УСТНАЯ ИСТОРИЯ В ПАМЯТНИКАХ НОВГОРОДСКОЙ ЗЕМЛИ

УСТНАЯ ОСНОВА ЛЕТОПИСИ ЕПИСКОПА ИОАКИМА

Несомненно опиравшийся на устные источники, самый ранний из памятников новгородского летописания испытал судьбу, во многом сходную с судьбой «Слова о полку Игореве»: он дошел не в древнем оригинале, а в позднейшей обработке, рукопись которой после публикации была утрачена, а ее подлинность не раз подвергалась затем сомнению.

Как известно, текст Новгородской Иоакимовской летописи (НИЛ) доступен непосредственному использованию только в тех выписках из нее, какие передает В. Н. Татищев.1 В четвертой главе первой части своей «Истории Российской» он подробно рассказал об обстоятельствах временного получения им трех тетрадей более обширной рукописи, которая после их возврата оказалась уже недоступна вследствие смерти владельца. Татищев привел, снабдив своими примечаниями, не весь текст этих тетрадей, а только те фрагменты, содержание которых имело отличия от «Повести временных лет» или не находило в ней соответствия. Он изредка сообщает, с какими частями ее текста полностью совпадал текст НИЛ. Иногда можно догадываться об этом и на основании некоторых примечаний историка, но все же трудно составить обоснованное мнение о том, каков был весь состав известий НИЛ в тетрадях, бывших временно у Татищева.

Напечатанный после его смерти текст передает содержание рукописи НИЛ не всегда с буквальной точностью, ибо Татищев, как это давно установлено, переписывая свои источники, иногда переходил на пересказ и даже вставлял свои пояснения. Рукопись, которую он имел в руках, по его свидетельству, написана была «новым, но худым письмом», а в оригинале ее были вырваны два листа, о чем сообщал сам копиист. О степени сохранности оригинала в целом прямых сведений нет. Нет их и о том, к какому времени относилась эта исходная рукопись и осуществлялась ли редакторская работа последним переписчиком.

Сам Татищев, вероятно, несколько раз обращался к тексту НИЛ, «худое письмо» которой побуждало перечитывать ее и уточнять передачу трудно разбираемых мест. Внимательно комментируя используемые им фрагменты НИЛ, он, однако, не во всех случаях приводил их текстуально целиком. Таков переход от княжения Ярополка к княжению Владимира: «О убивстве Ярополка, рождении Святополка и пр. почти согласно с Нестором и житие Владимирове описано со многими пирами и веселии, которые к сему не принадлежат», — это пояснение дано Татищевым в замену текста, который, «почти» согласуясь с «Повестью временных лет», как видно, содержал еще и подробное описание знаменитых пиров, о которых певцы былин, известных уже Татищеву, повествовали собирателям фольклора вплоть до середины XX столетия. В тексте НИЛ есть воспроизведенные В. Н. Татищевым прямые отсылки к фольклорным источникам. Но пользование ее составителя материалами подобного рода далеко не ограничивалось случаями, когда это оказалось оговорено.

Отсутствие рукописи НИЛ и «баснословность» ее начальной части давали повод сомневаться в подлинности этого памятника и даже побуждали некоторых скептиков прямо обвинять в подлоге самого Татищева. Неосновательность такого подозрения была со временем установлена, но продолжалась дискуссия по вопросам достаточно серьезным: восходит ли текст, попавший в руки Татищева, к древнему памятнику, если восходит, то мог ли действительно быть его составителем первый епископ Новгорода Иоаким Корсунянин, каков характер изменений и дополнений, которыми уснащался древний текст при позднейшем редактировании, и не есть ли НИЛ целиком плод историографического творчества относительно недавнего времени, ошибочно приписывавшийся Иоакиму. В ходе дискуссии был поднят вопрос об источниках НИЛ, о их происхождении, датировке и характере их использования; обсуждалось и соотношение НИЛ с другими памятниками летописания.

Составителем НИЛ некоторые предлагали считать новгородского митрополита, впоследствии — патриарха Иоакима, умершего в 1690 г., или монаха Иоакима, бывшего архимандритом Бизюкова монастыря до того, как его архимандритом стал Мелхиседек, присылавший рукопись НИЛ Татищеву. Соответственно истолковывались слова первой фразы напечатанного им текста, где говорилось, что эту летопись «святитель Иоаким, добре сведомый, написа», — слова, отнесенные Татищевым к епископу Иоакиму Корсунянину, умершему в 1030 г. летописью разумеет Татищев, принадлежит новейшему сочинительству», несомненно, речь здесь идет о позднейших наслоениях, которыми уснащена древняя основа текста, фрагментарно напечатанного Татищевым.

Непосредственно после приведенной только что фразы А. А. Шахматов пишет: «Вчитываясь внимательно в изданную Татищевым Иоаки- мову летопись, мы приходим к следующему выводу: рассказ о крещении Новгорода содержит черты, обличающие современника; некоторые части его могут принадлежать первому епископу новгородскому Иоакиму. Это обстоятельство дает нам основание предположить, что древнейшее летописание новгородское восходит ко временам Иоакима». А. А. Шахматов связывал с деятельностью Иоакима не только самое начало летописной работы в Новгороде, выразившееся в фиксации «событий новгородских». Он далее пишет: «Предание упорно приписывает Иоакиму составление такого летописного свода, где между прочим говорилось и о первых князьях русских: ср. с одной стороны, свидетельство Татищева, а с другой сохранившееся в приложениях к Комиссионному списку Новгородской 1-й летописи заглавие, написанное, по-видимому, рукою XVIII века».

Приведя это заглавие,3 А. А. Шахматов продолжает: «Вот почему я решаюсь предположить, что Иоакимова летопись дошла до нас в том своде, который предшествует Новгородской 1-й летописи и который по его древности можно назвать „Начальным сводом". Епископ Иоаким скончался в 1030 г.: это обстоятельство указывает нам тот объем, который могла иметь первоначальная Иоакимовская летопись». Но она уже соединяла материал новгородского происхождения с киевским. Как пишет далее А. А. Шахматов: «Епископ Иоаким в основание своего свода положил письменный источник: рассказ киевский о первых князьях русских, рассказ, изложенный в известной части без всяких хронологических данных».3

В последовавших работах А. А. Шахматова концепция его обогатилась новыми звеньями, выяснилось, что Начальному своду предшествовал Древнейший киевский свод, причем составлен он был в 1039 г., а Начальный — в 1093 г.; между ними А. А. Шахматов помещал Новгородский свод 1050 г. Среди источников его была летопись епископа Иоакима, продолженная до 1036 г. и опосредованная сводом 1039 г. Рассматривая предположительный состав свода 1050 г., А. А. Шахматов резюмировал: «Предыдущее исследование приводит меня к следующему заключению. В 1017 году новгородские власти во главе с посадником и епископом решили вписать Правду новгородскую (как, по-видимому, называлась Ярославова грамота) в летопись; исполнение этого решения принял на себя епископ Иоаким. Так возникла первая Новгородская летопись».  Восстановлением ее текста А. А. Шахматов не занимался, но, давая гипотетический текст Новгородского свода 1050 г., он включил в него слова «посадиша старейшину Гостомысла»  — на основе летописей XV в., поясняя: «Находим неизбежным возвести это известие к своду XI века и предполагаем, что оно читалось в нем в рассказе о древнейшем моменте истории Новгорода».6

Напечатанный Татищевым текст НИЛ древнейший момент истории Новгорода излагает гораздо пространнее, чем реконструированный А. А. Шахматовым текст свода 1050 г., причем центральной является именно фигура Гостомысла. Новгородский же свод 1050 г. непосредственно основан был уже не на своде Иоакима, а на недавнем киевском своде 1039 г., поскольку последний был в сущности официальным летописным сводом русской митрополии. 

Этим объясняется то обстоятельство, что восходящая к Новгородскому своду 1050 г. древнейшая летопись Новгорода, которая дошла до нас, — Новгородская 1-я — не связана текстуально с Иоакимовской. Недавний исследователь Новгородской 1 -й летописи А. А. Гиппиус, подводя итоги своей работы, пишет о предыстории этого памятника: «В середине XI в. в Новгороде при Софийском соборе был составлен летописный свод, соединивший какие-то части древнейшего киевского летописания с начатками местной летописи. На протяжении второй половины XI— начала XII в. он несистематически пополнялся отдельными летописными записями».  Более детально об этом писал в свое время А. А. Шахматов: «В 1050 году окончена строением и освящена церковь св. Софии в Новгороде. В ознаменование этого события строители храма, князь Владимир и епископ Лука, решили озаботиться составлением летописного свода. В основание древнего Новгородского свода был положен Древнейший Киевский свод <...> Другим источником послужила Новгородская летопись 1036 года <...> Сначала сводчик прибег к компилированию своего новгородского источника с киевским (события до 1017 года); но потом передал текст новгородского источника отдельно, поместив его вслед за упомянутым кратким извлечением из Древнейшего свода (события после 1017 включительно до 1036 года). Рассказ о событиях после 1037-го и до 1050-го года включительно составлен сводчиком самостоятельно на основании расспросов и припоминаний.

Вскоре текст Древнего Новгородского свода обосложнился приписками; эти приписки имеют характер погодной летописи, но изучение их показывает, что они записаны в несколько следовавших друг за другом моментов».

При этом А. А. Шахматов отмечал, что из новгородской летописи 1036 г. был взят текст «1015 и следующих годов», а также «крещение Новгорода». Текст 1015—1017 гг., каким он предположительно читался в летописи епископа Иоакима, А. А. Шахматов привел в своих «дополнительных примечаниях».ш Текст этой летописи, полученный Татищевым, обрывается раньше, поэтому материала для сопоставления не дает. Что же касается крещения Новгорода, то в 1050 г. подробное повествование о нем летописи Иоакима уже потеряло свою актуальность и было заменено кратким известием'. «Приде Новугороду епискоггь Иоакимъ Кърсунянинъ и требшца раздруши и кумиры посече»."

Таким образом, обращение к трудам А. А. Шахматова не оставляет сомнений в том, что Новгородская Иоакимовская летопись в ее первоначальном виде мыслилась А. А. Шахматовым как древнейший этап новгородского летописания, а составленный Иоакимом летописный свод — как этап общерусского летописания, предшествовавший тому киевскому своду, который А. А. Шахматов впоследствии называл «Древнейшим».

История изучения НИЛ рассматривалась несколько раз с разной степенью полноты и подробности. Наиболее обстоятельный обзор работ о ней был некогда осуществлен И. П. Сениговым, более подробная библиография их выполнена позднее Н. К. Никольским и напечатана около 100 лет назад. Библиография летописания, составленная Р. П. Дмитриевой, в аннотациях отраженных там работ учитывает НИЛ по 1956 г. До этого же года доведен последний по времени краткий обзор работ, посвященных НИЛ, который опубликован О. В. Твороговым в 1987 г. 

В этот обзор не попали несколько важных исследований, появившихся между 1956 и 1987 гг., а суммарное рассмотрение работ предшествующего времени сторонником критического восприятия НИЛ побуждает, прежде чем говорить о недавних трудах, коротко остановиться на главных результатах изучения НИЛ и отношении к ней историков до середины XX в.

Еще Н. М. Карамзин, не отнесшийся к НИЛ серьезно и назвавший ее «шуткой» В. Н. Татищева, породил скептическое восприятие этого памятника, дожившее до недавнего времени даже в некоторых обобщающих работах (хотя такого рода суждения встречались и у менее известных ныне предшественников Карамзина).

Однако вполне определенно выступил против негативного взгляда на НИЛ С. М. Соловьев в предпринятой им характеристике трудов Татищева: «Можно как угодно ценить так называемую Иоакимовскую летопись, принимать ее известия в соображение при исследованиях или не принимать, — писал Соловьев, — но никак не должно обвинять Татищева за то, что он сохранил нам отрывок, во всяком случае любопытный, или приписывать ему самому подлог; надобно только удивляться осторожности Татищева, благодарить его за подробное описание отрывка и обстоятельств, при которых он ему достался».  Не менее значимым было и суждение Соловьева о самом тексте НИЛ: «По внимательном рассмотрении отрывка оказывается, что он составлен в позднейшие времена, но составитель имел в руках начальную Новгородскую летопись, с именем епископа Иоакима, или хотя и без имени, но с ясными указаниями, что она написана этим епископом»."1

Вышедший годом позже труд о НИЛ, принадлежавший П. А. Лавровскому,'5 поныне является единственным разносторонним исследованием этого памятника. Существенно, что за прошедшие полтора столетия основные положения этой работы остались почти непоколеблен- ными, несмотря на попытки оспорить их. Лавровский подразделил НИЛ на две части: первая была, по его мнению, составлена в сравнительно недавнее время и в целом не является достоверной: она основана преимущественно на поздних источниках, но «имя Гостомысла, князя или старейшины новгородского, и название города Славенска заставляют предполагать у автора присутствие <...> списков летописей древних» (118). Вторая часть летописи, начиная от Рюрика, передает содержание древнего источника, составителем которого мог быть если не епископ Иоаким, то, во всяком случае, представитель духовенства, близкий описанным событиям. Он или был современником крещения новгородцев, или знал о нем по рассказам очевидцев. Эта часть содержит «достоверные, действительные известия» (157), причем не исключено, что она написана была в первоначальном своем виде первым новгородским епископом.

Скептический взгляд на НИЛ в довольно резкой форме высказал историк церкви Е. Е. Голубинский, стремясь обосновать его содержанием своего доклада, опубликованного в 1881 г.  Передавать доводы Голубин- ского сейчас нет необходимости, так как они были внимательно разобраны и опровергнуты уже в 1883 г. обстоятельной рецензией И. А. Линни- ченко. Показав, что НИЛ не является фальсификатом и что составление ее невозможно приписывать Татищеву, Линниченко, однако, отнесся к тексту НИЛ все же несколько предвзято, далеко не во всем соглашаясь с Лавровским. По мнению рецензента, вторая часть НИЛ скорее является компиляцией известий, взятых как из сохранившихся летописей, так и несохранившихся, которую обильно уснастили «прагматико-риториче- ские амплификации» позднего составителя; за вычетом их останется сравнительно немного оригинального материала, взятого из несохранившей- ся древней летописи. К таким известиям Лавровский относил «рассказ о крещении новгородцев (но едва ли весь), может быть, известие, что король угорский приходился тестем Святославу, и также известие о присылке к нам первых иереев из Болгарии».

Хотя рецензия И. А. Линниченко в сущности не решала основных вопросов изучения НИЛ, она показала полную несостоятельность мнения, будто бы ее текст является фальсификатом В. Н. Татищева. Специальных работ о ней долго не появлялось, но своеобразный рецидив скептического отношения к НИЛ представила малоизвестная у нас из-за обстоятельств начала второй мировой войны, хотя и напечатанная в довольно авторитетном издании, статья Мишеля Горлина,  о которой стоит поэтому сказать.

М. Горлин не считает Татищева автором фальсификата и даже пишет вслед за И. А. Линниченко, что Татищев «был честный труженик, серьезный исследователь, который не пошел бы на подобную мистификацию» (49). Но в итоге приходит к заключению, что фальсификатором был «поощряемый и подстрекаемый Татищевым» архимандрит Мелхи- седек (50). Вообще негативное отношение М. Горлина к НИЛ по своему накалу сопоставимо с тем, что высказывал Е. Е. Голубинский. Но М. Горлин претендует еще и на оценку привлекших его внимание трудов. Он не пощадил даже А. А. Шахматова, хотя последний, строго говоря, не может быть отнесен к исследователям приведенного у Татищева текста НИЛ. М. Горлин высказывает убеждение, что А. А. Шахматов «был под сильным впечатлением от чтения Татищева» и что «именно нашей летописи посвящена самая сомнительная часть его реконструкции» (43), отослав к с. 495—508 «Разысканий» А. А. Шахматова, которые Горлин, видимо, прочел не слишком внимательно: на них рассматриваются главным образом летописные известия о событиях, происходивших значительно позже того, на чем обрывается известный нам текст НИЛ, который привел Татищев.

Как пишет Горлин, «интересы исторические и политические второй четверти XVIII века оставили свой весьма четкий след» в тексте НИЛ, а «мотивы, которыми руководствовались» при ее создании, состояли в том, чтобы «узаконить недавние завоевания». Полагая, что он пересказывает текст, напечатанный Татищевым, Горлин называет «область, завоеванную Буривоем к западу (a J'ouest) от реки Кюмень» (47), тогда как из текста НИЛ и примечания Татищева ясно, что владения Буривоя находились к востоку, а не к западу от нее. Завоевания же России в XVIII в., во-первых, вообще не простирались на запад от реки Кюмень, а во-вторых, сомнительно, чтобы их мог «узаконить» летописный текст, где говорится, что Буривой «при оной реце побежден бысть, вся свои вой погуби, едва сам спасеся». Согласно выводам Горлина, «связи, объединяющие Иоакимовскую летопись с интересами Татищева», свидетельствуют, что она была составлена «для Татищева», причем «эта подделка внушена была» им самим, ибо, как полагает Горлин, Татищев послал Мелхиседеку «сведения по проблемам, которые его интересовали» (49), желая получить их подтверждение, и НИЛ «стала как бы „материализацией" желаний Татищева» (50).

Кроме того, по убеждению Горлина, НИЛ была порождением борьбы Бизюкова монастыря против смоленских митрополитов: архимандрит Мелхиседек стремился «привлечь благосклонность Петербурга», и «большим козырем в этой игре» должно было стать нахождение в его обители «самой древней русской летописи», которая «показывала бы приоритетные права русских на Карелию» (51). Остается только неясным, с какой стати и каким образом Татищев при его сложных отношениях с церковью стал бы воздействовать на Синод в интересах Бизюкова монастыря и какую роль могло в этом сыграть подобное «подтверждение» русских прав на уже присоединенную опять Карелию, которая ранее входила в состав владений Великого Новгорода на протяжении ряда веков.

Специальное внимание М. Горлин обращает на присутствие в НИЛ скандинавских имен и географических названий. Часть их он возводит к переведенной на русский язык Татищевым и увидевшей свет в первом томе его «Истории» работе Г. С. Байера, до того изданной на латинском языке в 1738 г. (полагая, очевидно, что на латыни ее спешно изучал «мало грамоте умеюсчий» Мелхиседек). Другие скандинавские имена, по словам М. Горлина, «свободно придумываются» фальсификатором — наравне с такими славянскими, как Буривой или даже Владимир, причем «все начало летописи находится под знаком русско-варяжских связей», а «тенденция автора» состоит в том, чтобы показать их древность и «снять тем самым с приглашения князей всякий характер иностранной интервенции» (46). Остается гадать, какие из предшественников предполагаемого фальсификатора трактовали приглашение Рюрика и его братьев как «интервенцию».

Мотивация Горлином подложности Новгородской Иоакимовской летописи типологически сходна с предпринятой тогда же его учителем А. Мазоном мотивацией подложности «Слова о полку Иго реве».

Необходимо упомянуть о специально посвященной НИЛ статье С. К. Шамбинаго, появившейся уже после войны. Со статьей Горлина Шамбинаго, по-видимому, знаком не был, а работу свою посвятил попытке обосновать тождество НИЛ и Новгородской 3-й летописи последней четверти XVII в., имея в виду ее неопубликованную пространную редакцию. Тезис Шамбинаго оказался неверен, а доводы, выдвинутые в его подтверждение, — несостоятельны, что я в свое время попытался подробно показать.

Автором НИЛ некоторые предлагали считать не только Татищева или архимандрита Мелхиседека: это те, кто, доверяя указанию ее текста относительно авторства «святителя Иоакима», не соглашались признать таковым Иоакима Корсунянина. В. И. Григорович, выступивший с сообщением на Третьем археологическом съезде в 1874 г. (оно напечатано только в кратком изложении), указал (на основании помянника), что «около 1730 года в Бизюкове монастыре жил архимандрит Иоаким», и высказал мнение, что «этот Иоаким имел возможность из готовых летописей составить свод, тетради которого были доставлены Татищеву в 1748 году».  Однако названный Григоровичем Иоаким очень недолго возглавлял монастырь, откуда Татищев позже получил рукопись НИЛ, а сохранившаяся характеристика этого монаха современниками делает крайне маловероятным предположение о его причастности к столь серьезному делу, как составление летописного свода. 

Л. В. Черепнин, определивший время составления и многие из источников Новгородской Забелинской летописи, работа над которой, по наблюдениям Черепнина, была начата при новгородском митрополите Иоакиме, занимавшем эту кафедру в 1672—1674 гг., высказал предположение: «Нельзя ли видеть в Иоакимовской летописи одну из редакций Иоакимовского свода, т. е. новгородского свода конца XVII в., начатого при митрополите Иоакиме?».  Как выяснилось, составление этого свода окончилось в 1680—1681 гг., а мысль относительно связи его с НИЛ Л. В. Черепниным аргументирована не была; она может расцениваться как осторожная догадка, что этот Иоаким — составитель НИЛ и что ему она обязана своим названием. Но опубликованные результаты изучения названного свода по всем его спискам  не дают оснований для этой идентификации — в такой же степени, как для идентификации, предлагавшейся С. К. Шамбинаго.

Хотя в первое столетие изучения НИЛ «количественный» перевес и «последнее слово» были за сторонниками отрицания древности этого памятника (имею в виду специально посвященные ему работы), крупнейшие историки России, знакомые, конечно, с исследованиями НИЛ, не разделяли негативного к ней отношения, использовали даже ту часть ее, которую Лавровский не считал достоверной, — использовали с оговорками и без оговорок. Например, Г. В. Вернадский писал: «Согласно так называемой Иоакимовской летописи, утраченной, выдержками из которой, однако, пользовался В, Н. Татищев, имя словенского князя, изгнавшего варягов, было Гостомысл».  (Привлекал Г. В. Вернадский и другие уникальные сведения НИЛ.)  Рассказ НИЛ о Гостомысле обильно использовал Н. И. Костомаров; он приводил полностью и повествование ее о крещении Новгорода.  Что же касается «Истории России» С. М. Соловьева, то здесь можно привести довольно много примеров, когда автор опирается в своих построениях на материал, который есть только в НИЛ.28