Из книги «Чжуан‑цзы»

Из гл. 2 — «О равенстве вещей»

Однажды Чжуан Чжоу приснилось, что он бабочка. Он весело порхал, был счастлив и не знал, что он — Чжоу. А проснувшись внезапно, даже удивился, что он — Чжоу. И не знал уже: Чжоу ли снилось, что он — бабочка, или бабочке снится, что она — Чжоу. Ведь бабочка и Чжоу — совсем не одно и то же. Или это то, что называют превращением?

Из гл. 3 — «Искусство жить»

Болотный фазан через десять шагов поклюет, через сто — напьется, а в клетке жить не хочет, хотя и сыт — а все как‑то не то!

[...]

Когда скончался Лао Дань[1], Цинь И, соболезнуя о нем, простонал трижды и вышел. Ученики спросили!

— Разве вы не были другом Учителя?

— Был,— сказал Цинь И.

— А если так, то можно ли оплакивать его подобным образом?

— Можно,— ответил Цинь И.— Я было думал, что вы и впрямь его ученики, теперь же вижу, что — нет. Когда я пришел сюда с соболезнованием, то увидел, что старики оплакивают его, как сына, а молодые плачут по нем, как по матери. Собравшись здесь, они уже не могли удержаться от слез и стенаний. Но это ведь значит — противиться Небу, отойти от Истины, забыть о своем предназначении: в старину это называлось «грехом непослушания». Время пришло — Учитель родился; настало время уйти — Учитель покорился. Если смириться со своей участью и покориться неизбежному — к вам не найдут доступа ни радость, ни печаль:, в старину это называлось "освобождением из петли".

Гл. 9 — «У коня копыта...»

У коня есть копыта — чтоб ступать по инею и снегу, шерсть — чтобы уберечься от ветра и стужи; он щиплет траву и пьет воду, встает на дыбы и скачет — в этом истинная природа коня. Не нужны ему ни высокие башни, ни богатые хоромы.

Но вот появился Бо Лэ и сказал:

— Я знаю, как укрощать коней.

И принялся их прижигать и клеймить, стреноживать и взнуздывать, подстригать им гриву и подрезать копыта, приучать к стойлам и яслям. Из десяти коней подыхало два‑три. А он морил их голодом и жаждой, гонял рысью и галопом, учил держать строй, терзал удилами спереди, грозил кнутом и плетью сзади — и коней стало подыхать больше половины.

— А я, — сказал Гончар,— знаю, как обращаться с глиной: круги делаю — строго по циркулю, квадраты — по угломеру.

— А я, — сказал Плотник,—знаю, как управляться с деревом; кривое — подгоняю по крюку, прямое — выравниваю по отвесу.

Но разве природа дерева и глины — в том, чтоб подчиняться крюку и отвесу, циркулю и угломеру! Однако умельцев славили из поколения в поколение, повторяя: «Бо Лэ умел укрощать коней, а Гончар и Плотник знали, как управляться с глиной и с деревом».

Такую же ошибку совершают и те, кто правит Поднебесной. Те, кто умел ею править,— поступали не так.

Природа людей постоянна: они ткут и одеваются, пашут и едят,— это можно назвать общими их свойствами. Единство и равенство — естественное их состояние. Вот почему во времена Высшей Добродетели их поступь была степенна, а взгляд — сосредоточен. В те времена в горах не было дорог и тропинок, а на реках — лодок и мостов; все живое держалось вместе, не зная границ; птицы и звери бродили стаями, а трава и деревья росли, как им вздумается. Зверя и птицу можно было водить на веревочке, можно было, взобравшись на дерево, заглянуть в гнездо к вороне или сороке. Тогда люди жили вместе с птицами и зверьми, были родней всему живому — где уж им было знать о низких и о благородных! Все были равно невежественны — и добродетель их не оставляла; в равной мере не знали желаний — и были просты и естественны. Так, живя в простоте и естественности, народ сохранял свою природу.

Но вот явились мудрецы, выдавая свои потуги — за «добро», свои ухищрения — за «долг»,— и в Поднебесной родились сомнения. Беспутство и неистовство стали выдавать за музыку, а мелочные правила — за обряды,— и в Поднебесной начались раздоры. Разве можно вырезать жертвенный кубок — не калеча дерева? Разве можно выточить скипетр — не губя белой яшмы? Как научить «добру» и «долгу» — если не отрешиться от Пути и Добродетели? Как научить обрядам и музыке — если не поступиться естественными чувствами? Разве можно создать узор — не перемешав пяти цветов? Разве можно построить шесть[2] ладов — не смешав пяти звуков? Когда ради утвари калечат дерево — в этом повинен плотник; когда ради «добра» и «долга» забывают о Пути и Добродетели — в этом повинны мудрецы.

Живя на воле, кони щипали траву и пили воду. Радуясь — ласкались, сплетаясь шеями, осерчав — лягались, повернувшись задом. Только это они и умели. Когда же на них надели хомут да нацепили им на морду полумесяц — они выучились злобно коситься и выгибать шею, грызть удила и рвать поводья. Это Бо Лэ научил их лукавить и буйствовать,— и в этом его преступление...

В Хэсюевы времена[3] народ жил, не ведая, чем бы ему заняться, ходил, не зная, куда бы ему пойти; с полным ртом, с тугим животом гулял себе и радовался. Только это он и умел! Но явились мудрецы и начали насаждать свои обряды и музыку — дабы с их помощью исправить Поднебесную, стали превозносить «добро» и «долг» — дабы умиротворить сердца в Поднебесной. С тех‑то пор народ и бросился без удержу за знаниями и за наживой,— и повинны в этом — мудрецы!

Из гл. 17 — «Осенние воды»

Когда Чжуан‑цзы удил рыбу в реке Пушуй[4], от чуского царя[5] явились к нему два знатных мужа и сказали;

— Государь пожелал обременить вас службой в своем царстве!

Не выпуская из рук удочки и даже не обернувшись, Чжуан‑цзы ответил:

— Слыхал я, что есть у вас в Чу священная черепаха: три тысячи лет как издохла, а цари хранят ее у себя в храме предков, в ларце, под покрывалом. Что лучше для черепахи: издохнуть и удостоиться почестей? Или жить, волоча хвост по грязи?

— Лучше жить, волоча хвост по грязи,— ответили сановники.

— Тогда ступайте прочь,— сказал Чжуан‑цзы,— я тоже предпочитаю волочить хвост по грязи!

Из гл. 18 — «Высшая радость»

По дороге в Чу Чжуан‑цзы наткнулся на пустой череп — совсем уже высохший, но еще целый. Он постучал по нему кнутовищем и спросил:

— Отчего ты таким стал? Оттого ли, что был ненасытен в желаниях и преступил закон? Или погиб под топором на плахе, когда пала твоя страна? Или стал таким от стыда, что дурными делами опозорил отца и мать, жену и детей? Или муки голода и холода довели тебя до этого? Или просто скончался от старости?

И, прекратив расспросы, положил череп себе под голову и лег спать.

Ночью череп явился ему во сне и сказал:

— По речам твоим видно, что ты искусный краснобай. Но все, о чем ты спрашивал, заботит только живых, мертвецы же этого не знают. Хочешь — я расскажу тебе о мертвых?

— Хочу,— ответил Чжуан‑цзы.

— У мертвых,— сказал череп,— нет ни государя наверху, ни подданных внизу; нет у них и забот, что приносят четыре времени года. Беспечные и вольные, они так же вечны, как небо и земля, и даже утехи царей, что восседают, обратясь ликом к югу, не сравнятся с их блаженством.

Чжуан‑цзы усомнился и спросил:

— А хочешь, я велю Владыке Судеб возвратить тебе жизнь, дать тебе кости, кожу и мясо, вернуть тебя к отцу и матери, к жене и детям, к соседям и друзьям?

Но череп отвечал, нахмурясь:

— Неужто я променяю царские услады на людские муки?!

[...]

Когда у Чжуан‑цзы умерла жена, Хуэй‑цзы пришел ее оплакать. А Чжуан‑цзы сидел на корточках, стучал по глиняной корчаге и пел песни.

— Ты ведь нажил с нею детей,— сказал Хуэй‑цзы,— а теперь, когда она скончалась от старости, не только не плачешь, а еще колотишь в посудину и распеваешь песни,— на что это похоже!

— Нет, это не так,— ответил Чжуан‑цзы.— Когда она умерла и я остался один — мог ли я не печалиться? Но вот я задумался над ее началом — когда она еще не родилась; не только не родилась, но и не обладала телом; не только телом, но и дыханием. Смешанная с хаосом, она стала развиваться — и появилось дыхание; дыхание развилось — и возникло тело; тело развилось — и возникла жизнь, а ныне — новое превращение и смерть. Все это следует одно за другим, как времена года: за весною — лето, за осенью — зима. Зачем же теперь, когда она покоится в Мироздании, провожать ее плачем и воплями? Ведь это значит — не понимать веления Неба. И я перестал плакать.

Из гл. 19 — «Постигший жизнь»

Цзисинцзы взялся обучать для царя бойцового петуха. Через десять дней государь спросил:

— Ну, как, готов петух?

— Нет еще,— ответил Цзисинцзы,— полон тщеславия, кичится попусту.

Через десять дней государь вновь осведомился и получил ответ:

— Пока еще нет: отзывается на каждый звук, кидается на каждую тень.

Через десять дней государь спросил опять:

— Все еще нет,— ответил Цзисинцзы,— смотрит злобно, весь переполнен яростью.

Через десять дней царь вновь полюбопытствовал и услышал в ответ:

— Вот теперь почти готов: услышит другого петуха — даже не шелохнется; посмотришь на него — как деревянный. Воля и выдержка его — безупречны. Ни один петух не посмеет откликнуться на его вызов: повернется и сбежит.

[...]

Чжун‑ни[6] направлялся в Чу. Выйдя из леса, он увидел, как некий горбун ловил цикад на кончик палки, смазанный клеем, да так ловко, будто собирал их руками.

— До чего же ты ловок! — сказал Чжун‑ни,— Видно, владеешь каким‑то секретом?

— Есть один,— ответил горбун.— В пятую и шестую луну[7] кладу на кончик палки пару бусин и осторожно поднимаю; если не падают — то из десятка цикад от меня убегают две‑три; если не падают три — то удирает одна; а уж если не скатятся пять — тогда будто руками собираю. Стою — как пень, руку тяну — как сухую ветку. И пусть огромны небо и земля, пусть много в мире всякой твари — у меня на уме только крылышки цикады; не отступлю, не отклонюсь, на целый мир их не променяю — как же после этого да не поймать!

Конфуций взглянул на учеников и сказал:

— «Если соберешь волю воедино — уподобишься божеству» — да ведь это сказано про нашего горбуна!

[...]

Плотник Цин вырезал из дерева раму для колоколов[8]. Когда рама была готова, все поражались: казалось, ее делали духи. Увидел раму луский князь[9] и спросил плотника:

— Каким искусством ты этого достиг?

— Я всего лишь ремесленник,— ответил плотник,— какое у меня может быть искусство? Впрочем, один способ есть. Никогда не берусь за работу в душевном смятенииз чтобы очиститься сердцем, непременно пощусь. После трех дней поста уже не смею помышлять о почестях или наградах, о жалованье и чинах. После пяти — не смею думать о хвале или хуле, удаче или неудаче. После семи — в оцепенении не ощущаю собственного тела, забываю о руках и ногах. И уже нет для меня ни князя, ни его двора, все внешнее исчезает, и все мое умение сосредоточивается на одном. Тогда я иду в горы и присматриваюсь к природным свойствам деревьев. И только мысленно увидев в самом лучшем из стволов уже готовую раму, я принимаюсь за дело — иначе не стоит и браться. Так мое естество сочетается с естеством дерева — поэтому и работа кажется волшебной.

Из гл. 24 — «Сюй У‑гуй»

Чжуан‑цзы был на похоронах. Проходя мимо могилы Хуэй‑цзы[10], он обернулся к спутникам и сказал:

— Однажды некий инец[11] запачкал белой глиной кончик носа: пятнышко было — с мушиное крылышко. Он приказал плотнику стесать его. Умелец так заиграл топором — аж ветер поднялся: только выслушал приказ — и все стесал. Снял дочиста всю глину, не задев носа. А инец — и бровью не повел. Услыхав об этом, сун‑ский князь Юань позвал к себе плотника и сказал ему:

— Попробуй сделать это же самое и для меня, А плотник ответила

— Когда‑то я сумел это сделать — да только нет уже в живых того материала!

Вот так и у меня не стало материала: с тех пор как умер Учитель — мне больше не с кем спорить.

Из гл. 26 — «Вещи вне нас»

Верша нужна — чтоб поймать рыбу: когда рыба поймана, про вершу забывают. Ловушка нужна — чтоб поймать зайца: когда заяц пойман, про ловушку забывают. Слова нужны — чтоб поймать мысль: когда мысль поймана, про слова забывают. Как бы мне найти человека, забывшего про слова,— и поговорить с ним!

Из гл. 32 — Ле Юй‑коу»

Некто звал Чжуан‑цзы к себе на службу. Чжуан‑цзы так ответил посланцу:

— Видали вы когда‑нибудь жертвенного быка? Наряжают его в расшитые ткани, откармливают сеном и бобами! А потом ведут в храм предков — на заклание. Он и рад бы тогда снова стать простым теленком — да не тут‑то было!

[...]

Чжуан‑цзы лежал при смерти, и ученики задумали устроить ему пышные похороны.

— К чему это? — сказал Чжуан‑цзы. — Гробом моим будет земля, саркофагом — небо; нефритовыми бляхами — солнце и луна, жемчужинами — звезды, и все живое — погребальным шествием; разве не все уже готово для моих похорон?

— Мы боимся, — отвечали ученики,— чтоб вас не расклевали вороны и коршуны.

— На земле, — сказал Чжуан‑цзы,— расклюют вороны и коршуны, под землей — сожрут муравьи и медведки. Так стоит ли отнимать у одних — чтоб отдать другим?

Из книги «Мо‑цзы»

Глава «Гуншу...»

Гуншу Бань соорудил для царства Чу снасть для взятия городских стен под названием «облачные лестницы», чтобы напасть на царство Сун. Учитель Мо прослышал об этом и быстро покинул царство Лу. Он шел десять дней и десять ночей. На ногах у него выступили кровавые волдыри, но он шел, не ведая отдыха. В изодранной одежде и сношенной обуви он прибыл в чускую столицу Ин и разыскал там Гуншу Баня.

Гуншу Бань спросил:

— О чем хотел поведать учитель?

Мо‑цзы сказал:

— На севере объявился человек, меня оскорбивший. Хочу просить вас пойти и убить его.

Гуншу Бань помрачнел. Мо‑цзы сказал далее:

— Я дам вам за это десять мер золота!

— Я блюду закон нравственности и не убиваю людей понапрасну,— ответил Гуншу Бань.

Мо‑цзы поднялся и, совершив двойной поклон, сказал Гуншу Баню:

— Дозвольте мне пояснить. Когда я был на севере, до меня дошли слухи, что вы соорудили облачные лестницы, дабы напасть на царство Сун. Но чем провинилось Сун? Ведь в Чу и так избыток земли и не хватает людей. Убивать то, в чем и так недостаток, и домогаться того, что и так в избытке,— можно ли это назвать целесообразным? И потом, царство Сун не совершило никаких злодеяний, однако на него нападают,— можно ли это назвать человеколюбивым? Понимать это и не отговорить от этого правителя,— можно ли это назвать преданностью? Если же ты пытался отговорить его, но переубедить не смог, значит, ты не силен в искусстве спора. Блюсти закон нравственности, отказываться убить одного, но готовить убийство многих,— можно ли это назвать разумным?

Гуншу Бань не знал, что ответить. Мо‑цзы сказал:

— Итак, вы отступаетесь от своего намерения?

— Я не в силах,— ответил Гуншу Бань. — Я уже твердо обещал это правителю Чу.

— Ну что ж, тогда отведите меня к правителю Чу,— сказал Мо‑цзы.

— Хорошо,— ответил Гуншу Бань. Увидев правителя, учитель Мо сказал:

— Есть один человек, который отказывается от резной колесницы, но жаждет украсть разбитую повозку соседа, отказывается от длиннополой одежды из расшитой парчи, но желает заполучить короткую войлочную накидку соседа, не ест собственного отборного проса и мяса, но хочет украсть и съесть мякину и отруби у соседа. Что это за человек?

Правитель сказал:

— Да ведь это больной жаждою воровства! Тогда учитель Мо сказал:

— Царство Чу растянулось на пять тысяч ли и поперек и вдоль, а Сун — всего только на пятьсот. Это все равно что резная колесница и разбитая повозка. В Чу есть озеро Юньмын, в котором полно носорогов, а возле озера много оленей, в реках Янцзы и Хань много всякой рыбы, черепах, крокодилов, то есть всего, в чем заключено богатство Поднебесной. А в Сун нет даже фазанов, зайцев и лисиц. Это все равно что отборное просо и мясо — и мякина и отруби. В Чу есть леса, где растут высокие сосны, котальпы и другие большие деревья. В Сун же больших деревьев нет. Это все равно что расшитая парча — и грубая войлочная накидка.

Далее Мо‑цзы сказал:

— Мне кажется, подготовка вашими слугами нападенья на Сун подобна поступкам того больного жаждою воровства. Я полагаю, если князь пойдет войною на Сун, то это не только не оправдаешь никакими доводами, но и, кроме того, не принесет князю успеха.

Правитель сказал:

— Искусная речь! Однако Гуншу Бань уже соорудил для нас облачные лестницы, и мы непременно захватим Сун.

Затем учитель Мо оборотился к Гуншу Баню, снял свой пояс и разложил его на земле, как словно бы городскую стену, а дощечки для письма послужили ему как бы орудием нападения и обороны. Гуншу Бань применил девять способов приступа, однако Мо‑цзы всякий раз отбивал их. Гуншу Бань исчерпал все способы приступа, но города не взял, а у Мо‑цзы в запасе еще остались способы обороны.

Гуншу Бань потерпел поражение, но сказал:

— Я знаю, как побороть тебя, но я не скажу.

Мо‑цзы ответил:

— И я знаю способ, каким ты хочешь выиграть у меня сражение, и тоже не скажу.

Чуский правитель спросил пояснений.

Мо‑цзы сказал:

— Мысль Гуншу Баня не идет далее того, чтобы убить меня, ибо он думает, что, убив меня, отнимет у Сун возможность обороняться. Но мой ученик Цинь Гу‑ли и другие триста человек, вооруженные моими орудиями обороны, уже стоят на сунских стенах и ждут врагов из Чу. Так что, если и убьете меня, все равно победы вам не добиться.

— Прекрасно! — сказал правитель.— Повелеваю отменить поход на Сун!

Мо‑цзы отправился обратно. Когда он проходил через Сун, полил сильный дождь. Он хотел было укрыться от дождя в крепостных воротах, но стражник не разрешил ему войти. Вот почему говорится: «Толпа не ведает о заслугах тех, кто делает стройным свой дух, но хорошо знает о тех, кто домогается громкой славы».

Из книги «Хань Фэй‑цзы»

В царстве Лу один человек искусно ткал матерчатые туфли, а жена его — белый шелк «гао». И захотели они переселиться в царство Юэ. Некто сказал им:

— Вы не минуете разоренья!

Луский житель спросил:

— Как так?

В ответ же было сказано:

— Матерчатые туфли делают, чтобы обувать на ноги, а жители Юэ ходят босыми; белый шелк «гао» идет на головные уборы, а жители Юэ простоволосы. И вы надеетесь не разориться там, где ваши способности никому не нужны?!

* * *

Чии Цзы‑пи служил у Тянь Чэнь‑цзы. Тянь Чэнь‑цзы, бежав в царство Ци, отправился затем в Янь, а Чии Цзы‑пи следовал за ним, и у него был пропуск для проезда через пограничную заставу. Когда они достигли удела Ван, Цзы‑пи сказала

— Неужто господин не слыхал о змеях в пересохшем болоте? Когда болото высохло, змеи собрались уползать. И вот маленькая змейка сказала большой змее: «Если вы пойдете вперед, а я за вами следом, люди подумают, что это всего‑навсего ползут змеи, и непременно найдется кто‑нибудь, кто убьет вас; не лучше ли вам взять меня к себе на спину — люди непременно решат, что я — царь змей!»

Большая змея положила на себя маленькую и поползла через проезжую дорогу, а люди расступались перед ними, говоря: «Змеиный царь!»

Ныне вы, господин, прекрасны, а я безобразен. Если бы вы были моим приближенным, меня приняли бы за государя, обладающего тысячью боевых колесниц, были б слугой—за властителя десяти тысяч. Не лучше ли вам, господин, притвориться челядинцом?

И вот уже Тянь Чэнь‑цзы, неся пропуск, стал сопровождать Чии Цзы‑пи. И когда они достигли постоялого двора, хозяин встретил их с великим почтением и поднес вина и мяса.

* * *

Рассказывают и так.

Яньскому жителю[12] Ли Цзи полюбились дальние путешествия, жена же его вступила в связь с неким чиновным мужем. Когда внезапно прибыл Ли, муж этот был во внутренних покоях и жена пришла в отчаяние. Наложница, жившая в доме, сказала ей:

— Пусть молодой господин смело выходит в двери нагой и с распущенными волосами, а мы притворимся, будто никого не видим!

И вот молодой господин, последовав ее совету, словно обезумевший вылетел из дверей.

— Кто это?! — изумился Ли.

Домочадцы ответили:

— Никого здесь не было!

Ли спросил:

— Значит, мне привиделся дух?

Женщины ответили:

— Именно так!

— Как же мне теперь поступить?

— Взять мочу пяти видов жертвенных животных и омыться ею[13]! — был ответ.

Ли согласился с ними и омылся мочой.

Некоторые, правда, утверждают, что умывался он все же отваром лотоса.

* * *

Жил при дворе циского[14] царя рисовальщик. Циский царь задал ему вопрос:

— Что всего труднее рисовать?

— Собак и лошадей,— был ответ.

— А что всего легче?

— Бесов и души умерших,— был ответ.— Ведь собаки и лошади людям известны, с утра до вечера они перед глазами, поэтому здесь нельзя ошибиться, а значит, и рисовать их труднее. Бесы же и души умерших не имеют телесных форм, не доступны взору — поэтому и рисовать их легко.

* * *

Некий житель царства Чжэн[15] однажды пожелал купить туфли. Он заранее обмерил свои ноги и положил мерку рядом с собой. А отправившись на рынок, забыл ее. Вот уже взял туфли и вдруг говорит:

— Я забыл размер!

Пошел обратно домой. Когда возвратился, рынок уже закончился, туфель он не купил. Его спросили:

— Почему же ты не примерил их прямо на ноги?!

Он же сказал:

— Лучше я доверюсь мерке, чем понадеюсь на себя!

* * *

Во времена глубокой древности народ был малолюден, а дикие звери и птицы водились во множестве, и не мог народ одолеть птиц, зверей, насекомых и гадов. И тогда явился мудрец, который соорудил на дереве гнездо, чтобы упастись от тьмы несчастий, народ же, возликовав, сделал его государем Поднебесной и нарек именем Ючао ши, что значит: «Хозяин гнезда».

Люди питались дикими плодами и семенами трав, моллюсками и устрицами, дурной запах сырого мяса вредил их желудку и печени, люди тогда часто болели. Но вот явился мудрец, который, вращая деревянную палочку, добыл огонь, и мясо изменило свои запах. Народ же, возрадовавшись, сделал его государем Поднебесной и нарек именем Суйжэнь ши, что значит: «Добывающий огонь».

Во времена древности не столь отдаленной на Поднебесную обрушился потоп, но Гунь и Юй[16] отвели воды в каналы. Во времена ближней древности творили бесчинства Цзе и Чжоу[17], но Тан и У[18] их покарали. Однако, если бы во времена династии Ся кто‑нибудь принялся строить жилище‑гнездо на дереве или же добывать огонь трением палочки — Гунь и Юй наверняка посмеялись бы над ним. И если бы кто‑нибудь стал осушать землю каналами при династиях Инь и Чжоу, наверняка Тан и У посмеялись бы над ним! Потому, разумеется, новым мудрецам смешны те, кто, восхищаясь ныне деяниями Яо, Гуня, Юя, Тана и У, применяют их к нынешнему же поколению! Ибо мудрец не стремится следовать древнему, не берет за образец неизменное, а обсуждая дела своего века, применяется к обстоятельствам...

Некий житель царства Сун[19] пахал поле, а среди поля стоял пень. Бежал откуда‑то заяц, наскочил на пень, сломал себе шею и сдох. Увидев это, пахарь оставил соху и стал у пня в надежде заполучить еще одного зайца.

Второго зайца он, конечно, не заполучил, а сам сделался посмешищем всего Сунского царства.

Ныне те, кто желает мерами прежних государей управлять нынешним народом, подобны этому стерегущему у пня.

«Хань Фэй‑цзы» — сочинение мыслителя Хань Фэя (?—234 г. до н. э.), представителя так называемой школы «законников» (логистов).