Мой сосед Радилов

 

Вся библиотека >>>

Рассказы Тургенева >>>

 


Мой сосед Радилов

Русская классическая литература

Иван Сергеевич

Тургенев


 

Записки охотника

 

 

Мой сосед Радилов

 

 

     ...Осенью вальдшнепы часто  держатся в  старинных липовых садах.  Таких

садов у  нас  в  Орловской губернии довольно много.  Прадеды наши при выборе

места  для  жительства,  непременно отбивали десятины две  хорошей земли под

фруктовый сад с липовыми аллеями.  Лет через пятьдесят, много семьдесят, эти

усадьбы, "дворянские гнезда", понемногу исчезали с лица земли, дома сгнивали

или  продавались на  своз,  каменные службы превращались в  груды  развалин,

яблони вымирали и  шли на  дрова,  заборы и  плетни истреблялись.  Одни липы

по-прежнему росли себе на  славу и  теперь,  окруженные распаханными полями,

гласят  нашему  ветреному племени  о  "прежде  почивших  отцах  и  братиях".

Прекрасное дерево -  такая старая липа...  Ее  щадит даже безжалостный топор

русского мужика. Лист на ней мелкий, могучие сучья широко раскинулись во все

стороны, вечная тень под ними.

     Однажды,  скитаясь с  Ермолаем по  полям за  куропатками,  завидел я  в

стороне заброшенный сад  и  отправился туда.  Только что я  вошел в  опушку,

вальдшнеп со стуком поднялся из куста, - я выстрелил, и в то же мгновенье, в

нескольких шагах от  меня,  раздался крик:  испуганное лицо  молодой девушки

выглянуло из-за деревьев и тотчас скрылось. Ермолай подбежал ко мне. "Что вы

здесь стреляете: здесь живет помещик".

     Не успел я  ему ответить,  не успела собака моя с благородной важностью

донести до  меня убитую птицу,  как  послышались проворные шаги,  и  человек

высокого росту,  с  усами,  вышел из чаши и  с недовольным видом остановился

передо мной.  Я  извинился,  как  мог,  назвал себя и  предложил ему  птицу,

застреленную в его владениях.

     - Извольте, - сказал он мне с улыбкой, - я приму вашу дичь, но только с

условием: вы у нас останетесь обедать.

     Признаться,  я не очень обрадовался его предложению, но отказаться было

невозможно.

     - Я здешний помещик и ваш сосед,  Радилов,  может, слыхали, - продолжал

мой новый знакомый. - Сегодня воскресенье, и обед у меня, должно быть, будет

порядочный, а то бы я вас не пригласил.

     Я  отвечал,  что отвечают в  таких случаях,  и отправился вслед за ним.

Недавно расчищенная дорожка скоро вывела нас  из  липовой рощи;  мы  вошли в

огород.  Между  старыми яблонями и  разросшимися кустами крыжовника пестрели

круглые  бледно-зеленые  кочаны  капусты;   хмель  винтами  обвивал  высокие

тычинки;  тесно  торчали  на  грядах  бурые  прутья,  перепутанные  засохшим

горохом;  большие плоские тыквы  словно  валялись на  земле;  огурцы желтели

из-под запыленных угловатых листьев;  вдоль плетня качалась высокая крапива;

в двух или трех местах кучами росли: татарская жимолость, бузина, шиповник -

остатки прежних "клумб".  Возле небольшой сажалки, наполненной красноватой и

слизистой водой,  виднелся колодезь,  окруженный лужицами.  Утки  хлопотливо

плескались и  ковыляли в этих лужицах;  собака,  дрожа всем телом и жмурясь,

грызла кость на  поляне;  пегая корова тут же  лениво щипала траву,  изредка

закидывая хвост на худую спину.  Дорожка повернула в сторону;  из-за толстых

ракит  и  берез глянул на  нас  старенький,  серый домик с  тесовой крышей и

кривым крылечком. Радилов остановился.

     - Впрочем,  -  сказал он,  добродушно и прямо посмотрев мне в лицо, - я

теперь раздумал;  может быть,  вам вовсе не хочется заходить ко мне: в таком

случае...

     Я не дал ему договорить и уверил его,  что мне, напротив, очень приятно

будет у него отобедать.

     - Ну, как знаете.

     Мы вошли в  дом.  Молодой малый,  в  длинном кафтане из синего толстого

сукна,  встретил нас на крыльце.  Радилов тотчас приказал ему поднести водки

Ермолаю;  мой охотник почтительно поклонился спине великодушного дателя.  Из

передней,  заклеенной разными пестрыми картинами, завешенной клетками, вошли

мы в небольшую комнатку -  кабинет Радилова.  Я снял свои охотничьи доспехи,

поставил ружье в угол; малый в длиннополом сюртуке хлопотливо обчистил меня.

     - Ну, теперь пойдемте в гостиную, - ласково проговорил Радилов, - я вас

познакомлю с моей матушкой.

     Я  пошел  за  ним.  В  гостиной,  на  середнем диване,  сидела старушка

небольшого  росту,  в  коричневом  платье  и  белом  чепце,  с  добреньким и

худеньким лицом, робким и печальным взглядом.

     - Вот, матушка, рекомендую: сосед наш ***.

     Старушка  привстала и  поклонилась мне,  не  выпуская из  сухощавых рук

толстого гарусного ридикюля в виде мешка.

     - Давно вы пожаловали в  нашу сторону?  -  спросила она слабым и  тихим

голосом, помаргивая глазами.

     - Нет-с, недавно.

     - Долго намерены здесь остаться?

     - Думаю, до зимы.

     Старушка замолчала.

     - А вот это,  -  подхватил Радилов, указывая мне на человека высокого и

худого,  которого я при входе в гостиную не заметил,  -  это Федор Михеич...

Ну-ка, Федя, покажи свое искусство гостю. Что ты забился в угол-то?

     Федор  Михеич  тотчас  поднялся со  стула,  достал с  окна  дрянненькую

скрыпку,  взял смычок -  не за конец,  как следует, а за середину, прислонил

скрыпку к груди,  закрыл глаза и пустился в пляс,  напевая песенку и пиликая

по струнам.  Ему на вид было лет семьдесят; длинный нанковый Сюртук печально

болтался на  сухих и  костлявых его  членах.  Он  плясал;  то  с  удальством

потряхивал,  то, словно замирая, Поводил маленькой лысой головкой, вытягивал

жилистую шею,  топотал ногами на месте,  иногда,  с заметным трудом,  сгибал

колени.  Его  беззубый рот  издавал  дряхлый голос.  Радилов,  должно  быть,

догадался по  выражению моего лица,  что мне "искусство" Феди не  доставляло

большого удовольствия.

     - Ну, хорошо, старина, полно, - проговорил он, - можешь пойти наградить

себя.

     Федор Михеич тотчас положил скрыпку на окно, поклонился сперва мне, как

гостю, потом старушке, потом Радилову и вышел вон.

     - Тоже был помещик,  -  продолжал мой новый приятель,  -  и богатый, да

разорился -  и вот проживает теперь у меня... А в свое время считался первым

по губернии хватом;  двух жен от мужей увез, песельников держал, сам певал и

плясал мастерски... Но не прикажете ли водки? Ведь уж обед на столе.

     Молодая девушка,  та самая,  которую я  мельком видел в  саду,  вошла в

комнату.

     - А вот и Оля!  -  заметил Радилов,  слегка,  отвернув голову.  - Прошу

любить и жаловать... Ну, пойдемте обедать.

     Мы отправились в  столовую,  сели.  Пока мы шли из гостиной и садились,

Федор Михеич, у которого от "награды" глазки засияли и нос слегка покраснел,

пел:  "Гром  победы  раздавайся!"  Ему  поставили особый  прибор в  углу  на

маленьком  столике  без   салфетки.   Бедный  старик  не   мог   похвалиться

опрятностью,  и  потому  его  постоянно  держали  в  некотором  отдалении от

общества.  Он  перекрестился,  вздохнул и  начал есть,  как акула.  Обед был

действительно недурен и, в качестве воскресного, не обошелся без трепещущего

желе и испанских ветров (пирожного).  За столом Радилов,  который лет десять

служил в армейском пехотном полку и в Турцию ходил,  пустился в рассказы;  я

слушал его со  вниманием и  украдкой наблюдал за  Ольгой.  Она не очень была

хороша собой; но решительное и спокойное выражение ее лица, ее широкий белый

лоб, густые волосы и, в особенности, карие глаза, небольшие, но умные, ясные

и живые,  поразили бы и всякого другого на моем месте. Она как будто следила

за каждым словом Радилова;  не участие, - страстное внимание изображалось на

ее лице.  Радилов,  по летам, мог бы быть ее отцом; он говорил ей "ты", но я

тотчас догадался,  что  она  не  была его  дочерью.  В  течение разговора он

упомянул о  своей покойной жене -  "ее  сестра",  -  прибавил он,  указав на

Ольгу.  Она быстро покраснела и опустила глаза. Радилов помолчал и переменил

разговор.  Старушка во  весь обед не произнесла слова,  сама почти ничего не

ела и  меня не потчевала.  Ее черты дышали каким-то боязливым и  безнадежным

ожиданьем,  той  старческой грустью,  от  которой  так  мучительно сжимается

сердце зрителя.  К  концу  обеда Федор Михеич начал было  "славить" хозяев и

гостя,  но Радилов взглянул на меня и попросил его замолчать;  старик провел

рукой по губам, заморгал глазами, поклонился и присел опять, но уже на самый

край стула. После обеда мы с Радиловым отправились в его кабинет.

     В  людях,  которых сильно  и  постоянно занимает одна  мысль  или  одна

страсть, заметно что-то общее, какое-то внешнее сходство в обращенье, как бы

ни были,  впрочем,  различны их качества,  способности,  положение в свете и

воспитание.  Чем более я наблюдал за Радиловым,  тем более мне казалось, что

он  принадлежал к  числу таких людей.  Он  говорил о  хозяйстве,  об урожае,

покосе,   о  войне,   уездных  сплетнях  и  близких  выборах,   говорил  без

принужденья,  даже с  участьем,  но вдруг вздыхал и опускался в кресла,  как

человек,  утомленный тяжкой работой,  проводил рукой по лицу.  Вся душа его,

добрая  и  теплая,  казалось,  была  проникнута  насквозь,  пресыщена  одним

чувством. Меня поражало уже то, что я не мог в нем открыть страсти ни к еде,

ни к  вину,  ни к  охоте,  ни к курским соловьям,  ни к голубям,  страдающим

падучей болезнью,  ни к русской литературе,  ни к иноходцам, ни к венгеркам,

ни к карточной и биллиардной игре,  ни к танцевальным вечерам, ни к поездкам

в  губернские и  столичные города,  ни к бумажным фабрикам и свекло-сахарным

заводам,  ни к раскрашенным беседкам,  ни к чаю, ни к доведенным до разврата

пристяжным,  ни даже к толстым кучерам,  подпоясанным под самыми мышками,  к

тем великолепным кучерам,  у которых.  Бог знает почему, от каждого движения

шеи глаза косятся и лезут вон...  "Что ж это за помещик наконец!" - думал я.

А  между  тем  он  вовсе не  прикидывался человеком мрачным и  своею судьбою

недовольным;  напротив,  от  него так  и  веяло неразборчивым благоволеньем,

радушьем  и  почти  обидной  готовностью  сближенья  с  каждым  встречным  и

поперечным.  Правда,  вы в  то же самое время чувствовали,  что подружиться,

действительно сблизиться он ни с кем не мог,  и не мог не оттого, что вообще

не  нуждался в  других людях,  а  оттого,  что  вся жизнь его ушла на  время

внутрь.  Вглядываясь  в  Радилова,  я  никак  не  мог  себе  представить его

счастливым ни теперь,  ни когда-нибудь.  Красавцем он тоже не был;  но в его

взоре,   в   улыбке,   во  всем  его  существе  таилось  что-то  чрезвычайно

привлекательное,  -  именно таилось.  Так, кажется, и хотелось бы узнать его

получше, полюбить его. Конечно, в нем иногда высказывался помещик и степняк;

но человек он все-таки был славный.

     Мы начали было толковать с ним о новом уездном предводителе,  как вдруг

у двери раздался голос Ольги: "Чай готов". Мы пошли в гостиную. Федор Михеич

по-прежнему сидел в своем уголку,  между окошком и дверью,  скромно подобрав

ноги. Мать Радилова вязала чулок. Сквозь открытые окна из саду веяло осенней

свежестью и  запахом Яблоков.  Ольга хлопотливо разливала чай.  Я  с большим

вниманием смотрел на нее теперь, чем за обедом. Она говорила очень мало, как

вообще все уездные девицы,  но в ней,  по крайней мере, я не замечал желанья

сказать  что-нибудь  хорошее,   вместе  с  мучительным  чувством  пустоты  и

бессилия;  она  не  вздыхала,  словно от  избытка неизъяснимых ощущений,  не

закатывала глаза под  лоб,  не  улыбалась мечтательно и  неопределенно.  Она

глядела спокойно и  равнодушно,  как человек,  который отдыхает от  большого

счастья или от  большой тревоги.  Ее походка,  ее движенья были решительны и

свободны. Она мне очень нравилась.

     Мы  с  Радиловым опять разговорились.  Я  уже не помню,  каким путем мы

дошли до  известного замечанья:  как  часто самые ничтожные вещи  производят

большее впечатление на людей, чем самые важные.

     - Да,  -  промолвил Радилов, - это я испытал на себе. Я, вы знаете, был

женат.  Не  долго...  три года моя жена умерла от  родов.  Я  думал,  что не

переживу ее;  я был огорчен страшно,  убит, но плакать не мог - ходил словно

шальной.  Ее,  как следует,  одели,  положили на стол -  вот в этой комнате.

Пришел священник;  дьячки пришли,  стали петь,  молиться,  курить ладаном; я

клал  земные  поклоны и  хоть  бы  слезинку выронил.  Сердце у  меня  словно

окаменело и голова тоже, - и весь я отяжелел. Так прошел первый день. Верите

ли?  Ночью я заснул даже.  На другое утро вошел я к жене, - дело было летом,

солнце освещало ее с ног до головы,  да так ярко.  Вдруг я увидел...  (Здесь

Радилов невольно вздрогнул.)  Что  вы  думаете?  Глаз у  нее  не  совсем был

закрыт,  и  по этому глазу ходила муха...  Я  повалился,  как сноп,  и,  как

опомнился, стал плакать, плакать - унять себя не мог...

     Радилов замолчал.  Я посмотрел на него,  потом на Ольгу...  Ввек мне не

забыть выражения ее  лица.  Старушка положила чулок  на  колени,  достала из

ридикюля платок  и  украдкой утерла  слезу.  Федор  Михеич  вдруг  поднялся,

схватил свою скрыпку и  хриплым и  диким голосом затянул песенку.  Он желал,

вероятно,  развеселить нас;  но  мы  все вздрогнули от его первого звука,  и

Радилов попросил его успокоиться.

     - Впрочем,  -  продолжал он, - что было, то было; прошлого не воротишь,

да и наконец...  все к лучшему в здешнем мире, как сказал, кажется, Во-лтер,

- прибавил он поспешно.

     - Да, - возразил я, - конечно. Притом всякое несчастье можно перенести,

и нет такого скверного положения, из которого нельзя было бы выйти.

     - Вы думаете?  -  заметил Радилов.  -  Что ж,  может быть, вы правы. Я,

помнится,  в  Турции лежал в  госпитале,  полумертвый:  у  меня  была гнилая

горячка.  Ну, помещением похвалиться не могли, - разумеется, дело военное, -

и то еще славу Богу!  Вдруг к нам еще приводят больных,  - куда их положить?

Лекарь туда, сюда, - нет места. Вот подошел он ко мне, спрашивает фельдшера:

"Жив?" Тот отвечает:  "Утром был жив".  Лекарь нагнулся,  слышит:  дышу.  Не

вытерпел приятель.  "Ведь экая натура-то дура,  -  говорит, - ведь вот умрет

человек,  ведь непременно умрет, а все скрипит, тянет, только место занимает

да  другим мешает".  -  "Ну,  -  подумал я  про  себя,  плохо тебе,  Михайло

Михайлыч..." А вот выздоровел и жив до сих пор,  как изволите видеть.  Стало

быть, вы правы.

     - Во всяком случае я прав,  -  отвечал я. - Если б вы даже и умерли, вы

все-таки вышли бы из вашего скверного положения.

     - Разумеется, разумеется, - прибавил он, внезапно и сильно ударив рукою

по столу...  -  Стоит только решиться... Что толку в скверном положении?.. К

чему медлить, тянуть...

     Ольга быстро встала и вышла в сад.

     - Ну-ка, Федя, плясовую! - воскликнул Радилов.

     Федя вскочил,  пошел по  комнате той  щеголеватой,  особенной поступью,

какою  выступает известная "коза" около ручного медведя,  и  запел:  "Как  у

наших у ворот..."

     У  подъезда раздался стук беговых дрожек,  и  через несколько мгновений

вошел  в  комнату старик  высокого росту,  плечистый и  плотный,  однодворец

Овсяников... Но Овсяников такое замечательное и оригинальное лицо, что мы, с

позволения читателя,  поговорим о  нем в другом отрывке.  А теперь я от себя

прибавлю только то, что на другой же день мы с Ермолаем чем свет отправились

на охоту,  а с охоты домой, что через неделю я опять зашел к Радилову, но не

застал ни  его,  ни Ольги дома,  а  через две недели узнал,  что он внезапно

исчез,   бросил  мать,   уехал  куда-то  с  своей  золовкой.   Вся  губерния

взволновалась  и   заговорила  об  этом  происшествии,   и  я  только  тогда

окончательно понял  выражение Ольгина лица  во  время рассказа Радилова.  Не

одним состраданием дышало оно тогда: оно пылало также ревностью.

     Перед моим отъездом из деревни я посетил старушку Радилову.  Я нашел ее

в гостиной; она играла с Федором Михеичем в дурачки.

     - Имеете вы известие от вашего сына? - спросил я ее наконец.

     Старушка заплакала. Я уже более не расспрашивал ее о Радилове.

  

<<< Иван Тургенев           Цикл «Записки охотника» - следующий рассказ >>>