Библиотека «Любителям российской словесности»

 Лев Толстой глазами современников

Русская история и культура

Рефераты по истории России

  Мы знаем  Льва  Толстого  по  его романам,  повестям,  рассказам,  пьесам,

философским и публицистическим статьям,  дневникам и письмам.  Но  вот перед

нами еще один необычный жанр, доносящий его живое слово, - беседы,  интервью

и газетные отчеты о встречах с яснополянским гением.

  Толстовское литературное  наследие  собрано  и  прокомментировано  у нас с

особой  тщательностью.  Не  имеет  себе  равных   по   полноте   текстов   и

основательности   комментария   90-томное   (Юбилейное)   издание  сочинений

Толстого,  осуществленное  в  1928-1958  годах.  После   этого   издания   и

специальных  "толстовских"  томов  "Литературного  наследства" находки новых

автографов  -  писем  или  черновых  рукописей  писателя  -  стали   большой

редкостью.    Каждая   строка   кумира   нашей   литературы   на   учете   у

специалистов-толстоведов.

  Заметным подспорьем  для  понимания  творчества,  взглядов  и  судьбы Льва

Толстого стали  дневники  близких  ему  людей  -  В.  Ф.  Булгакова,  А.  Б.

Гольденвейзера,  Н.  Н. Гусева, Д. П. Маковицкого и, конечно, С. А. Толстой.

Немалое значение имеют и мемуары.  Воспоминания о встречах с Толстым  начали

появляться  еще  при  его  жизни,  а вскоре же после смерти хлынул настоящий

мемуарный  поток:   журнальные   публикации,   отдельные   книги,   сборники

воспоминаний. Уже в наши дни трижды, постоянно пополняясь, издавался сборник

"Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников".

  За бортом сборников,  объединивших собственно мемуары, оставались, однако,

по большей части те беседы и интервью с Толстым,  краткие, а иногда и весьма

пространные газетные отчеты о встречах с писателем, какие появлялись при его

жизни в отечественной и зарубежной прессе.  Эти интервью и беседы с  Толстым

никогда  не  были собраны,  лишь малое число их перепечатывалось к юбилейным

датам в позднейшие десятилетия,  а большая  часть  была  и  вовсе  забыта  и

затеряна.  Погребенные  в  подшивках  пожелтевших газет и не отмеченные даже

тщательными библиографами,  они оставались в большинстве своем  неизвестными

не только широкому читателю, но и специалистам-толстоведам.

  В России  газетное  интервью с наиболее значительными лицами политического

или литературного круга стало повседневностью лишь с 80-90-х годов  прошлого

века.  Газеты существовали и при Пушкине, Гоголе, Лермонтове, но никто бы не

вздумал брать у них интервью.  Не давали  газетам  интервью  и  Достоевский,

Тургенев,  Некрасов.  Сама эта форма еще не прижилась и не казалась законной

или общеинтересной.  Но  со  второй  половины  80-х  годов  живая  беседа  с

писателем,  отчет  о  встрече  с ним стали пробивать себе дорогу на страницы

русских газет,  и первым из "интервьюируемых",  конечно,  стал Лев  Толстой.

Фигура "яснополянского старца" - писателя, философа, страстного протестанта,

религиозного реформатора -  с  каждым  годом  вырастала  в  глазах  читающей

России.

  В 1891 году Н.  Н.  Страхов писал  в  статье  "Толки  о  Л.  Н.  Толстом":

"Малейшие известия о том,  что пишется и как живется в Ясной Поляне,  газеты

помещают  наравне  с  наилучшими  лакомствами,  какими  они  угощают   своих

читателей,   т.   е.   наравне  с  политическими  новостями,  с  пожарами  и

землетрясениями,  скандалами и самоубийствами.   Может быть,  со времен

Вольтера  не было писателя,  который производил бы такое сильное действие на

своих современников"

  В самом деле,  примерно с 1885 года в Ясную Поляну, как некогда в Ферней к

Вольтеру,  стекались  паломники,  желавшие видеть писателя и говорить с ним.

Зимы Толстой обычно проводил в  Москве,  и  его  дом  в  Долго-Хамовническом

переулке  осаждали тогда корреспонденты русских и иностранных газет,  давние

почитатели "Войны и мира",  новообращенные последователи его философии, да и

просто любопытствующие.  Его гостями бывали студенты,  курсистки,  фабричные

рабочие,  учителя,  сектанты,  крестьяне отдаленных  губерний,  семинаристы,

репортеры,  священники, актеры, ученые, музыканты, художники, врачи, юристы,

ремесленники...  Двери дома были гостеприимно  открыты,  и  никому  не  было

заказано ступить на его порог - даже никаких предварительных рекомендаций не

требовалось.

  Потрясенные встречей с Толстым,  его личностью,  его обращенной к любому и

поражавшей своей откровенностью  беседой,  многие  посетители  Толстого,  не

говоря  уж  о  профессионалах-журналистах,  спешили  запечатлеть свои беглые

наблюдения в заметках, становившихся достоянием газет.

  По количеству   печатавшихся   материалов   можно  судить  о  возраставшей

всероссийской и мировой славе писателя.  Сначала одно-два интервью с Толстым

в год, потом - встречи с ним каждый месяц, далее - едва ли не каждую неделю.

В 1908-1909 годах газетные репортеры выслеживали,  казалось,  уже каждый его

шаг.  Помимо  представителей  московских,  петербургских,  одесских и других

русских газет у Толстого в разное время побывали корреспонденты  из  Англии,

Франции, Америки и других стран.

  Толстой никому не давал интервью в  нынешнем  смысле  слова,  по  принципу

"вопрос  - ответ".  Но он охотно поддерживал свободную беседу и не уклонялся

от разъяснения тех вопросов, какие интересовали гостя: разговор велся обычно

с живой непринужденностью.  Конечно, мера его содержательности зависела и от

уровня интересов,  личности собеседника. Однако едва ли не каждый посетитель

Толстого выносил из встречи что-то свое, подмеченное и записанное лишь им.

  В беседах с гостями Ясной  Поляны,  в  том  числе  и  с  профессиональными

журналистами,  Толстой затрагивал широкий круг вопросов,  по сути,  все, что

волновало в тот момент  его  самого  или  отвечало  интересам  собеседников:

новинки литературы,  музыки,  живописи, повседневный круг чтения обсуждались

Толстым с тою же страстностью, что и новости политики и науки, религиозные и

философские вопросы.

  В какой мере,  однако,  можно доверять  основательности  и  точности  этих

газетных  и  журнальных  сообщений?  На первый взгляд литературные мемуары в

сравнении с летучими  репортерскими  отчетами  -  жанр  более  обдуманный  и

солидный.   Мемуарист,  как  правило,  располагает  преимуществом  дистанции

времени:  в его возможностях отсеять все частное и бросить должный  свет  на

фигуру великого современника. Но интервью и беседы, появлявшиеся на газетной

полосе "по горячему следу",  сразу  же  после  самой  встречи  или  с  малым

промежутком после нее,  обладают,  в сравнении с поздними воспоминаниями,  и

своими достоинствами.

  Мемуарист, собравшийся  спустя  годы  восстановить  подробности  облика  и

подлинные слова великого человека, часто поневоле "досочиняет" на ходу. Лишь

в  тех  случаях,  когда  в  основу воспоминаний кладутся дневниковые записи,

непосредственно приближенные к памятной встрече,  можно рассчитывать  на  их

достоверность.  Трудно возлагать надежды на столь капризный,  субъективный и

избирательный инструмент,  как человеческая память,  работающая с  заметными

подмесами воображения.  Закон, давно обнаруженный психологами: то, что автор

воспоминаний несомненно видел и слышал сам,  легко сливается  в  причудливую

амальгаму с тем,  что он вычитал к книге, узнал с чужих слов. Я уж не говорю

о тех,  тоже нередких, случаях, когда события "выпрямляются" и "подгибаются"

в  согласии  с предвзятой точкой зрения или роль мемуариста бывает раздута в

угоду тщеславию.

  Не сбросишь  со  счетов  и  то обстоятельство,  что мемуары,  напечатанные

иногда годы и  десятилетия  спустя  после  смерти  знаменитого  собеседника,

лишены главного контроля - возможных возражений с его стороны.

  Во всех этих  отношениях  жанр  газетного  отчета,  беседы  или  интервью,

разумеется также не свободный от субъективной окраски,  в целом все же более

надежный источник, чем большинство мемуаров о писателе. Суть обстоятельств и

разговора, как правило, передается в нем точнее, конкретнее. Да и как иначе?

Вооружившись карандашом и блокнотом,  корреспондент обыкновенно ведет  живую

запись  или,  на  худой конец,  запечатлевает беседу по свежему впечатлению,

оставшись один. В тот же самый или на следующий день еще не составляет труда

восстановить  подробности  и  весь ход разговора слово за словом,  тогда как

приводимая в воспоминаниях,  написанных  спустя  десять  или  двадцать  лет,

прямая речь прославленного современника производит натянутое впечатление.

  Кроме того,  интервьюер поневоле чувствует дополнительную ответственность:

"герой"  его  интервью  всегда  может  прочесть описанную в газете встречу и

резко реагировать на возможные неточности.  В  письмах,  дневниках,  записях

секретарей  Толстого  не  редкость встретить указания на то,  что он читал в

газете проведенное с ним интервью;  бывало,  что писатель  поправлял  задним

числом или, напротив, одобрял побывавшего у него журналиста.

  Этой нравственной  узды   начисто   лишен   мемуарист,   сочиняющий   свои

воспоминания после смерти того, кому они посвящены.

  Вот почему,  наверное,  в отличие  от  мемуаров,  наиболее  содержательные

интервью  могут  быть  включены  даже  в состав сочинений писателя.  Так,  в

недавнем Собрании сочинений И. А. Бунина в разделе "Приложения" напечатаны и

его газетные интервью.

  С того момента,  когда  к  известности  Толстого-художника  добавился  его

авторитет  мыслителя  и  общественного  проповедника,  его имя не сходило со

страниц русских и иностранных газет: нами разыскано более двухсот интервью и

бесед  с  писателем разных лиц,  по преимуществу журналистов-профессионалов.

Трудно  переоценить  значение  этого  источника   для   изучения   взглядов,

творчества и биографии писателя.

  Однажды, разговаривая  с  репортером  "Новостей  дня"  Н.  М.  Никольским,

Толстой произнес добрые слова о его профессии:  "А ведь это - дело хорошее и

интересное.  Благодаря ему,  что случилось в одной части города,  становится

известно  в  других частях,  что случилось в городе - становится известным в

России,  Европе...  Дело полезное - сообщать, оно способствует общению людей

между собою"

  В другой  раз  он  неожиданно  высказался о технике журналистского письма,

сопоставив ее не без лукавства со своей работой художника:

  "- Хотя  я очень близко и не знаком с газетным миром,  но к работникам его

всегда чувствую некоторую зависть.

  - Почему так?

  - Журналистам не приходится так уходить в  работу  с  головой,  отдаваться

всем  телом  и  душой  своей  идее и,  наконец,  испытывать те родовые муки,

которые неизбежно всегда сопровождают появление на свет божий  какого-нибудь

произведения.  Независимо  от  этого  у  журналистов вырабатывается техника,

которой, признаюсь, даже у меня совсем нет"

  Не следует,  впрочем,  представлять отношение Толстого к  современной  ему

печати  и  журналистам  как  идиллию.  Он  не  раз  высказывался о газетах и

газетчиках критически или с долей иронии,  иногда  на  долгое  время  просто

прекращал их читать.

  Известен рассказ о том,  как однажды он вовсе перестал выписывать в  Ясную

Поляну какие-либо периодические издания, рассудив, что ничего нового для тех

задач душевного мироустройства, какие его занимают, он там не найдет. Прошло

несколько лет, и один из гостей настойчиво рекомендовал ему заинтересоваться

какой-то опубликованной недавно  статьей.  Обратившись  к  Софье  Андреевне,

Толстой  посетовал,  что  этой газеты или журнала нет в их доме,  и просил с

нового года вновь подписаться на наиболее  известные  издания.  Начав  после

нескольких  лет  перерыва  вновь  читать  московскую и петербургскую прессу.

Толстой,  однако,  был разочарован:  он мог подумать,  что что-то пропустил,

чего-то не узнал,  а на газетных полосах было все то же,  что годы назад, те

же "вопросы", те же споры, даже слова и фразы знакомые...

  Имеется, впрочем, документальное свидетельство, что Толстой, как пишет его

секретарь Н.  Н.  Гусев,  уже в  последние  годы  регулярно  проглядывал  за

утренним  чаем  одну  из  ежедневных утренних газет.  "Сначала при мне такой

газетой было "Новое время", - пишет Гусев, - затем Лев Николаевич сменил его

на  "Русь",  в которой находил два достоинства:  газета эта печатала наверху

первой страницы сведения о количестве смертных казней и приговоров  за  день

(этот  вопрос  жгуче волновал Толстого.  - В.  Л.),  а также перечень

выдающихся событий за минувший день.  Затем, летом 1908 года. Лев Николаевич

стал читать " Слово" и др."

  Среди корреспондентов  газет и журналов,  посещавших Ясную Поляну, Толстой

выделял  некоторых  журналистов,  вызывавших  у  него   профессиональное   и

человеческое доверие.  В их числе нельзя не упомянуть корреспондента "Нового

времени",  известного театрального критика и  драматурга  Ю.  Д.  Беляева  и

корреспондента газеты "Русское слово" С. П. Спиро. Эти журналисты не однажды

беседовали с Толстым по разным вопросам и положили  себе  за  правило  точно

передавать все оттенки мысли и сам способ выражения писателя.  Точность была

частью их журналистской этики.

  Не всегда, конечно, слова Толстого воспроизводились в печати верно. В иных

случаях газетчики,  особенно мелкотравчатых  "бульварных"  изданий,  склонны

были  внести  элемент сенсации в свои сообщения о Толстом,  иные их сведения

преувеличены и недостоверны,  так что необходим тщательный отбор, проверка и

комментирование  этого материала.  На характер интервью накладывала печать и

личность интервьюера,  его собственные цели и  пристрастия,  способ  ставить

вопросы и манера выражать свои мысли.  Не зря Толстой заметил как-то,  что с

умным собеседником - умнеешь,  с  глупым  -  глупеешь...  Среди  посетителей

Толстого  встречались  бесцеремонные  репортеры,  которые не брезговали тем,

чтобы расцветить газетную страницу вымышленными подробностями  о  "визите  к

графу" или приписать ему слова, каких он сроду бы не произнес.

  Бывали и вовсе анекдотические случаи, когда журналист, побывав накоротке в

Ясной  Поляне и поговорив лишь с извозчиком,  доставившим его от станции,  а

после  с  родными  и  прислугой,  разукрашивал  газетный   рассказ   перлами

собственного  воображения.  "...Я бываю изумлен иногда,  - прочитав будто бы

"свою" речь,  - сказал как-то Толстой  корреспонденту  "Нового  времени".  -

Приезжал  ко мне недавно один господин и попросил позволения напечатать нашу

беседу. Я разрешил. Но слава богу, что этот визитер прислал мне свое писанье

на предварительный просмотр:  боже мой, чего только не сочинил автор статьи!

Я просто диву дался"

  Вопиющие случаи таких недостоверных "бесед с Толстым" вызывали возмущенные

отклики  в  печати  его  близких,  друзей,  а  также  известных литераторов,

желавших охранить достоинство автора "Войны и  мира"  от  притязаний  наглой

бульварщины.  Так,  Н.  С. Лесков дважды выступал в газетах с фельетонами по

поводу появившихся в 1888 году в двух номерах "Русского курьера" рассказов о

пребывании в Ясной Поляне некоего Штанделя. За девяносто минут этот репортер

"успел сделать девять совершенно фальшивых  наблюдений,  средним  числом  он

каждые  десять  минут  принимал что-нибудь одно за другое или даже видел то,

чего совсем нет"

  Случай со Штанделем не был такой уж редкостью.  В  газете  "Юмористическая

копейка"  появилась даже некая пародия на этот жанр под заглавием "Толстой и

интервьюер":

  "Промучив 12  часов  Софью Андреевну,  12 часов Татьяну Львовну и 12 часов

Александру Львовну, интервьюер принялся за Льва Николаевича.

  - Правда, что вы граф? - спросил интервьюер.

  - Правда!

  - Правда,  что вы носите блузу?  Я хоть вижу это, но хотел бы для верности

услышать это от вас самих. - Правда!

  Так допрашивал он Льва Николаевича три дня и три ночи.

  Четвертый день интервьюер начал следующим вопросом:

  - Правда, что вы проповедуете непротивление злу?

  - Правда, - ответил Лев Николаевич. И добавил с приятной улыбкой: - У меня

есть даже доказательства.

  - Какие? - встрепенулся интервьюер.

  - Вы еще до сих пор не были спущены с лестницы..."

  Понятно, что  в  разумной доле скептицизма и критическом взгляде нуждается

едва ли не любое газетное сообщение о встречах и беседах в Ясной Поляне.  Но

есть  случаи,  когда  достоверность  сведений  о  Толстом  в газетной статье

неоспорима,  а прямая речь писателя,  приведенная  в  интервью,  может  быть

приравнена  к авторскому тексту.  Это те случаи,  когда безусловно доказано,

что Толстой  сам  просмотрел  текст  интервью  или  газетного  отчета  перед

публикацией или даже собственноручно выправил его в гранках.

  В 1903 и 1906 годах в  Ясную  Поляну  приезжал  с  заданием  редакция  уже

упоминавшийся   сотрудник   газеты  "Новое  время"  Юрий  Беляев.  Известный

журналист,  он понимал,  насколько ответственное  дело  предавать  гласности

беседу с Толстым. И, вернувшись в Петербург, в обоих случаях заблаговременно

посылал в  Ясную  Поляну  набор  своей  статьи,  чтобы  Толстой  мог  внести

необходимые поправки и уточнения.

  Гранка первой из этих статей с многочисленными исправлениями  и  вставками

Толстого   на   полях   недавно  была  обнаружена  в  фондах  Ленинградского

театрального музея в составе коллекции книг и автографов Протопопова.  Еще в

1912  году  эта  гранка  с энергичной правкой Толстого была воспроизведена в

крайне редком  библиографическом  издании  "Библиотека  В.  В.  Протопопова"

(Спб., 1912). Работа писателя над этой корректурой не оставляет никакого

сомнения  в  том,  как  внимательно  относился  Толстой  в  иных  случаях  к

воспроизведению своих слов и оценок в печати.

  12 июня  1906  года Толстой писал Беляеву:  "Возвращаю Вам,  любезный Юрий

Дмитриевич,  корректуры Вашего очень хорошо  составленного  фельетона"  (*).

Есть  все  основания  говорить  о  полной авторизации этой беседы Толстого с

журналистом.  В   дневниках   С.   А.   Толстой   и   секретарей   писателя,

зарегистрированы  и  другие  случаи  просмотра Толстым корректурных оттисков

своих  интервью.  Толстой  предварительно  знакомился  со  статьями  о  себе

корреспондента  "Руси"  А.  Зенгера,  корреспондента "Русского слова" С.  П.

Спиро,  журналиста Н.  Чудова из "Орловского вестника"  и  некоторых  других

своих посетителей.

  При чтении  этой  книги  читателя,  мало  знакомого с полным противоречий,

парадоксальным и ярким способом мысли Толстого,  многое способно  ошеломить,

и, может быть, более всего - отсутствие почтения к любым авторитетам.

  В "философических замечаниях" 1846-1847 годов совсем еще  молодой  Толстой

писал:  "Я начинаю историю моего познания с того момента,  до которого я шел

одинаково с другими".  Общеизвестное заранее  выносится  за  скобки,  каждое

утверждение представляет собою скрытый или явный спор.

  Враг любой банальности,  касается ли она расхожего вкуса, интеллектуальной

моды  или  навязшего  в  зубах  школьного  постулата.  Толстой смело заявлял

протест,  основываясь на здравом смысле,  изучении или просто проницательной

догадке.  Дерзость мысли, отвержение полуправд, уклончивостей и компромиссов

сообщали могучую силу его гению.  Конечно,  в конкретных  случаях  политики,

философии и эстетики это не спасло его и от множества ошибок,  опрометчивого

увлечения и поспешного суда - тем более наглядных, чем яростнее настаивал он

на  своем.  Но  та же страсть Толстого к бескомпромиссной правде,  как он ее

понимал,  представила в ясном,  нагом свете истины множество проблем, до той

поры закомуфлированных угодливым сознанием, деспотизмом моды или равнодушием

обыденного рассудка.

  В разговорах  с  посетителями  Ясной  Поляны  и Хамовников Толстой касался

самых различных тем,  но с наименьшей охотой говорил о своем  художественном

творчестве.

  Тем интереснее нам  все,  даже  скупо  оброненные,  замечания  Толстого  о

собственной    работе,   художественных   замыслах   поздних   лет:   романе

"Воскресение",  повести "Хаджи-Мурат",  не воплощенных,  но  занимавших  его

долгие  годы  сюжетах  "Подмененный ребенок" и "Николай I и декабристы".  Он

писал  в  эту  пору  и  пьесы:  "И  свет  во  тьме  светит",  "Живой  труп",

присутствовал  на  репетициях  "Власти  тьмы"  в  Малом  театре.  Его  много

расспрашивали об этом,  и он отвечал охотно.  Замечания Толстого о том,  как

трактовать роли Акима или Никиты, - готовая программа для артиста.

  Литературные вкусы Толстого  резко  определенны  и  порой  пристрастны.  С

огромным уважением поминает он в публикуемых беседах имена Пушкина,  Гоголя,

Герцена,     Достоевского.     Однако     скептически      отзывается      о

критиках-шестидесятниках и даже о Белинском,  некогда им высоко ценимом (см.

Дневник 1856 г.).  Непримиримо высказывается Толстой о  всех  разновидностях

модного  декадентства;  поддерживает,  дружески критикуя по частным поводам,

новое поколение русских писателей-реалистов.

  Глубокий интерес проявляет Толстой к Чехову и Горькому, а из более молодых

- к Леониду Андрееву и Куприну. Многие его оценки и здесь остры, пристрастны

и субъективны.  Так,  высоко ценя прозу Чехова,  он решительно отвергает его

как драматурга. Скептически отзывается Толстой о пьесе "На дне" и вообще

о теме босяка у молодого Горького. За рамками публикуемых интервью остались,

однако,  другие  высказывания  Толстого  о  Горьком:  он  признавал  заслугу

Горького в том,  что тот "в натуральную величину" изобразил мир обездоленных

оборванцев и сделал по отношению к ним то же,  "что  в  свое  время  сделали

Тургенев,  Григорович по отношению мира крестьянского...".  В дневнике за 11

мая 1901 года Толстой уточнил свое понимание темы молодого Горького: "Мы все

знаем,  что босяки - люди и братья, но знаем это теоретически, он же показал

нам их во весь рост и заразил нас этой любовью" (т. 54, с. 98).

  Непривычно, дерзко звучат  и  многие  оценки  Толстым  признанных  явлений

мировой  культуры.  Он  нападает на сложившиеся веками репутации,  как будто

хочет нарочно эпатировать публику. Однако дело тут не в прихотях вкуса, хотя

Толстой всегда разрешал себе прямо выражать то, что чувствует, и не терпел в

оценках прочитанного и услышанного  ни  малейшего  притворства.  К  явлениям

искусства, помимо непосредственных суждений "нравится" или "не нравится", он

пытался  приложить  строгие  мерки  христианского,  религиозно-нравственного

содержания,  как  он  его понимал.  Вследствие этого он упорно отрицал драмы

Шекспира,  скептически  относился  к  творчеству  Гете  и  явно   недооценил

Бетховена.  Впрочем,  художественная  впечатлительность  нередко  поправляла

хмурый суд моралиста,  и Толстой с восхищением говорил журналистам не только

о  дорогих  его  сердцу  просветителях - Лихтенберге и Руссо,  но не скрывая

своего  увлечения  поэзией  Гейне  или  музыкой  Шопена,   хотя   и   спешил

оговориться,  что  это  выглядит  как  бы  исключением  в  свете  его общего

понимания задач искусства.

  Конечно, осуждение Толстым "Божественной комедии" Данте или драм Ибсена не

заставит нынешнего читателя поколебаться в отношении к прославленным  именам

и усомниться в их созданиях. Но толстовские оценки, всегда недвусмысленные и

прямые, помогают глубже понять особенности его собственной эстетики: крупный

талант избирателен,  часто полемически отталкивает от себя чужеродное ему, и

с тем большим задором, чем несокрушимее кажутся признанные репутации.

  Искренний максимализм,  откровенность  и  независимость суда подкупает и в

суждениях Толстого на общественные темы.  В беседах со  своими  посетителями

Толстой   охотно   откликается  на  "злобу  дня",  события  современной  ему

политической  жизни:  с  резким  неодобрением  отзывается   о   деятельности

Государственной думы;  в пору англо-бурской войны выступает в защиту народов

Южной Африки;  высказывается  по  поводу  греко-турецкого  конфликта  вокруг

Крита;  осуждает  политику  репрессий  царского правительства по отношению к

сектантам и т.  п.  Толстой отзывается на события  Кровавого  воскресенья  9

января 1905 года.  В его голосе - слезы и гнев,  когда он говорит о смертных

казнях.

  Конечно, приходится  учитывать,  что  многие больные темы внутренней жизни

России,  волновавшие Толстого,  не могли найти себе отражения  на  страницах

газет  подцензурных  и  зависимых.  Но  и  получившие  выход  в печать мысли

Толстого,  как,  например,  его суждения  о  русском  "парламентаризме"  или

аграрном  вопросе,  звучали  крайне  дерзко,  еретически.  Толстой неизменно

оставался, говоря словами В. И. Ленина, "срывателем всех и всяческих масок".

  Хотя Толстой  и рассуждает обычно как воинственный архаист,  в живом своем

облике он предстает человеком нового времени,  стоящим  на  пороге  или  уже

перешагнувшим  в  XX столетие.  Он пользуется "вечным" пером,  его снимают в

синематографе,  он наговаривает тексты на восковые валики аппарата Эдисона и

интересуется  успехами  воздухоплавания.  Но  в  главном  он  остается верен

природе и земле,  выражает опасение,  как бы прогресс  науки  и  техники  не

ущемил естественного бытия человека на его планете. Он страшится наступления

века "автоматов-машин" и,  вопреки общим надеждам,  не верит,  что аэропланы

как новое могущественное средство войны сделают ее бессмысленной и переменят

судьбу человечества.  Кое в чем  он  упрямо  наивен,  но  оказывается  порой

проницательнее    своих   благодушных   современников,   упоенных   успехами

технического прогресса и не склонных замечать постепенного оскудения природы

и других горьких плодов пышно цветущего древа цивилизации.

  Противоречия мысли Толстого,  отмеченные В.  И.  Лениным,  сказываются и в

публикуемых   беседах.   Они   заметны   прежде   всего  в  его  полемике  с

материализмом,  проповеди  религиозно-нравственных  идеалов,  в   проклятиях

"современному  Вавилону" - городу,  в отрицании роли революционного насилия.

Все это, разумеется, никуда не денешь из совокупности взглядов Толстого.

  Нынешнему читателю   куда  проще,  чем  современникам  Толстого,  отделить

"предрассудок" писателя от его "разума".  Но интересно  отметить,  что  даже

некоторые   из  беседовавших  с  Толстым  журналистов,  далеко  не  во  всем

соглашаясь с ним, апеллировали к будущему историческому опыту. "Я уже не раз

во время беседы замечал, - пишет Е. А. Соловьев (Андреевич), выступавший под

псевдонимом Скриба,  - что всякие несогласия и  возражения  очень  неприятно

действуют   на   Толстого.   Он  раздражается  и  говорит  зло,  красиво,  с

воодушевлением. Здесь он доказывал невозможность стачек, безумие каких бы то

ни   было   баррикад  и  революционных  попыток,  говорил  о  Чингисханах  с

телеграфами,  о  том,  что  парижский  макадам  (щебенная  мостовая)  сделал

немыслимыми баррикады, и о том, что такой макадам теперь везде и повсюду. Я,

впрочем,  думаю,  что эту часть моего разговора с Толстым читатель с гораздо

большим  интересом  и  гораздо  большей  пользой для себя прочтет в "Русской

старине" 1953 года" (т. е. через 50 лет - В. Л.).

  В наше время и впрямь смешны надежды Толстого на то,  что замена булыжника

-   привычного   "оружия   пролетариата"  -  щебенкой  на  мостовых  сделает

невозможными революционные бои на городских  улицах.  Все  это  проверено  и

опровергнуто историей.  И только лишний раз подтверждает, как тесно сплетены

в высказываниях Толстого мудрость и заблуждение,  сильные м  слабые  стороны

его гения.

  Сейчас нам  ценна  каждая  крупица нового знания о Толстом,  и оттого мы с

таким любопытством листаем подшивки старых газет,  с волнением всматриваемся

в  "столбцы"  и  "подвалы",  где снова и снова мелькает его имя.  Публикация

интервью и бесед с Толстым помогает  уточнить  множество  сведений,  фактов,

дат, пополнить канву летописи его жизни и творчества.

  Однако помимо этого газетные  летучие  материалы  создают  в  совокупности

живой образ Толстого.

  Во многих воспоминаниях отмечено и стало уже неким общим местом,  что  "ни

один портрет не передает" подлинность выражения лица,  глаз Толстого. Отчего

же  его  внешность  и  художниками,  в  том  числе  очень  талантливыми,   и

мемуаристами,  в том числе весьма точными,  рисуется  по-разному?  Очевидно,

лицо его жило, он часто менялся в течение одних суток, одного дня, в течение

часа,  не говоря уж о том,  как меняли его годы.  Также и внешность усадьбы,

обстановки дома:  в обжитом жилье - все живое,  вещи меняют места, теряются,

ветшают,  заменяются  новыми,  пропадают  как  сквозь землю.  Даже при самом

устойчивом быте происходит изменение обихода, "среды обитания".

  В репортажах газет,  современных Толстому,  для нас запечатлены мгновенные

снимки "уходящей натуры":  зарисовки быта усадьбы и городского дома Толстых,

черты   обстановки   и   окружения,  одежды,  походки,  облика  самого  Льва

Николаевича в разные минуты жизни.

  Надо принять  в расчет еще и силу первого впечатления.  Люди,  наблюдавшие

Толстого день  изо  дня,  привыкшие  к  нему,  как  Софья  Андреевна,  дети,

секретари и домашний врач,  многого не замечали и не регистрировали просто в

силу привычности впечатления.  Не приходило в голову отмечать всякий раз, во

что  был  одет  Толстой,  что он ел,  как он выглядел в тот или иной рядовой

день.  А для случайного пришельца все это было полно значения и  усиливалось

сто  крат  его возбужденным вниманием:  "Сейчас он увидит Толстого!" - и все

пять чувств начинали работать с максимальной остротой.

  Может показаться,  что  описания  дороги  в  Ясную  Поляну  или Хамовники,

разговоры о "графе" с  ямщиком  или  прислугой,  подробные  описания  жилья,

расположения  мебели  и  картин  на  стенах,  бюллетени о состоянии здоровья

Толстого грешат избытком праздного любопытства.  Может показаться чрезмерной

и  подробность  воспроизведения  всех  частных  мнений и суждений Толстого о

событиях и людях,  о войнах,  Думе,  земле,  крестьянах,  о религии,  науке,

искусстве,  об  англичанах,  французах  и  бурах,  о спорте,  кинематографе,

аэропланах,  о духоборах,  молоканах,  народных школах, вегетарианской пище,

чае  из земляники,  о министрах,  врачах и сумасшедших,  об охоте,  Сибири и

железных дорогах. Оправдан ли этот калейдоскоп?

  Пусть некоторые сведения интервьюеров и случайных посетителей Ясной Поляны

неточны,  неполны,  впечатления разрозненны и субъективны, все равно из этих

десятков   взглядов,  брошенных  на  великого  собеседника  с  разной  мерой

проникновения,  наблюдательности  и  просто  ума,  встает   в   совокупности

неповторимая фигура Толстого.  Так из многих неподвижных кадров в киноленте,

когда их число достигает двадцати четырех в секунду,  складывается движение,

воспринимаемое глазом,  - изображение оживает. То, что сочтет несущественным

или о чем забудет сказать один посетитель Толстого,  непременно подцепит  на

кончик пера другой.  А в целом возникает достоверный облик великого писателя

и человека.

  Интервью и беседы с Львом Толстым интересны не только тем,  что нового  мы

узнаем  о Толстом,  какие слова его слышим,  но и тем,  как воспринимался он

современниками,  какое место занимал в их сознании.  К началу XX века и  еще

при  жизни  Толстой  стал  легендой.  В  глазах  русского  общества  и всего

просвещенного мира он был чем-то несравненно большим,  чем просто литератор,

пусть даже самый выдающийся.

  Апостол нового  вероучения  для  одних,  он  для   других   был   примером

безоглядного  обличения  всех  язв русской жизни,  воплощением неофициальной

власти совести и слова.  Одинокий пророк, он умел и смел громко выговаривать

правду,  неприятную  правительству  и церкви,  идущую наперекор сословному и

национальному предрассудку.  Его суда боялись,  к его голосу прислушивались;

гордились,  что  живут  в  одно  время  с  таким человеком-гигантом.  Помощь

Толстого голодающим,  протесты против смертной казни,  его отлучение Синодом

от  церкви,  наконец,  его  уход из Ясной Поляны и смерть в пути становились

событиями, обсуждавшимися в каждой грамотной русской семье.

  На рубеже XX века публику все более интересовали личность и лицо творца. И

русские буржуазные газеты (среди них одна из первых - "Новое время")  хорошо

это  поняли  и  этим воспользовались.  Идя навстречу жадному желанию публики

знать о Толстом больше,  знать во всякую пору,  что он делает,  что пишет, о

чем  думает,  как относится к тем или иным современным событиям,  редакции и

посылали к нему то и дело корреспондентов или пользовались сведениями других

лиц  -  литераторов,  учителей,  студентов,  только  что  побывавших в Ясной

Поляне.  Свежие сведения о  Толстом  прочитывались  жадно,  перепечатывались

другими  газетами  и,  как  правило,  становились  достоянием  всей читающей

русской публики.  Жизнь людей в конце прошлого и начале нынешнего  века  шла

как бы в постоянном ощущении присутствия Льва Толстого.

  Публику не по праздному любопытству волновала частная  жизнь  и  привычки,

внешность и быт, портрет и мнения автора "Войны и мира" и "Воскресения". Это

была инстинктивная попытка понять,  какими человеческими  силами  вызвано  к

жизни это художественное чудо, чем можно объяснить такую редкостную творящую

способность в человеке.  Но общественный  "феномен  Толстого"  объяснялся  и

невольным   желанием  увидеть  в  ком-то,  сильно  подействовавшем  на  твое

воображение,  защитника,  образец и жизненный пример. Рождалась гордость уже

одной принадлежностью к сонму его современников, к числу людей вообще.

  И внимание к мелочам быта,  частностям его вкусов и  мнений  -  не  пустой

фетишизм,  а желание видеть в великом совершенство, возможность прислониться

душой к какому-то безусловному авторитету и, в случае крайней нужды, явиться

к нему за поддержкой и советом.

  Пусть это издержки "легенды",  всегда творимой вокруг великого  имени,  но

создатели  прекрасных  книг  не  могут,  как  издали  кажется,  жить подобно

заурядным людям - носить те же пиджаки,  есть и пить,  как все,  страдать от

житейских пустяков и мучиться нескладицами дома и в семье. А когда узнается,

что все это при них и гений не защита от конфликтов и бед  обыденной  жизни,

какое-то теплое сочувствие разливается в читателе.  И не злорадство,  а лишь

большее понимание рождает эта похожесть: Лев Толстой - а "ничто человеческое

ему не чуждо".

  Иных отталкивали,  а иных привлекали в  Толстом  его  "чудачества":  шитье

сапог,  работа за плугом, вегетарианство, блуза. В отношении же мира мнений,

он завоевывал внимание большинства тем,  что ничего не  боялся,  верил  лишь

искренности и громко, ясно выговаривал вслух то, о чем многие лишь шептались

или еще вовсе не успели осознать и подумать. Он мог ошибаться, заблуждаться,

преувеличивать  -  ему прощалось,  как никому другому.  Не он ли как молотом

разбивал общественную рутину,  ложь, застой мысли? И за одно это, даже слепо

не поклоняясь ему, можно было им восхищаться.

  Оттого многие годы,  при переменах моды  на  тех  или  иных  беллетристов,

журнальных  пророков и общественных философов,  не иссякал интерес публики к

Толстому:  ошибочное его мнение казалось ценнее  обкатанного  профессорского

или  газетного  трюизма.  Оттого  и  у  многих  людей,  даже у самых духовно

независимых и сильных современников,  каковы,  к примеру,  Чехов,  Блок  или

Горький,  одна мысль о возможной смерти Толстого вызывала сознание огромного

духовного сиротства.

  "- Вот умрет Толстой - все к черту пойдет! - говорил Бунину Чехов.

  - Литература?

  - И литература"

  А Горький  восклицал в неотправленном письме к Короленко:  "Не сирота я на

земле, пока этот человек есть на ней!"

  И Блок писал в статье "Солнце над Россией":  "Часто приходит в голову: все

ничего,  все еще просто и не страшно сравнительно,  пока жив Лев  Николаевич

Толстой...  Пока  Толстой  жив,  идет  по борозде за плугом,  за своей белой

лошадкой,  - еще росисто утро,  свежо,  нестрашно,  упыри дремлют, и - слава

богу.  Толстой идет - ведь это солнце идет.  А если закатится солнце,  умрет

Толстой, уйдет последний гений, - что тогда?"

  А Брюсов рассуждал,  едучи на похороны в Ясную Поляну:  "Будущие поколения

узнают о Толстом многое, чего не знаем мы. Но как они будут завидовать всем,

кто имел возможность его видеть, с ним говорить, сколько-нибудь приблизиться

к великому человеку,  и даже тем,  кто, подобно мне, мог собирать сведения о

Толстом от знавших его  лично!  Теперь,  когда  Толстого  нет,  мы  начинаем

понимать, как много значило - быть его современником!"

  Слова Брюсова помогают лишний раз оценить значение того источника сведений

о  Толстом,  с  каким  встретится читатель в этой книге.  Интервью,  беседы,

репортажи о Толстом,  взятые  в  целом,  предстают  как  факт  общественного

сознания,  восприятия  современниками  его личности.  Даже принимая в расчет

отдельные неточности,  приблизительную передачу слов Толстого в иных из этих

газетных  материалов,  мы  можем представить себе,  что думали,  что знали о

Толстом из русской прессы его первые читатели.  А для историка  общественной

мысли  это  в  конечном счете явление не менее объективное,  чем подлинность

поступков и слов Толстого, запечатленных документально.

  Из разысканных в старых газетах и журналах интервью,  бесед  с  Толстым  и

репортажей о нем нами отобрано сто шесть.  В состав этой книги, ради полноты

впечатления,  в двух-трех случаях включены материалы,  перепечатывавшиеся  в

сборниках  о Толстом в советское время.  Но с огромным большинством статей и

репортажей наш  читатель  сможет  познакомиться  впервые.  Отвергнуты  и  не

включены  в текст книги явно недостоверные или малосодержательные интервью с

Толстым,  вызывавшие возражения его самого или  его  близких,  становившиеся

предметом полемики в печати.

  Некоторые беседы  с  Толстым  появлялись  в  дореволюционных  журналах   с

временным  интервалом,  иногда  спустя  несколько  лет  после  имевшей место

встречи.  Мы включили в книгу те из них,  которые отличаются от  мемуаров  в

собственном  смысле слова двумя признаками:  опубликованы при жизни Толстого

(исключение - две последние беседы,  напечатанные сразу же после его смерти)

и основаны на предварительной документальной записи.

  В этой книге читатель познакомится с беседами и интервью,  напечатанными в

русских   газетах   и  журналах.  Разысканные  нами  материалы  этого  рода,

появившиеся в газетах и журналах Америки,  Англии, Франции, Италии, Испании,

Норвегии,  Венгрии,  Финляндии,  Словакии, Польши, Германии, Японии и других

стран, могут составить еще одну книгу примерно такого же объема, как лежащая

сейчас  перед  читателями. В  настоящее  издание  включены  лишь те из

иностранных   корреспонденции,   которые   перепечатывались   в   России   и

становились, таким образом, приметой русской общественно-литературной жизни,

фактом сознания отечественного читателя.

  Купюры, к которым мы прибегли  в  ряде  случаев,  всякий  раз  отмечая  их

многоточием  в  угловых  скобках,  связаны с устранением повторов в описания

дороги к Толстому,  его усадьбы и  т.  п.,  а  также  побочных  мотивов,  не

связанных непосредственно с интересующей нас темой.

  Следует учесть, что корректура в газетах и журналах, конца XIX - начала XX

века,  в  частности  провинциальных,  велась весьма небрежно,  в особенности

орфографии и пунктуации оставались на совести издателей.  Мы не имели в виду

строго   унифицировать  этот  разнобой  и  лишь  исправили  явные  опечатки,

небрежности,  обычные  в  газетном  листе,  страдающем  отсутствием  хорошей

корректуры.  Когда  произвол  в способах передачи прямой речи,  особенностях

грамматики и синтаксиса был слишком очевиден, мы позволили себе привести его

к современной удобочитаемой норме.

  Мне остается выразить  мою  глубокую  признательность  Николаю  Федоровичу

Кайдашу, помогавшему мне в библиографических и текстологических разысканиях.

Я благодарен также сотрудникам Государственного музея Л.  Н.  Толстого за их

неизменное   благожелательство,   а  Лидии  Дмитриевне  Опульской  и  Артуру

Федоровичу Ермакову - за ценные советы и замечания  на  разных  этапах  этой

работы.

Владимир Лакшин