому русский ее перевод ("Власть денег").

Толстой ответил на это письмом, в котором говорил, что французское искусство

произвело  на  него  в  свое  время  "впечатление   открытия",   и   выражал

признательность автору пьесы (т. 74, с. 194-195).

  6* В 1903-1905 гг.  Толстой начал писать свои "Воспоминания",  подвигнутый

на  это своим биографом П.  И.  Бирюковым.  Однако написано было лишь девять

глав, действие в которых доведено до 1837 г. (т. 34).

  7* В "Миссионерском обозрении" (1903,  No 6,  с. 863-865) с указанием, что

письмо перепечатано из журнала "L'Europeen".  Письмо К.  Г.  Халилееву от 22

сентября  1902 г.  содержало рассуждения Толстого о благе болезни и близости

смерти как просветления (т. 73, с. 295-296).