ЖЗЛ: Жизнь Замечательных Людей

БОМАРШЕ

 Биографическая библиотека Ф. Павленкова

Причины драматических попыток Бомарше: его характер, сочувствие к несчастным, влияние Дидро.— Предисловие к «Евгении».— Общественное значение сентиментализма.— Сюжет «Евгении».— Цензурные затруднения.— Старания Бомарше заручиться успехом.— Первое представление «Евгении».— «Евгения» за границей Франции.— Вторая драма Бомарше.—Ее сюжет и представление.—Автобиографическое значение «Двух друзей».—Бомарше и Полина— Вторая женитьба его.— Душевное спокойствие накануне бури

На литературном поприще будущий автор заразительно веселых и остроумных комедий «Севильский цирюльник» и «Свадьба Фигаро» Бомарше выступает сначала с сентиментальными драмами «Евгения» и «Два друга». Три причины вызывают этот несколько странный литературный дебют, странный, конечно, теперь, при возможности ретроспективного взгляда на деятельность писателя,,, В семье Каронов все, от мала до велика, чрезвычайно увлекались сентиментальною литературою. Старик Карон даже сравнивал своего сына с героем ричардсоновского романа Грандисоном. «В каких только случаях,— писал он,— не нахожу я верного и благородного сходства между Грандисоном и моим сыном! Отец своих сестер, друг и благодетель своего отца, если Англия, говорю я себе, имеет своего Грандисона, у Франции есть свой Бомарше. Разница лишь в том, что английский герой только фикция нежного писателя, а французский Бомарше существует на самом деле...»

Это было написано в 1764 году, и как раз в эту эпоху происходила черновая работа писателя над драмой «Евгения». Чувствительное настроение автора проникало и его произведение, личная склонность к сентиментальности намечала сюжет и его развитие. Таким образом, первая причина драматических опытов Бомарше — личная склонность самого драматурга. Эта склонность была наследственною чертою Каронов, лишь сильнее подчеркнутою в знаменитом представителе этой фамилии. Бомарше никогда не терял этой особенности. Все проявления души всегда получают у него необыкновенное напряжение, его веселье заразительно, его ирония убийственна, мизантропия мрачна до отчаяния, жизнерадостную улыбку сейчас готовы смыть с его лица неудержимые слезы. Можно думать, что эта быстрая смена ощущений, одинаково сильных и глубоких,— особенность гениальных людей; расчетливый, как математик, полководец Наполеон не чужд был внезапным приступам плаксивости.

Вторая причина драматических попыток Бомарше — в близком родстве с его пессимизмом, страдание добродетели и торжество порока. Сыну часовщика, как сыну обойщика Мольеру, лучше других известны были и это страдание, и это торжество; он мог бы насчитать не один десяток Евгений, униженных без отмщения, и как только их образы появляются в его воображении, слезы блестят на его глазах... Но первая и третья причины — вот где главные двигатели Бомарше-драматурга. Драма была новостью во Франции XVIII века, она пришла на смену трагедии и комедии; Дидро, по выражению Ломени, был ее Колумбом, а Бомарше потянуло на роль Веспуччи. Его всегда увлекало все новое, неизведанное: знакомство с испанскими сегидильями и интермедиями сейчас же делает его автором и тех и других, знакомство с драмами Дидро «Побочный сын» (Fils naturel) и «Отец семейства» (Рёге de famille) превращает его в драматурга. Таким образом, увлечение новым — третья причина первых дебютов Бомарше.

Драматическая поэтика Бомарше отмечена влиянием времени. Литературное движение, породившее драму, не исчерпывалось одним желанием новаторов создать новую художественную форму. В XVIII веке, по крайней мере на европейском западе, совершается великий социальный процесс: на арену деятельности, влияющей и руководящей, выступают или стремятся выступить новые сословия. Литературе поэтому грозили забвение и ненужность, если бы она упустила это движение. Но она слишком повинна была в возникновении его для того, чтобы не взлелеять его первых ростков и не дать этим росткам потребной для них пищи. Таким образом сложилась драма, которую Дидро называет домашней, или мещанской, литературное отражение интересов и стремлений более широкого общественного круга. Этот же мотив слышится и в предисловии Бомарше. Чем вызывается, спрашивает он, интерес, возбуждаемый в нас царями и героями трагедии? «Мы любим, по его мнению, роль сочувствующих несчастному принцу, потому что его горести, слезы и слабости как бы приближают его положение к нашему. Но если наше сердце имеет какое-нибудь значение в нашем интересе к героям трагедии, то гораздо менее потому, что они герои или короли, но потому, что они — люди и несчастные». Одним словом, автор «Евгении» требует от драмы верного изображения жизни ео всеми ее дурными и хорошими сторонами и, что особенно характерно,— нравоучения, урока.

«Неизбежные удары судьбы,— говорит он о трагедии древних,— не дают уму никакого нравственного направления. Если можно извлечь из зрелища подобного рода какое-нибудь назидание, это назидание было бы ужасно. Оно увлекло бы на путь преступлений столько же душ, для которых судьба была бы оправданием, сколько пошатнула бы их на пути добродетели, так как при этой системе все усилия последних не гарантируются ничем. Если нет добродетели без жертв, то нет и жертвы без надежды на вознаграждение. Фатализм принижает человека, отнимая у него свободу, вне которой нет никакой нравственности в поступках».

Эту тенденцию Бомарше к морализированию в литературе также можно рассматривать как знамение времени. Когда в обществе создается потребность новых социальных форм, накануне революции, оно всегда обнаруживает этот запрос на личную нравственность и на средства создания этой нравственности.

Сюжет «Евгении» в основных чертах Бомарше заимствовал из «Хромого беса» Лесажа. Дочь валлисского дворянина Евгения страстно влюбляется в лорда Кларендона, а зтот лорд Кларендон фиктивно женится на ней, переодев священником своего управляющего. Он готовится на самом деле вступить в другой, более выгодный брак, и с этого именно начинается драма: беременная Евгения приезжает в Лондон в полной уверенности, что она законная жена лорда Кларендона, отца ее ребенка. Вид обманутой девушки так поражает вероломного аристократа, что он решается жениться на ней уже по закону,— таково заключение драмы. До представления в цензуру «Евгения» носила совсем другой колорит, лорд Кларендон назывался маркизом Розампре, сыном военного министра, а его жертва, героиня драмы — дочерью бретонского дворянина Керба-лека. Французский пейзаж и французские имена не получили, однако, цензурной санкции, и Бомарше пришлось умерить оппозиционный характер своей драмы и придать ей английский couleur locale. В таком виде «Евгения» была поставлена на сцене Французской комедии, в первый раз — 29 января 1767 года. Как в роли часовщика-изобретателя, драматург-новатор Бомарше не упустил случая подогреть общественное внимание и таким образом обеспечить успех своего произведения. Он старался заинтересовать своей драмой и своих покровительниц mesdames de France, и семейство маршала де Ноайля, и влиятельного члена французской академии, герцога де Нивернуа, а бесплатным билетом на первое представление пытался расположить в свою пользу сурового критика Фрерона, Герцог де Нивернуа, познакомившись с рукописью «Евгении», сделал автору много дельных замечаний по поводу усмотренных недостатков; что касается Фрерона, то он разгадал маневр Бомарше и отказался от бесплатного билета. Это не помешало ему дать о драме вполне беспристрастный отзыв с указанием как ее недостатков, так и достоинств. Совсем иначе отнесся к «Евгении» и ее автору известный Грим. «Это произведение,— писал он,— первый опыт г, Бомарше на сцене и в литературе. Г. Бомарше, как говорят, человек лет сорока (в самом деле — тридцати пяти), богач, обладатель придворной должности, до сих пор джентльмен, а теперь некстати забравший в голову фантазию сделаться автором...»

Первое представление «Евгении» было неудачно, ее длинноты расхолаживали зрителей; но когда автор исправил эти недостатки ко второму представлению, драма имела полный и долго повторявшийся потом успех. Она пользовалась этим успехом не только во Франции, но и за границей, в Германии, Англии и даже России. В Англии она игралась отчасти в переводе, отчасти в переделке, под измененным названием «Школа развратников» (The school for Rakes), «"Школа развратников",— писал об этом Бомарше знаменитый Гаррик,— скорее подражание, чем перевод вашей "Евгении", написана дамой, которой я рекомендовал вашу драму. Эта драма доставила мне величайшее удовольствие, и я думал, что из нее может быть сделана пьеса специально для английской публики. Я не ошибся, с моей помощью наша "Евгения" постоянно заслуживала аплодисменты многочисленных зрителей». На русский язык, к великой досаде Сумарокова, драма Бомарше была переведена Николаем Пушниковым и ставилась в Москве с феноменальным успехом с Дмитревским в роли Кларендона. Русское общество, как и французское, тоже переживало в эту пору полосу сентиментальности, заставлявшей потом читателей «Бедной Лизы» проливать горькие слезы, так что «Евгения» Бомарше оказывалась как нельзя более кстати. В техническом отношении эта драма написана чрезвычайно ловко, она сразу захватывает зрителя своим интересом, не ослабевающим до конца. Гораздо м ее удовлетворяет она строгому разбору с психологической точки зрения. Примирение Евгении е развратным лордом, разыгравшим гнусную комедию фиктивного бракосочетания, производит впечатление неестественности и умаляет трогательный образ героини.

Сюжет второй своей драмы «Два друга» Бомарше взял из мира финансистов, Здесь отразилось его собственное увлечение коммершми предприятиями и, вероятно, всеобщее внимание к финан-страны, которым отмечена Франция XVIII века, Главные герои

чх и Орелли, первый — сборщик откупов, второй — лионский негоциант. Орелли нужно платить по счетам, но деньги, ожидаемые им из Парижа, запаздывают, и его делу грозит крушение. Негоцианта спасает Меляк: добродетельный сборщик тайком переводит в кассу Орелли деньги, собранные с аренд и откупов. Узел драмы завязывается приездом ревизора. Ревизор требует отчета от Меляка, а тот затягивает дело, не желая прослыть за вора и в то же время обнаружить временную несостоятельность Орелли и свою добродетельную проделку. Наконец все разъясняется и улаживается при посредстве того же ревизора, тоже добродетельного человека,.. Как ни силен был в ту пору интерес французов к финансовым сферам, «Два друга» не имели на сцене никакого успеха. Бомарше упустил из виду, что не механизм коммерческих предприятий вызывал внимание французского общества, а отражение этих предприятий на интересах страны. Чтобы несколько сгладить деловую сухость драмы, он ввел в нее романтический эпизод, любовь Меляка-сына к Полине, племяннице Орелли. Но драма все-таки не имела успеха. «Гораздо лучше было бы,— писал по этому поводу Грим,— заниматься приготовлением хороших часов, чем покупать придворную должность, блистать хвастливостью и сочинять негодные пьесы». Современные остряки также прохаживались на счет драматурга. «Два друга» были поставлены 13 января 1770 года и едва дотянули до десятого представления. Вот что говорили об этом куплетисты:

Я драму Бомарше видал   . И в паре слов скажу, какая это пьеса: В менялы лавочке гремит златой металл, Не возбуждая интереса.

В романтическом эпизоде Меляка-сына и Полины сказался такой же эпизод из жизни самого писателя. Молодой Меляк, любитель музыки,— это сам Бомарше, а Полина — существовавшая в действительности и под тем же именем молодая девица, одно время невеста Бомарше. Их знакомство завязывается в 1760 году. Полина — из боязни обидеть в 1853 (!) вероятных родственников этой особы щепетильный Ломени не дает ее фамилии — была родом креолка с острова Сан-Доминго. Она воспитывалась в Париже под присмотром тетки, отличалась прелестною фигурой и была к тому же наследницей большого имения в Капе, стоимостью в два миллиона, но разоренного и обремененного долгами. Неизвестно, при каких обстоятельствах началось знакомство Полины с семьей Ка-ронов, но во время испанских приключений Бомарше она считалась уже невестой этого последнего и, судя по его письмам, была серьезно влюблена в него. Свадьба откладывалась только вследствие желания Бомарше устроить дела своей невесты. Он чрезвычайно много хлопотал об этом и послал в Сан-Доминго одного из своих родственников, снабдив его деньгами, всевозможными припасами и рекомендацией от mesdames de France к губернатору острова... Однако история с Полиной закончилась совершенно не так, как можно было ожидать по ее началу. В 1766 году молодая креолка вдруг охладела к своему жениху и потом вышла замуж за другого. Судя по раздражению, которым проникнуты в это время письма Бомарше, он действительно любил Полину, хотя беззаветное увлечение не вязалось с его неустойчивой натурой. Любовь слишком соединялась у него с расчетом, страстное увлечение сменялось почти равнодушием и холодностью. Но он все-таки любил Полину... У великих художников глубоко увлекавшие их женщины всегда оставляют след в произведениях, как доказательство очарования, которое они производили на писателей. Такова Татьяна Пушкина, долгий спутник души поэта, вырывающий у него грустное восклицание:

А ты, с которой образован Татьяны милый идеал,— О, много, много рок отъял!

Полина не так долго, но все-таки сопутствует Бомарше-художнику. Ее имя связано с «Двумя друзьями», оно же стоит вместо Розины в первых набросках «Севильского цирюльника»...

Период драматических опытов, пожалуй, единственная мирная полоса в полной треволнений жизни Бомарше. В 1768 году в апреле он женился на молодой вдове Женевьеве Левек, удвоив ее приданым свое благополучие. При помощи Пари-Дюверне он купил в это время у государства громадный Шинонский лес и с увлечением занимался торговлею тесом и бревнами. Безмятежное спокойствие едва ли не в первый раз водворяется в его душе.

«Я живу,— писал он жене из Риварена,— вблизи своего леса, в конторе, на ферме, настоящей крестьянской, между птичником и огородом, среди живого забора. Моя комната, вместо обоев, с белыми стенами, меблирована скверной кроватью, на которой я сплю как убитый, четырьмя соломенными стульями, дубовым столом и большим камином без всяких приспособлений. Зато в то время, как пишу тебе, я вижу из окна покрытые лугами склоны возвышенности, на которой живу. Коренастые и загорелые мужики косят траву и нагружают ее на возы, запряженные волами; толпа женщин и девушек, с граблями в руках или на плечах, за работой наполняют воздух пронзительными песнями; они доносятся до моего стола; за деревьями, в отдалении, я вижу извилистое течение Индра и древний замок с башнями моей соседки, госпожи Роксе. Над всем господствуют вековые вершины деревьев, насколько хватает глаз все гуще и гуще до склонов гор, окружающих нас и как кольцом замыкающих наш горизонт. Эта картина не лишена очаровательности. Большой кусок хлеба, более чем простое кушанье, плохое вино составляют мой завтрак. Говоря правду, если бы я позволю! себе пожелать тебе неудобства, недостатка во всем, я пожалел бы, что тебя нет около меня. Прощай, моя милая...»

Каждое слово проникнуто здесь невозмутимым покоем и довольством, как будто никогда не волновали Бомарше ни тщеславие, ни жажда наживы, ни гордые замыслы гениального писателя. Так и кажется, что этот человек достиг наконец желанной тихой пристани и навсегда погрузится в кропотливую работу изо дня в день среди вековых шинонских деревьев, в поэтической котловине Турени... Но это была только мирная, убаюкивающая прелюдия к борьбе на жизнь и смерть... Кратковременное безмятежное житие Бомарше с середины 1770 года начало рушиться по всей линии: 17 июля умер его покровитель Пари-Дюверне, 21 ноября скончалась жена, оставив малолетнего сына Omnia citra (все кроме смерти),— вот что явилось для Бомарше на смену риваренской идиллии...