Русская классическая литература

Иван Сергеевич

Тургенев

      XXIII

     Проводив Аркадия с  насмешливым сожалением и  дав  ему  понять,  что он

нисколько  не  обманывается  насчет  настоящей  цели  его  поездки,  Базаров

уединился окончательно:  на него нашла лихорадка работы. С Павлом Петровичем

он  уже  не  спорил,  тем более что тот в  его присутствии принимал чересчур

аристократический вид  и  выражал свои  мнения более звуками,  чем  словами.

Только однажды Павел  Петрович пустился было  в  состязание с  нигилистом по

поводу модного в  то время вопроса о правах остзейских дворян,  но сам вдруг

остановился, промолвив с холодною вежливостью:

     - Впрочем,  мы друг друга понять не можем;  я, по крайней мере, не имею

чести вас понимать.

     - Еще бы!  -  воскликнул Базаров.  - Человек все в состоянии понять - и

как трепещет эфир,  и  что на солнце происходит;  а как другой человек может

иначе сморкаться, чем он сам сморкается, этого он понять не в состоянии.

     - Что,  это  остроумно?  -  проговорил вопросительно Павел  Петрович  и

отошел в сторону.

     Впрочем,   он   иногда  просил  позволения  присутствовать  при  опытах

Базарова, а раз даже приблизил свое раздушенное и вымытое отличным снадобьем

лицо  к  микроскопу,  для  того чтобы посмотреть,  как  прозрачная инфузория

глотала  зеленую  пылинку  и  хлопотливо  пережевывала  ее  какими-то  очень

проворными кулачками, находившимися у ней в горле. Гораздо чаще своего брата

посещал Базарова Николай Петрович;  он  бы  каждый  день  приходил,  как  он

выражался,  "учиться",  если бы хлопоты по хозяйству не отвлекали его. Он не

стеснял молодого естествоиспытателя:  садился где-нибудь в  уголок комнаты и

глядел внимательно, изредка позволяя себе осторожный вопрос. Во время обедов

и ужинов он старался направлять речь на физику,  геологию или химию, так как

все другие предметы, даже хозяйственные, не говоря уже о политических, могли

повести если не  к  столкновениям,  то ко взаимному неудовольствию.  Николай

Петрович  догадывался,  что  ненависть его  брата  к  Базарову  нисколько не

уменьшилась. Неважный случай, между многими другими, подтвердил его догадки.

Холера стала  появляться кое-где  по  окрестностям и  даже  "выдернула" двух

людей из самого Марьина. Ночью с Павлом Петровичем случился довольно сильный

припадок.  Он  промучился до  утра,  но  не  прибег к  искусству Базарова и,

увидевшись с  ним на следующий день,  на его вопрос:  "Зачем он не послал за

ним?" -  отвечал, весь еще бледный, но уже тщательно расчесанный и выбритый:

"Ведь вы,  помнится, сами говорили, что не верите в медицину?" Так проходили

дни. Базаров работал упорно и угрюмо... А между тем в доме Николая Петровича

находилось существо,  с  которым он  не  то  чтобы  отводил душу,  а  охотно

беседовал... Это существо была Фенечка.

     Он встречался с ней большею частью по утрам, рано, в саду или на дворе;

в комнату к ней он не захаживал,  и она всего раз подошла к его двери, чтобы

спросить его -  купать ли ей Митю или нет?  Она не только доверялась ему, не

только его не боялась,  она при нем держалась вольнее и  развязнее,  чем при

самом Николае Петровиче. Трудно сказать, отчего это происходило; может быть,

оттого,  что  она  бессознательно чувствовала в  Базарове  отсутствие  всего

дворянского, всего того высшего, что и привлекает и пугает. В ее глазах он и

доктор был отличный,  и человек простой.  Не стесняясь его присутствием, она

возилась с  своим  ребенком,  и  однажды,  когда у  ней  вдруг закружилась и

заболела голова,  из его рук приняла ложку лекарства.  При Николае Петровиче

она  как  будто чуждалась Базарова:  она это делала не  из  хитрости,  а  из

какого-то  чувства  приличия.   Павла  Петровича  она  боялась  больше,  чем

когда-либо; он с некоторых пор стал наблюдать за нею и неожиданно появлялся,

словно из земли вырастал за ее спиною в  своем сьюте,  с  неподвижным зорким

лицом и руками в карманах. "Так тебя холодом и обдаст", - жаловалась Фенечка

Дуняше,  а  та  в  ответ  ей  вздыхала и  думала  о  другом "бесчувственном"

человеке.  Базаров,  сам  того не  подозревая,  сделался жестоким тираном ее

души.

     Фенечке нравился Базаров;  но  и  она  ему  нравилась.  Даже  лицо  его

изменялось,  когда он  с  ней  разговаривал:  оно принимало выражение ясное,

почти доброе,  и  к  обычной его небрежности примешивалась какая-то шутливая

внимательность. Фенечка хорошела с каждым днем. Бывает эпоха в жизни молодых

женщин, когда они вдруг начинают расцветать и распускаться, как летние розы;

такая эпоха наступила для Фенечки.  Все к тому способствовало, даже июльский

зной,  который стоял тогда.  Одетая в легкое белое платье, она сама казалась

белее и  легче:  загар не приставал к ней,  а жара,  от которой она не могла

уберечься,  слегка румянила ее  щеки да  уши и,  вливая тихую лень во все ее

тело,  отражалась дремотною томностью в ее хорошеньких глазках. Она почти не

могла работать;  руки у ней так и скользили на колени. Она едва ходила и все

охала да жаловалась с забавным бессилием.

     - Ты бы чаще купалась, - говорил ей Николай Петрович.

     Он устроил большую,  полотном покрытую, купальню в том из своих прудов,

который еще не совсем ушел.

     - Ох,  Николай Петрович!  Да пока до пруда дойдешь -  умрешь,  и  назад

пойдешь - умрешь. Ведь тени-то в саду нету.

     - Это точно,  что тени нету,  - отвечал Николай Петрович и потирал себе

брови.

     Однажды, часу в седьмом утра, Базаров, возвращаясь с прогулки, застал в

давно отцветшей,  но  еще  густой и  зеленой сиреневой беседке Фенечку.  Она

сидела на скамейке,  накинув,  по обыкновению, белый платок на голову; подле

нее лежал целый пук еще мокрых от росы красных и белых роз.  Он поздоровался

с нею.

     - А!  Евгений Васильич!  -  проговорила она  и  приподняла немного край

платка, чтобы взглянуть на него, причем ее рука обнажилась до локтя.

     - Что вы  это тут делаете?  -  промолвил Базаров,  садясь возле нее.  -

Букет вяжете?

     - Да; на стол к завтраку. Николай Петрович это любит.

     - Но до завтрака еще далеко. Экая пропасть цветов!

     - Я их теперь нарвала,  а то станет жарко и выйти нельзя. Только теперь

и дышишь. Совсем я расслабела от этого жару. Уж я боюсь, не заболею ли я?

     - Это что за фантазия!  Дайте-ка ваш пульс пощупать.  - Базаров взял ее

руку,  отыскал ровно бившуюся жилку и даже не стал считать ее ударов.  - Сто

лет проживете, - промолвил он, выпуская ее руку.

     - Ах, сохрани Бог! - воскликнула она.

     - А что? Разве вам не хочется долго пожить?

     - Да ведь сто лет!  У  нас бабушка была восьмидесяти пяти лет -  так уж

что же это была за мученица!  Черная,  глухая,  горбатая,  все кашляла; себе

только в тягость. Какая уж это жизнь!

     - Так лучше быть молодою?

     - А то как же?

     - Да чем же оно лучше? Скажите мне!

     - Как чем?  Да вот я теперь,  молодая,  все могу сделать -  и пойду,  и

приду, и принесу, и никого мне просить не нужно... Чего лучше?

     - А вот мне все равно: молод ли я или стар.

     - Как это вы говорите - все равно? это невозможно, что вы говорите.

     - Да  вы сами посудите,  Федосья Николаевна,  на что мне моя молодость?

Живу я один, бобылем...

     - Это от вас всегда зависит.

     - То-то что не от меня! Хоть бы кто-нибудь надо мною сжалился.

     Фенечка сбоку посмотрела на Базарова, но ничего не сказала.

     - Это что у вас за книга? - спросила она, погодя не много.

     - Эта-то? Это ученая книга, мудреная.

     - А вы все учитесь? И не скучно вам? Вы уж и так, я чай, все знаете.

     - Видно, не все. Попробуйте-ка вы прочесть немного.

     - Да я  ничего тут не пойму.  Она у  вас русская?  -  спросила Фенечка,

принимая в обе руки тяжело переплетенный том. - Какая толстая!

     - Русская.

     - Все равно я ничего не пойму.

     - Да я и не с тем,  чтобы вы поняли. Мне хочется посмотреть на вас, как

вы  читать  будете.  У  вас,  когда  вы  читаете,  кончик носика очень  мило

двигается.

     Фенечка,  которая  принялась  было  разбирать  вполголоса попавшуюся ей

статью  "о  креозоте",  засмеялась  и  бросила  книгу...  она  скользнула со

скамейки на землю.

     - Я люблю тоже, когда вы смеетесь, - промолвил Базаров.

     - Полноте!

     - Я люблю, когда вы говорите. Точно ручеек журчит.

     Фенечка отворотила голову.

     - Какой вы! - промолвила она, перебирая пальцами по цветам. - И что вам

меня слушать? Вы с такими умными дамами разговор имели.

     - Эх,  Федосья Николаевна!  поверьте мне:  все  умные дамы на  свете не

стоят вашего локотка.

     - Ну, вот еще что выдумали! - шепнула Фенечка и поджала руки.

     Базаров поднял с земли книгу.

     - Это лекарская книга, зачем вы ее бросаете?

     - Лекарская?  - повторила Фенечка и повернулась к нему. - А знаете что?

Ведь с  тех пор,  как вы  мне те  капельки дали,  помните?  уж как Митя спит

хорошо! Я уж и не придумаю, как мне вас благодарить; такой вы добрый, право.

     - А по-настоящему,  надо лекарям платить, - заметил с усмешкой Базаров.

- Лекаря, вы сами знаете, люди корыстные.

     Фенечка  подняла  на  Базарова свои  глаза,  казавшиеся еще  темнее  от

беловатого отблеска,  падавшего на  верхнюю часть ее  лица.  Она не  знала -

шутит ли он или нет.

     - Если вам угодно, мы с удовольствием... Надо будет у Николая Петровича

спросить...

     - Да вы думаете,  я денег хочу? - перебил ее Базаров. - Нет, мне от вас

не деньги нужны.

     - Что же? - проговорила Фенечка.

     - Что? - повторил Базаров. - Угадайте.

     - Что я за отгадчица!

     - Так я вам скажу; мне нужно... одну из этих роз.

     Фенечка  опять  засмеялась  и  даже  руками  всплеснула -  до  того  ей

показалось  забавным  желание  Базарова.  Она  смеялась  и  в  то  же  время

чувствовала себя польщенною. Базаров пристально смотрел на нее.

     - Извольте,   извольте,  -  промолвила  она  наконец  и,  нагнувшись  к

скамейке, принялась перебирать розы. - Какую вам, красную или белую?

     - Красную, и не слишком большую.

     Она выпрямилась.

     - Вот,  возьмите, - сказала она, но тотчас же отдернула протянутую руку

и, закусив губы, глянула на вход беседки, потом приникла ухом.

     - Что такое? - спросил Базаров. - Николай Петрович?

     - Нет...  Они в  поле уехали...  да  я  и  не боюсь их...  а  вот Павел

Петрович... Мне показалось...

     - Что?

     - Мне показалось,  что они тут ходят.  Нет...  никого нет.  Возьмите. -

Фенечка отдала Базарову розу.

     - С какой стати вы Павла Петровича боитесь?

     - Они меня все пугают. Говорить - не говорят, а так смотрят мудрено. Да

ведь и вы его не любите.  Помните, прежде вы все с ним спорили. Я и не знаю,

о чем у вас спор идет; и вижу, что вы его и так вертите, и так...

     Фенечка  показала руками  как,  по  ее  мнению,  Базаров  вертел  Павла

Петровича.

     Базаров улыбнулся.

     - А  если б  он  меня побеждать стал,  -  спросил он,  -  вы бы за меня

заступились?

     - Где ж мне за вас заступаться? да нет, с вами не сладишь.

     - Вы думаете? А я знаю руку, которая захочет, и пальцем меня сшибет.

     - Какая такая рука?

     - А вы небось не знаете?  Понюхайте, как славно пахнет роза, что вы мне

дали.

     Фенечка вытянула шейку и приблизила лицо к цветку...  Платок скатился с

ее  головы  на  плеча;  показалась мягкая масса  черных,  блестящих,  слегка

растрепанных волос.

     - Постойте,  я хочу понюхать с вами,  -  промолвил Базаров,  нагнулся и

крепко поцеловал ее в раскрытые губы.

     Она дрогнула,  уперлась обеими руками в его грудь, но уперлась слабо, и

он мог возобновить и продлить свой поцелуй.

     Сухой  кашель раздался за  сиренями.  Фенечка мгновенно отодвинулась на

другой  конец  скамейки.  Павел  Петрович  показался,  слегка  поклонился и,

проговорив с какою-то злобною унылостью:  "Вы здесь",  -  удалился.  Фенечка

тотчас подобрала все  розы и  вышла вон  из  беседки.  "Грешно вам,  Евгений

Васильевич", - шепнула она, уходя. Неподдельный упрек слышался в ее шепоте.

     Базаров  вспомнил  другую  недавнюю  сцену,  и  совестно ему  стало,  и

презрительно  досадно.   Но  он  тотчас  же  встряхнул  головой,  иронически

поздравил себя "с формальным поступлением в  селадоны" и отправился к себе в

комнату.

     А Павел Петрович вышел из саду и,  медленно шагая, добрался до леса. Он

остался там довольно долго, и когда он вернулся к завтраку, Николай Петрович

заботливо спросил у него, здоров ли он? до того лицо его потемнело.

     - Ты знаешь,  я иногда страдаю разлитием желчи,  - спокойно отвечал ему

Павел Петрович.